Джон Гришэм
Рэкетир
Глава 7
Временным штабом бригады ФБР по расследованию убийства Фосетта служил склад в промышленной зоне рядом с аэропортом Роанока. До этого склад пустовал. Когда-то его снимала компания, завозившая из Центральной Америки креветки и замораживавшая их на много лет. Склад немедленно прозвали «Морозильником». Места там полно, уединение и отсутствие прессы гарантированы. Плотники быстро возвели перегородки, и появились комнаты, кабинеты, коридоры, гостевые залы. Техники из Вашингтона трудились круглосуточно, устанавливая суперсовременное оборудование и устройства связи, хранения информации и безопасности. Грузовики, набитые мебелью, шли один за другим, пока КЦ – командный центр – не наполнился огромным количеством разнокалиберных столов, которые никогда никому не понадобятся. Стоянку заполнили несчетные арендованные внедорожники. Специально нанятая компания обеспечивала трехразовое питание для семи десятков человек – сорока агентов плюс обслуга. Никаких ограничений по расходам: шутка ли, убитый – федеральный судья!
Сначала предполагалось трудиться полгода, но уже недели через три федералы поняли, что так быстро не управятся. За исключением короткого списка случайных подозреваемых – лиц, совершавших насильственные преступления и представавших перед судьей Фосеттом на протяжении последних восемнадцати лет, – реальные версии отсутствовали. Некто Стекс написал судье в 2002 году угрожающее письмо из тюрьмы. Теперь он работал на винном складе в Панама-Сити-Бич, штат Флорида, и располагал алиби на тот уик-энд, когда были убиты судья и его подруга. Наркоторговец Руис обругал его честь по-испански при вынесении приговора на двадцать лет в 1999 году. Руис по-прежнему отбывал заключение в тюрьме с режимом среднего уровня строгости. ФБР несколько дней ворошило его прошлое и пришло к выводу, что весь его прежний штат кокаиновых курьеров уже распихан по могилам и по тюрьмам.
Одна из групп методично изучала все дела, по которым Фосетт вынес решения за восемнадцать лет своей судейской службы. Он был рабочей лошадкой с годовой производительностью в триста дел, тогда как средний показатель для федерального судьи составлял двести двадцать пять. Судья Фосетт приговорил к тюремному заключению приблизительно три тысячи сто мужчин и женщин. Исходя из сомнительного предположения, что его убил кто-то из их числа, следственная группа потратила сотни рабочих часов сначала на составление списка потенциальных подозреваемых, а потом на вычеркивание из него одной фамилии за другой. Другая группа изучала гражданские и уголовные дела, находившиеся на рассмотрении у судьи перед убийством. Была еще одна группа, тратившая время на изучение тяжбы с «Арманна майнз», уделяя особое внимание паре чудаков из числа экологических активистов, сильно невзлюбивших Фосетта.
С начала функционирования «Морозильник» представлял собой гудящий от напряжения улей: там постоянно проводились экстренные совещания, нервы у всех были натянуты до предела, тупик возникал за тупиком, карьеры рушились одна за другой, из Вашингтона доносился неумолчный сердитый лай. Журналисты трезвонили как нанятые. Блогеры поддавали жару, непрерывно придумывая все новые вопиюще лживые слухи.
А потом на сцену выступил заключенный по имени Малкольм Баннистер.
Возглавлял следственную бригаду Виктор Уэстлейк, фэбээровец с тридцатилетним стажем и уютным кабинетом с приятным видом из окна в Гувер-билдинг на Пенсильвания-авеню в Вашингтоне. Последние три недели он прозябал в свежевыкрашенной конуре без окон посередине КЦ. Для него это были далеко не первые гастроли. Уэстлейк славился как опытный организатор, мчавшийся на место происшествия, выстраивавший войска, вникавший в тысячи деталей, планировавший атаку – и раскрывавший преступление. Однажды он провел целый год в мотеле под Буффало, выводя на чистую воду гения, развлекавшегося отправкой минированных посылок федеральным инспекторам по контролю качества мяса. Еще через два года бомбиста сцапали.
Уэстлейк был, как всегда, в своем кабинете и по привычке стоял, а не сидел за столом, когда вошли агенты Хански и Эрарди. Поскольку босс стоял, остались стоять и они. Он считал многочасовое сидение смертельно опасным для здоровья.
– Я вас слушаю! – гаркнул он, щелкнув пальцами.
– Его имя Малкольм Баннистер, черный мужчина, возраст сорок три года, – зачастил Хански. – Приговор – десять лет за нарушение закона RICO[4], вынесен федеральным судом в Вашингтоне. Бывший адвокат из Уинчестера, Виргиния. Говорит, что может назвать убийцу и мотив, но в обмен хочет, конечно, выйти на свободу.
– Причем немедленно, с предоставлением защиты, – добавил Эрарди.
– Тоже мне новость – зек просится на свободу! Он заслуживает доверия?
Хански пожал плечами.
– Он вызывает доверие – насколько можно доверять зеку, конечно. Начальник тюрьмы утверждает, что он не мошенник, замечания отсутствуют. Начальник советует к нему прислушаться.
– Что он вам сказал?
– Ровным счетом ничего. В уме ему не откажешь. Может, он что-то и знает. Если так, то это его единственный шанс выйти на свободу.
Уэстлейк двинулся вперед по гладкому цементному полу, посыпанному свежей стружкой. Дойдя до стены, он вернулся к столу.
– Что он был за адвокат? Уголовный? Защищал наркоторговцев?
– Небольшой город, обычная провинциальная рутина, – ответил Хански. – Кое-какой опыт уголовного процесса, судебной практики не много. Бывший морской пехотинец.
Это Уэстлейку, тоже бывшему морскому пехотинцу, понравилось.
– Когда и где служил?
– Четыре года, уволился с почетом, воевал в первую Войну в заливе. Его отец тоже был морским пехотинцем, потом – патрульным в Виргинии.
– На чем погорел?
– Вы не поверите: на Подкупающем Барри.
Уэстлейк умудрился нахмуриться и улыбнуться одновременно.
– Да бросьте!
– Представьте себе! Он вел для Барри кое-какие сделки с недвижимостью и угодил в шторм. Если помните, присяжные признали их виновными в нарушении законов RICO и в преступном сговоре. Кажется, загребли сразу восьмерых. Баннистер был мелкой рыбешкой, попавшейся в широкую сеть.
– Связь с Фосеттом?
– Пока не нашли. Мы имя-то его узнали только три часа назад.
– У вас уже есть план?
– Типа того, – сознался Хански. – Если считать, что Баннистер знает убийцу, логично предположить, что они познакомились в тюрьме. Вряд ли он повстречал его на тихих улицах Уинчестера; скорее всего их пути пересеклись в тюрьме. Баннистер сидит пять лет. Первые двадцать два месяца он провел в Луисвилле, штат Кентукки, в тюрьме с режимом средней строгости на две тысячи человек. Потом его перевели во Фростбург, лагерь на шестьсот душ.
– Многовато народу. Одни садятся, другие освобождаются… – проговорил Уэстлейк.
– Точно. Так что мы пойдем логическим путем. Возьмем его тюремное досье, выпишем фамилии сокамерников, соседей по спальне. Побываем в обеих тюрьмах, поговорим с их начальниками, надзирателями блоков и прочими, со всеми, кто мог что-то знать про Баннистера и его друзей. Начнем собирать имена и проверим, чьи пути пересекались с Баннистером.
– Он говорит, что у убийцы опасные друзья, – добавил Эрарди. – Потому и просит защиты. Похоже на какую-то банду. Начнем составлять список и сосредоточимся на тех, кто связан с бандами.
После недолгого молчания Уэстлейк с сомнением проговорил:
– Это все?
– На сегодня все, на что мы способны.
Уэстлейк сцепил пальцы за головой, потянулся и глубоко вздохнул.
– Валяйте, – сказал он. – Берите тюремные досье – и за работу. Сколько вам нужно народу?
– Двоих дать можете?
– Не могу, но все равно берите. Приступайте. Вы свободны.
Подкупающий Барри. Клиент, с которым я впервые встретился в федеральном суде тем серым утром, когда громко прозвучало обвинительное заключение.
В адвокатской конторе с дверью на улицу осваиваешь азы многих обычных юридических задач, но специализироваться на какой-то одной сложно. Я старался избегать разводов и банкротств, не любил сделки с недвижимостью, но выживать значило браться за любое дело, с каким бы к нам ни пришли. Забавно, что мой крах произошел именно из-за недвижимости.
Клиента прислал один мой приятель по юридическому факультету, работавший в фирме средней величины в центре Вашингтона. Клиент пожелал приобрести охотничий домик в округе Шенандоа, у подножия гор Аллегени, примерно в часе езды на юго-запад от Уинчестера. Требовалась полная секретность и анонимность сделки – уже это должно было насторожить. Покупка тянула на четыре миллиона, и я, немного поторговавшись, добился для «Коупленд, Рид и Баннистер» вознаграждения за сделку в целых сто тысяч. Ни я, ни мои партнеры в жизни не видывали таких гонораров, поэтому сперва мы обрадовались. Я забросил другие дела и стал изучать поземельную книгу округа Шенандоа.
Домик построили лет двадцать назад врачи, любившие охоту на куропаток, но, как часто случается при совместных начинаниях, партнеры поссорились. Ссора была серьезная, с адвокатами и исками, даже с парочкой банкротств. Но мне хватило двух недель, чтобы более или менее разобраться и решить, что дело моего анонимного клиента будет нехитрым. Назначили дату подписания сделки, подготовили все договоры и документы о передаче прав собственности. Возни было немало, но нас бодрил крупный гонорар.
Заключение сделки отложилось на месяц, и я обратился к своему университетскому другу с просьбой о пятидесяти тысячах долларов – половине гонорара юристов. Так часто бывает, к тому же я уже потратил на это дело сто рабочих часов и хотел компенсации. Друг перезвонил и сообщил, что клиент отказал. Я не придал этому значения, поскольку при типичных сделках с недвижимостью юристам редко платят до заключения договора. Меня уведомили, что мой клиент – корпорация – сменил название. Я переделал документы и стал ждать. Срок заключения сделки снова перенесли, и продавцы стали грозить отказом от продажи.
В то время мне была смутно известна репутация одного столичного проныры по имени Барри Рафко, прозванного Подкупающим Барри. Ему было лет пятьдесят, и почти всю свою сознательную жизнь он отирался в Вашингтоне в поисках легкого обогащения. Он был и консультантом, и стратегом, и аналитиком, и сборщиком средств, и представителем фирм, трудился на низовом уровне в избирательных кампаниях кандидатов в конгресс и в сенат, как демократов, так и республиканцев. Барри было все равно. Он мог разрабатывать стратегию и предоставлять анализ на любой стороне улицы, лишь бы за это платили. Но он превзошел себя, когда на пару с партнером открыл лаунж-бар рядом с Капитолием. Нанял шлюх, чтобы работали там в мини-юбках, и задумал превратить заведение в излюбленное место для несчетной публики, кишащей на холме. Первыми этот бар разнюхали малоизвестные конгрессмены и бюрократы среднего звена, занесшие притон Барри на свою карту. Набив карманы деньгами, Барри приступил к следующему проекту: открыл в двух кварталах от своего лаунж-бара стейк-хаус. Туда стали захаживать лоббисты, прельщенные отличными стейками и вином за разумную цену, а вскоре там появились любимые столики у сенаторов. Барри обожал спорт, пачками скупал билеты на матчи «Редскинс», «Кэпиталз», «Визардз», «Джорджтаун хойас» и раздавал их друзьям. У него возникла и быстро разрослась и собственная фирма с «правительственными связями». После ссоры с партнером Барри выкупил его долю в совместных проектах и, подстегиваемый честолюбием, уже ни на кого не оглядываясь, располагая крупными средствами, нацелился покорить вершину. Махнув рукой на соображения этики, он превратился в самого агрессивного «поставщика влияния» в Вашингтоне. Богатому клиенту, пожелавшему пробить новое удобное «окно» в налоговом кодексе, Барри мог предоставить умельца, способного сочинить законопроект, обеспечить ему поддержку и утверждение. Если богатому клиенту требовалось расширить производство, Барри брался добиться ассигнований и перевода средств на счет соответствующей компании и вознаградить постаравшегося ради этого конгрессмена денежками на грядущее переизбрание. Все оставались довольны.
Первый раз Барри попытались привлечь к ответственности по обвинению в попытке подкупить старшего советника сенатора США. Обвинение развалилось, но к Барри прилипло прозвище Подкупающий.
Орудуя на самой сомнительной грани и без того сомнительного бизнеса, Барри знал силу денег и секса. Его яхта на Потомаке приобрела славу «корабля любви», где регулярно устраивались оргии с участием молоденьких женщин. В Южной Калифорнии ему принадлежало поле для гольфа, куда он вывозил на длинные уик-энды членов конгресса – обычно без жен.
По мере роста своего могущества Барри проявлял все больше склонности к риску. Старые знакомые уже шарахались от него, опасаясь неизбежных неприятностей. Его имя зазвучало на расследованиях по вопросам парламентской этики в конгрессе. Ему сели на хвост репортеры «Вашингтон пост», и Барри Рафко, всегда жаждавший внимания, получил его, что называется, по полной.
Я не знал – и не мог знать, – что охотничий домик – один из его проектов.
Название корпорации снова поменялось, документы вновь пришлось переделывать. Опять отсрочка подписания, а потом новое предложение: мой клиент изъявил желание снять домик на год за двести тысяч в месяц с вычетом всех арендных платежей из цены последующего приобретения. Последовала неделя упорных препирательств, после чего было достигнуто согласие. Я в очередной раз переделал контракты и настоял на выплате моей фирме половины ее комиссионных. Так и произошло, и Коупленд с Ридом несколько успокоились.
При подписании контрактов оказалось, что клиент – офшорная компания с крохотного острова Сент-Китс; я по-прежнему не знал, кто за ней стоит. Контракты дистанционно подписал некий представитель корпорации на Карибах, после чего их за одну ночь доставили мне. Согласно договоренности, клиент переводил на доверительный счет нашей юридической фирмы четыреста пятьдесят тысяч с небольшим – арендную плату за первые два месяца, остаток наших комиссионных и покрытие дополнительных расходов. Я дважды отправлял по двести тысяч, за первые два месяца, далее клиент пополнял счет. Так должно было происходить в течение года, затем аренда переоформлялась в продажу, за что наша фирма опять получала существенные комиссионные.
После перевода на наш счет первого транша из банка позвонили и уведомили, что сумма составила не четыреста пятьдесят тысяч, а четыре миллиона пятьсот тысяч. Я предположил, что кто-то напутал с нулями; вообще-то бывают вещи похуже, чем слишком много денег в банке. Мои попытки созвониться с фиктивной компанией на Сент-Китс, технически являвшейся моим клиентом, оказались безуспешными. Я связался с факультетским другом, выступившим посредником, и он пообещал разобраться. Я перечислил первый арендный платеж и комиссионные нашей фирме и стал ждать инструкций, как поступить с остальными деньгами. Шли дни, недели. Через месяц из банка сообщили о поступлении на наш доверительный счет еще трех миллионов долларов.
К этому времени Рид и Коупленд уже сильно встревожились. Я велел банку избавиться от денег – перевести их туда, откуда они пришли, и немедленно. Повозившись два дня, сотрудник банка доложил, что счет на Сент-Китс закрыт. Наконец факультетский друг прислал мне электронное письмо с инструкциями: половину денег следовало перевести на счет на острове Большой Кайман, другую половину – на счет в Панаме.
Я, мелкий юрист, не имел никакого опыта по отправке средств на номерные счета, но короткий поиск в Гугле надоумил меня, что я забрел сослепу в «налоговый рай», пользующийся самой дурной славой. Я уже жалел, что взялся работать с анонимным клиентом, каких бы денег это ни сулило.
На перевод в Панаму пришел ответ в виде нового поступления – три с половиной миллиона. Я наорал на факультетского друга, тот – на кого-то еще. Деньги лежали два месяца, на них капали проценты, но этические принципы не позволяли нам что-либо присвоить. Та же самая этика требовала целой серии шагов по защите этих непрошеных денег. Я на них не посягал, но моим долгом было их сохранить.
По наивности или по глупости я позволил грязным деньгам Подкупающего Барри остаться под контролем фирмы «Коупленд, Рид и Баннистер».
Завладев «охотничьим домиком», Барри спешно его отремонтировал, принарядил, обустроил минеральный источник, соорудил вертолетную площадку. На арендованном им вертолете «Сикорский-76» можно было за двадцать минут доставить туда дюжину лучших друзей Барри из Вашингтона. По пятницам вертолет делал несколько рейсов, после чего начиналось веселье. На этом этапе своей карьеры Барри уже брезговал бюрократами и лоббистами, занявшись непосредственно конгрессменами и начальниками их штабов. На его курорте в их распоряжении было все необходимое: отличная еда и выпивка, кубинские сигары, наркотики, тридцатилетний скотч и двадцатилетние женщины. Иногда доходило и до охоты на куропаток, но чаще гостей занимала сногсшибательная коллекция рослых блондинок.
Та девушка была из Украины. На суде – моем суде – ее сутенер показал на плохом английском, что девушку, за которую он получил сто тысяч наличными, отвезли в «домик» и выделили комнату. Деньги передавал головорез, выступавший как свидетель обвинения и назвавшийся одним из подручных Барри.
Девушка умерла. По данным вскрытия, причиной смерти стала передозировка наркотиков после долгого веселья в обществе Барри и его вашингтонских дружков. По слухам, утром она была найдена мертвой в постели конгрессмена США, хотя доказать это не удалось. Барри постарался спрятать концы в воду до приезда полиции. С кем спала девушка в свою последнюю ночь, так и осталось тайной, но вокруг Барри разразился медиашторм, не пощадивший его бизнес, друзей, самолеты, яхты, вертолеты, рестораны, курорты, добравшийся до темных глубин его связей и влияния. Приятели и клиенты Барри бросились врассыпную. Возмущенные конгрессмены, взбудораженные репортерами, потребовали слушаний и расследований.
Все обернулось еще хуже, когда в Киеве нашли мать умершей. Она предъявила свидетельство о рождении, из которого явствовало, что ее дочери было всего шестнадцать лет. Шестнадцатилетняя секс-рабыня ублажала конгрессменов в «охотничьем домике» в горах Аллегени, в какой-то паре часов езды от американского Капитолия.
В первоначальном стостраничном обвинительном заключении фигурировало четырнадцать обвиняемых, нарушавших закон невероятным количеством способов. Среди этих четырнадцати был и я, уличенный будто бы в том, что обычно называют «отмыванием денег». Позволив одной из анонимных корпораций Барри Рафко разместить деньги на доверительном счете моей фирмы, я предположительно помогал ему похищать их у клиентов, отмывать эти грязные средства в офшорах и превращать в безупречную собственность – конкретно, в шикарный «охотничий домик». Меня обвинили также в содействии Барри в укрывании денег от ФБР, Налогового управления и т. д.
Досудебная возня сократила список обвиняемых; некоторым облегчили участь, позволив сотрудничать с властями или проходить по другим делам. Мы с адвокатом подали двадцать два ходатайства между днем предъявления мне обвинения и началом процесса, но удовлетворено было всего одно, да и эта победа оказалась бесполезной.
Министерство юстиции, действуя руками ФБР и федерального прокурора в Вашингтоне, решило отыграться на Барри Рафко и его сообщниках, включая одного конгрессмена и помощника конгрессмена. Если кто-то из нас оказался бы невиновным – тем хуже для него; правительство было полно решимости исказить, если потребуется, нашу версию истины.
Так я оказался в переполненном зале суда вместе с другими семью подсудимыми, включая самого гнусного дельца от политики из всех орудовавших в Вашингтоне многие десятилетия. Что ж, я был виновен: виновен в глупости, из-за которой угодил в этот переплет.
После выбора жюри присяжных федеральный прокурор предложил мне последнюю сделку: я признаю себя виновным в нарушении законов RICO, плачу десятитысячный штраф и сажусь на два года.
Но я в очередной раз послал их куда подальше. Я был невиновен.
Глава 8
Г-ну Виктору Уэстлейку,
помощнику директора ФБР
Гувер-билдинг
935, Пенсильвания-авеню
Вашингтон О.К., 20535
Уважаемый мистер Уэстлейк!
Меня зовут Малкольм Баннистер, я заключенный федерального тюремного лагеря во Фростбурге, Мэриленд. В понедельник, 21 февраля 2011 г., я беседовал с двумя Вашими сотрудниками, расследующими убийство судьи Фосетта, агентами Хански и Эрарди. Они приятные люди, но мне кажется, что своим рассказом я несильно их впечатлил.
Сегодняшние «Вашингтон пост», «Нью-Йорк таймс», «Уолл-стрит джорнал», «Роанок таймс» пишут, что Вы еще не раскрыли убийство и почти не располагаете уликами. Я не могу утверждать, что у Вас нет списка подозреваемых, но гарантирую, что истинного убийцы в составленных Вами и Вашими подчиненными списках нет.
Я объяснил Хански и Эрарди, что знаю, кто убийца, и знаю его мотив.
Если Хански и Эрарди пренебрегли подробностями – кстати, они не очень-то старались их записывать, – то я предлагаю следующую сделку: я называю убийцу, а вы (правительство) выпускаете меня из тюрьмы. Меня не устроит ни условная отсрочка приговора, ни условно-досрочное освобождение. Я выхожу свободным человеком, новой личностью и с обеспеченной Вами защитой.
Разумеется, в такой сделке придется участвовать Минюсту и федеральной прокуратуре Северного и Южного дистриктов Виргинии.
Кроме того, я требую назначенного за имя убийцы вознаграждения. В сегодняшнем номере «Роанок таймс» написано, что оно увеличено до ста пятидесяти тысяч долларов.
Если хотите, можете продолжать бесполезные поиски.
Нам с Вами, бывшим десантникам, стоило бы поговорить.
Вы знаете, где меня найти.
Искренне Ваш,
Малкольм Баннистер, номер 44861-127.
Мой сокамерник – девятнадцатилетний чернокожий из Балтимора, посаженный на восемь лет за торговлю кокаином. Джерард такой же, как тысячи других парней, которых я навидался за прошедшие пять лет: черный юнец из центрального городского района, рожденный матерью-подростком и не имеющий отца. В десятом классе он бросил школу, чтобы работать, мыть посуду. Когда его мать села в тюрьму, он поселился у бабки, на иждивении у которой и так уже была куча его двоюродных братьев и сестер. Сначала он стал употреблять крэк, потом занялся его продажей. Уличная жизнь не испортила Джерарда: он добрая душа. Насильственных преступлений он не совершал и не должен провести всю жизнь за решеткой. Просто он один из миллиона молодых чернокожих, за содержание которых в неволе платит налогоплательщик. У нас в стране число заключенных приближается к двум с половиной миллионам – самый большой процент лишенных свободы по отношению к численности населения среди всех цивилизованных и полуцивилизованных государств.
Обычное дело – иметь неприятного тебе сокамерника. Был у меня один такой, почти не спавший и всю ночь не выключавший свой айпод. У него имелись наушники – правило требует надевать их после десяти вечера, но звук был такой громкий, что я все равно слышал музыку. Три месяца я добивался перевода в другую камеру. Джерард – другое дело: он правила уважает. Он рассказывает, что однажды ему пришлось несколько недель ночевать в брошенной машине, где он чуть не околел от холода. После такого станешь ценить тепло и покой.
Наш с Джерардом день начинается в шесть утра, по будильнику. Мы быстро натягиваем тюремную рабочую одежду, стараясь не мешать друг другу, насколько позволяет камера площадью десять на двенадцать футов. Мы застилаем койки – у него верхняя, у меня, учитывая мой возраст, нижняя. В шесть тридцать мы выходим в столовую, на завтрак.
Столовая разделена невидимыми барьерами, определяющими, где кому принимать пищу. У черных своя секция, у белых своя, у оливковых – латиносов – своя. Смешение воспринимается плохо и почти никогда не происходит. Хотя Фростбург – лагерь, он остается тюрьмой, и все мы живем здесь в большом психологическом напряжении. Одно из основных правил тюремного этикета – уважение чужого личного пространства. Нельзя нарушать очередь, нельзя ни за чем тянуться. Хочешь соль или перец – попроси передать, не забыв про «пожалуйста». В Луисвилле, где я сидел раньше, в столовой нередко дрались, и виновником драки обычно становился какой-нибудь болван с острыми локтями, вторгшийся в чужое пространство.
Здесь все по-другому: мы едим медленно, с хорошими манерами – даже удивительно для мотающих срок преступников. Выйдя из тесных камер, мы наслаждаемся простором столовой. В ходу, конечно, насмешки, грубые шутки, разговоры про женщин. Знавал я людей, сидевших в одиночке: хуже всего там – отсутствие общения. Мало кто это выносит, большинство ломается уже через несколько дней. Даже отъявленным отшельникам – а в тюрьме таких полно – нужны люди вокруг.
После завтрака Джерард идет драить полы. У меня есть еще час бездействия перед явкой в библиотеку. Я посвящаю его чтению газет в «кофейной комнате».
Сегодня в деле Фосетта опять мало прогресса. Интерес представляет разве что жалоба его старшего сына, сказавшего репортеру «Пост», что ФБР не удосуживается держать семью в курсе расследования. ФБР отмалчивается.
День ото дня им становится все труднее.
Вчера один репортер писал об интересе ФБР к бывшему мужу Наоми Клэри. Три года назад они скандально развелись: стороны обвиняли друг друга в супружеской неверности. Источники сообщили репортеру, что фэбээровцы допрашивали экс-мужа минимум дважды.
Библиотека находится в пристройке, под одной крышей с маленькой часовней и медпунктом. В длину она имеет ровно сорок футов, в ширину ровно тридцать. Располагает четырьмя отдельными закутками-«кабинетами», пятью настольными компьютерами и тремя длинными столами, за которыми заключенным можно читать, писать или что-нибудь изучать. Шкафов в библиотеке десять, все тесно заставлены книгами, в основном в твердых переплетах. Книг в общей сложности тысячи полторы. В камере Фростбурга разрешается держать до десяти книжек в бумажных обложках, хотя практически все набирают больше. Заключенный может посещать библиотеку в нерабочее время. Правила более или менее гибкие. За неделю разрешается поменять две книжки, и я трачу половину времени на учет не сданной вовремя литературы.
Четверть своего рабочего дня я посвящаю обязанностям тюремного адвоката. Сегодня у меня новый клиент. В городке в Северной Каролине у Романа был ломбард, где он специализировался в скупке краденого, главным образом огнестрельного оружия. Поставщиками ему служили две банды спятивших от кокаина идиотов, грабивших средь бела дня богатые дома. Греша полным непрофессионализмом, они попались с поличным и уже спустя считанные минуты после ареста принялись друг друга закладывать. Вскоре пришли за Романом и предъявили ему целый ворох обвинений. Он все отрицал, но назначенный судом адвокат оказался тупицей.
Я вовсе не дока в уголовном праве, но ошибки, наделанные адвокатом Романа во время суда, перечислил бы любой зеленый первокурсник юридического факультета. Романа признали виновным и приговорили к семи годам, и теперь его дело находилось на апелляции. Он пришел нагруженный своими «правовыми документами» – заключенным разрешено держать эту макулатуру в камерах, и мы изучаем их в моем кабинетике, каморке с моими личными вещами, куда обычно нет хода другим заключенным. Роман безостановочно рассказывает об ошибках своего адвоката, и я не могу с ним не согласиться. «Неэффективная адвокатская помощь» – обычная жалоба осужденных, но она редко служит основанием для отмены приговора, кроме приговоров к смертной казни.
Меня вдохновляет возможность схватить за шиворот бездарного адвокатишку, разгуливающего на свободе и изображающего из себя невесть что. Мы проводим с Романом час и договариваемся о новой встрече.
Про судью Фосетта мне рассказал один из моих первых тюремных клиентов. Он рвался из тюрьмы на волю и воображал, будто я могу творить чудеса. Он точно знал, что лежало в сейфе в подвале домика, и торопился прибрать все это к рукам, прежде чем оно исчезнет.
