Джон Херси
Хиросима
Доктор Фудзии был в одном нижнем белье, грязный и мокрый до нитки. Майка порвалась и пропиталась кровью из глубоких порезов на подбородке и спине. В таком неприглядном виде он вышел на мост Кио, рядом с которым располагалась его клиника. Мост уцелел. Без очков он видел плохо, но вполне достаточно, чтобы поразиться числу разрушенных домов вокруг. На мосту он встретил своего знакомого врача по имени Матии и потрясенно спросил: «Как думаете, что это было?»
Доктор Матии сказал: «Должно быть, Моротоффу-но ханакаго» («цветочными корзинами Молотова» японцы деликатно называли «хлебные корзины Молотова», или зажигательные кассетные бомбы [10]).
Поначалу доктор Фудзии увидел только два пожара: один на противоположном от его клиники берегу реки, а второй довольно далеко на юге. Но в то же время они с приятелем наблюдали картину, которая их немало озадачила и которую они как врачи принялись обсуждать: хоть огня почти не было, они видели бесконечную и жалкую вереницу раненых, у многих виднелись ужасные ожоги лица и рук. «С чего бы это?» – спросил доктор Фудзии. В тот день утешали даже гипотезы, и доктор Матии защищал свою версию. «Возможно, все дело в цветочных корзинах Молотова», – сказал он.
С утра, когда доктор Фудзии провожал на железнодорожную станцию своего друга, не было даже слабого ветерка, но теперь порывы ветра носились в разные стороны; здесь, на мосту, дул восточный ветер. Новые пожары возникали повсюду, огонь быстро распространялся, и очень скоро на мосту стало невозможно стоять из-за накатывающих волн горячего воздуха и дождя из пепла. Доктор Матии перебежал на дальний берег реки – и дальше, на улицу, еще не охваченную огнем. Доктор Фудзии спустился в воду и укрылся под мостом, где уже нашли убежище несколько десятков человек и среди них – его слуги, которым удалось выбраться из-под развалин дома. Из-под моста доктор Фудзии увидел двух своих медсестер: одна висела вниз головой на бревне, оставшемся от клиники, другой бревна больно сдавили грудь. Он позвал на помощь несколько человек и смог освободить обеих. На мгновение ему показалось, что он слышит голос племянницы, но найти ее не удалось; больше он ее никогда не видел. Четыре его медсестры и оба пациента тоже погибли. Доктор Фудзии вернулся в воду и стал ждать, пока огонь утихнет.
Все, что произошло с докторами Фудзии, Канда и Матии сразу после взрыва (а судьбы их были довольно типичны, примерно то же самое случилось с большинством гражданских и военных врачей Хиросимы), – кабинеты и клиники разрушены, оборудование уничтожено, да и их собственные тела тоже в той или иной степени покалечены, – все это объясняет, почему такое число пострадавших горожан не получили медицинской помощи и почему многие из тех, кто мог бы выжить, погиби. Из 150 врачей в городе 65 уже были мертвы, а большинство остальных – ранены. Из 1780 медсестер 1654 либо погибли, либо были в таком тяжелом состоянии, что не могли работать. В госпитале Красного Креста, самом большом в Хиросиме, только шесть врачей из тридцати были дееспособны – и только десять медсестер из двух сотен. В штате госпиталя Красного Креста был лишь один врач, который не получил травм, – доктор Сасаки. После взрыва он поспешил в подсобку за бинтами. В этой комнате, как и во всех других, которые он видел, пока бегал по больнице, царил хаос: пузырьки с лекарствами попадали с полок и разбились, мази были разбрызганы по стенам, повсюду валялись медицинские инструменты. Он схватил несколько упаковок бинтов, неразбитую бутылку меркурохрома [11], поспешил обратно к главному хирургу и перевязал его порезы. Затем он вышел в коридор и начал латать раненых пациентов, врачей и медсестер. Ему было тяжело без очков, он так часто ошибался, что в итоге взял пару у раненой медсестры; и хотя они не вполне подходили для его зрения, это было лучше, чем ничего. (Ему предстояло довольствоваться этими очками больше месяца.)
Доктор Сасаки работал без системы: он просто лечил тех, кто был ближе всего к нему, и очень скоро заметил, что людей в коридоре как будто становится больше и больше. Среди ссадин и рваных ран, которые получили те, кто был в госпитале, ему начали попадаться ужасные ожоги. Тогда он понял, что раненые хлынули с улицы. Их было так много, что он уже не обращал внимания на легкораненых; он решил надеяться на то, что хотя бы не даст людям умереть от потери крови. Вскоре больные лежали и сидели, скрючившись на полу палат, лабораторий и всех прочих комнат, на лестницах, и в вестибюле, и под навесом на крыльце, и на каменных ступенях при входе, и на подъездной дорожке, и во дворе, и просто снаружи: улицы были заполнены на много кварталов вокруг госпиталя. Раненые поддерживали покалеченных; изуродованные семьи жались друг к другу. Многих людей рвало. Огромное множество школьниц – из числа тех, кого сняли с занятий и отправили расчищать противопожарные полосы, – добралось до госпиталя. В городе с населением в 245 тысяч человек одним ударом почти сто тысяч были убиты или обречены на гибель; еще сто тысяч получили ранения. По меньшей мере десять тысяч раненых отправились в лучший госпиталь города, который оказался совершенно не приспособлен к такому нашествию: в нем было всего 600 коек, и все они заняты. Люди в душной толпе внутри больницы плакали и кричали, чтобы доктор Сасаки услышал: «Сэнсэй! Доктор!» – а те, кто пострадал не очень тяжело, подходили, тянули его за рукав и умоляли помочь тяжелораненым. Доктор Сасаки в одних носках метался из стороны в сторону, сбитый с толку числом людей, потрясенный видом огромного количества кровоточащей плоти, – он перестал быть хирургом, профессионалом, живым человеком, сочувствующим другим; он превратился в автомат, который механически протирал, наматывал, завязывал, протирал, наматывал, завязывал.
Некоторые раненые в Хиросиме были лишены сомнительной роскоши госпитализации. Там, где раньше был отдел кадров Восточноазиатского завода жестяных изделий, под гигантской грудой книг, штукатурки, дерева и кровельного железа лежала без сознания, согнувшись пополам, госпожа Сасаки. Она провела в забытьи (как ей удалось подсчитать позже) около трех часов. Первым чувством, которое она испытала, была пронизывающая боль в левой ноге. Под книгами и обломками здания было настолько темно, что грань между реальностью и небытием почти стерлась; судя по всему, она пересекала ее несколько раз, поскольку боль то уходила, то возвращалась. На пике боли ей казалось, что ногу отрезали где-то по колено. Позже она услышала, как сверху, по груде обломков, кто-то ходит, и вокруг нее стали раздаваться страдальческие голоса: «Помогите, пожалуйста! Вытащите нас отсюда!»
Отец Кляйнзорге как мог перевязал кровоточащий порез отца Шиффера бинтом, который доктор Фудзии дал священникам несколько дней назад. Когда он закончил, то снова побежал в дом миссии иезуитов и нашел там свою военную куртку и старые серые брюки. Надев их, он вышел на улицу. К нему подбежала соседка и закричала, что ее муж погребен под их домом, а дом – горит; отец Кляйнзорге должен помочь.
Отец Кляйнзорге, постепенно впадающий в безразличие и оцепенение от масштабов нарастающего бедствия, сказал:
– У нас мало времени.
Дома вокруг горели, ветер дул все сильнее.
– Вы точно знаете, в какой части дома он находится? – спросил он.
– Да, да, – сказала она. – Пойдемте скорее.
Они обошли яростно пылающие руины, но, когда добрались до места, выяснилось, что женщина понятия не имеет, где ее муж. Отец Кляйнзорге несколько раз прокричал: «Есть тут кто живой?» Ответа не последовало. Отец Кляйнзорге сказал женщине: «Нам нужно уйти подальше отсюда, иначе мы все умрем». Он вернулся на территорию католической миссии и рассказал отцу-настоятелю, что огонь приближается, поскольку ветер переменился и теперь дует с севера, – всем пора уходить.
В этот момент воспитательница детского сада указала священникам на господина Фукаи, секретаря епархии, который стоял у окна на втором этаже дома миссии, глядел в сторону взрыва и рыдал. Отец Цесьлик решил, что подниматься по внутренней лестнице опасно, и побежал за дом искать стремянку. Там он услышал крики о помощи – они доносились из-под обвалившейся неподалеку крыши. Он попробовал остановить кого-то из людей, бежавших по улице от места взрыва, но никто не обращал на него внимания, и ему пришлось оставить погребенных под крышей людей умирать. Отец Кляйнзорге ринулся в дом миссии, взбежал по лестнице – уже покосившейся, заваленной штукатуркой и досками – и окликнул господина Фукаи с порога его комнаты.
Господин Фукаи, невысокий мужчина лет 50, медленно повернулся. Выражение лица у него было странное.
– Оставьте меня здесь, – сказал он.
Отец Кляйнзорге вошел в комнату, взял господина Фукаи за воротник пиджака и сказал:
– Пойдемте со мной – или вы погибнете.
– Оставьте меня здесь умирать, – ответил господин Фукаи.
Отец Кляйнзорге начал пихать и выталкивать господина Фукаи из комнаты. Тут подоспел студент-теолог: он схватил господина Фукаи за ноги, отец Кляйнзорге – за плечи, и вместе они понесли его вниз, наружу.
– Я не могу идти! – закричал господин Фукаи. – Оставьте меня здесь!
Отец Кляйнзорге взял свой чемоданчик с деньгами, взгромоздил господина Фукаи себе на спину, и все вместе они двинулись к Восточному плацу, который служил «безопасным местом» эвакуации для их района. Когда они вышли за ворота миссии, господин Фукаи уже совсем по-детски похлопал отца Кляйнзорге по плечу и сказал:
– Я не уйду. Я не уйду.
Не обращая на него внимания, отец Кляйнзорге повернулся к отцу Ласаллю и сказал:
– Мы потеряли все наше имущество, но не чувство юмора.
Улица была загромождена обломками домов, поваленными телефонными столбами и проводами. Из каждого второго или третьего дома доносились голоса заживо погребенных и покинутых людей, все они кричали примерно одно и то же, соблюдая формальные правила вежливости: «Тасукэтэ курэ! Будьте так добры, помогите!» В нескольких руинах священники опознали дома своих знакомых, но из-за бушевавшего пожара уже ничем не могли им помочь. Всю дорогу господин Фукаи хныкал: «Позвольте мне остаться». Отряд повернул направо и вышел к целому кварталу разрушенных и пылающих зданий. У моста Сакаи, который должен был привести их к Восточному плацу, они увидели, что весь район на другой стороне реки объят пламенем; они не осмелились идти туда и вместо этого решили укрыться в парке Асано слева от них. Отец Кляйнзорге, который уже два дня страдал от тяжелого приступа диареи и очень ослаб, начал шататься под своей протестующей ношей; когда он попытался перелезть через обломки нескольких домов, преграждавших им путь в парк, то споткнулся, уронил господина Фукаи и кубарем скатился к берегу реки. Поднявшись, он увидел убегающего господина Фукаи. Отец Кляйнзорге крикнул дюжине солдат, стоявших у моста, чтобы они остановили его. Но когда он сам ринулся следом за господином Фукаи, отец Ласалль крикнул: «Поспешите! Не будем терять времени!» И тогда отец Кляйнзорге просто попросил солдат позаботиться о господине Фукаи. Они согласились, но маленький сломленный человек ускользнул от них, и последний раз, когда священники видели его, он бежал назад, к огню.
Господин Танимото очень испугался за свою семью и свою церковь и сначала бросился домой самым коротким путем – вдоль шоссе Кои. Он был единственным человеком, который пробирался в город; по дороге он встретил сотни и сотни людей, идущих в обратном направлении и, кажется, все без исключения пострадали. У одних были обожжены брови и кожа свисала клочьями с лица и рук. Другие испытывали такую острую боль, что им приходилось идти с поднятыми вверх руками, будто они что-то несли. Некоторых тошнило прямо на ходу. Многие были голыми или в лохмотьях. Под одеждой ожоги зачастую оставляли следы от лямок и подтяжек, а у некоторых женщин отпечатались цветы с узоров их кимоно (так получилось, поскольку белый цвет отталкивал тепловое излучение бомбы, а темная одежда его, наоборот, поглощала и притягивала к коже). Многие пострадавшие помогали идти своим родным, которым было еще хуже. Почти все эти люди шли, опустив головы, смотрели прямо перед собой, молчали и ни на что не реагировали.
Господин Танимото бежал всю дорогу, он пересек мосты Кои и Каннон и, приближаясь к центру города, увидел, что все дома тут разрушены, а многие – горят. Деревья здесь стояли голые, их стволы обуглились. Несколько раз он пытался пройти через завалы, но пламя всякий раз останавливало его. Из-под развалин многих домов раздавались крики, но никто не шел на помощь; как правило, выжившие в тот день помогали только родным и ближайшим соседям – понять масштабы бедствия и проявить сочувствие более широкому кругу людей они не могли. Раненые шли, прихрамывая, мимо стонущих – и господин Танимото тоже бежал мимо. Как христианин он был полон сострадания к тем, кто оказался под завалами; как японцу ему было стыдно, что он остался невредим; и он молился прямо на бегу: «Господи, помоги им и спаси их от огня».
Он думал, что ему удастся обогнуть пожары слева, поэтому вернулся обратно к мосту Каннон и некоторое время бежал по набережной, вдоль реки. Несколько раз он пытался свернуть на какую-нибудь улицу, но путь был закрыт, так что он взял еще левее и побежал в сторону станции Ёкогава на железной дороге, огибавшей город широким полукругом. Он бежал по рельсам, пока путь ему не преградил горящий поезд. Масштабы увиденных к этому моменту разрушений произвели на него такое сильное впечатление, что он решил повернуть к северу и побежал в пригород Гион, расположенный у подножья холмов. По пути он все время обгонял обожженных и покалеченных людей, и ему было так стыдно, что он постоянно поворачивался и говорил некоторым из них: «Простите, мне жаль, что судьба меня пощадила». Около Гиона ему начали попадаться сельские жители, которые шли в город, чтобы помочь пострадавшим, и, когда они видели его, иногда кричали: «Смотрите! Вот один невредимый». Достигнув Гиона, он спустился к правому берегу главной реки, Ота, и побежал вдоль нее, вниз по течению, пока снова не уперся в пожар. На другом берегу огня не было, так что он сбросил рубашку и ботинки и нырнул в воду. Посередине реки, где течение было довольно сильным, усталость и страх наконец взяли свое – ведь он пробежал больше десяти километров, – тело обмякло, и его подхватило течение. Он молился: «Господи, прошу, помоги пересечь эту реку. Будет очень глупо, если я утону, ведь я один не пострадал». Он смог сделать еще несколько гребков и оказался на отмели.
Господин Танимото выбрался на берег и побежал вдоль реки, пока около большого синтоистского храма снова не уперся в пожар. Он решил повернуть налево, чтобы обогнуть огонь, и тут случилась невероятная удача: он встретил супругу, которая несла на руках их крошечную дочь. Господин Танимото был так измотан, чувства его настолько притупились, что ничто не могло его удивить. Он не обнял жену, просто сказал ей: «О, с вами все в порядке». Она рассказала ему, что вернулась домой из Усиды ровно в тот момент, когда прогремел взрыв, и лежала под обломками пасторского дома с ребенком на руках. Она поведала, как сильно ее придавило и как ребенок плакал. А потом она увидела небольшой просвет, вытянула руку и стала по чуть-чуть пробивать проход. Примерно через полчаса она услышала треск горящего дерева. Наконец она смогла расширить отверстие настолько, что удалось протолкнуть в него ребенка, а потом и вылезти самой. Она сказала, что теперь возвращается в Усиду. Господин Танимото ответил, что хочет добраться до своей церкви и позаботиться о людях из соседской ассоциации, которую он возглавлял. Совершенно сбитые с толку, они расстались так же небрежно, как и встретились.
Господин Танимото пытался обогнуть пожары, поэтому его путь лежал через Восточный военный плац, зону эвакуации, которая теперь представляла ужасающее зрелище: бесконечные ряды обгоревших и истекающих кровью людей. Те, кто пострадал от ожогов, стонали: «Мидзу, Мидзу! Воды, воды!» На соседней улице господин Танимото нашел какой-то тазик и работающий водопроводный кран, торчавший из разрушенной стены дома, и начал носить воду пострадавшим незнакомцам. Напоив около 30 человек, он понял, что это отнимает слишком много времени. «Простите, – громко сказал он тем, кто стоял рядом, тянул к нему руки и плакал от жажды. – Мне нужно позаботиться о других людях». И он убежал. Господин Танимото снова пошел к реке, с тазиком в руках, и спрыгнул на песчаную отмель. Там он увидел сотни людей, которые были в таком тяжелом состоянии, что не могли подняться и уйти дальше от горящего города. Они увидели невредимого человека, который мог нормально ходить, и он снова услышал стоны: «Мидзу, Мидзу, Мидзу». Устоять перед ними господин Танимото не мог; он принес им воды из реки, но это было ошибкой – вода была приливной и солоноватой. Две-три небольшие лодки перевозили раненых с другого берега реки, из парка Асано, и когда одна из них причалила к отмели, господин Танимото снова произнес свою громкую речь – извинился и прыгнул в лодку. На ней он перебрался в парк. Там, в кустах, он нашел нескольких своих подопечных из соседской ассоциации, которые пришли туда, как он им велел прежде, а еще увидел много знакомых, среди которых был отец Кляйнзорге и другие католики. Но он так и не увидел Фукаи, своего близкого друга.
– А где Фукаи-сан? – спросил он.
– Он не захотел идти с нами, – ответил отец Кляйнзорге. – Он убежал назад.
Когда госпожа Сасаки услышала голоса людей, которые тоже оказались погребены под развалинами завода, она заговорила с ними. Ее ближайшей соседкой оказалась старшеклассница, которую отправили работать на завод и у которой, по ее словам, был сломан позвоночник. Госпожа Сасаки сказала: «Я тут лежу и не могу пошевелиться. У меня отрезана левая нога».
Некоторое время спустя она снова услышала, как кто-то прошел у нее над головой, а затем отошел немного в сторону и начал раскапывать завал. Спасатель освободил нескольких человек, в том числе соседку-школьницу, которая обнаружила, что позвоночник у нее цел, и смогла вылезти наружу. Госпожа Сасаки позвала спасателя, и он направился к ней. Он раскидал огромную груду книг и проделал небольшой туннель. Она увидела его вспотевшее лицо; он сказал ей:
– Девушка, вылезайте.
Она попыталась.
– Я не могу пошевелиться, – пожаловалась она.
Мужчина немного расширил туннель и сказал ей, чтобы она собрала все силы и попробовала выбраться. Но книги давили ей на бедра, и мужчина наконец увидел, что поверх книг лежит шкаф, а на него давит большая балка.
– Подождите, – сказал он. – Я принесу лом.
Мужчины не было довольно долго, а когда он вернулся, то был очень зол, будто она сама виновата в своем бедственном положении.
– У нас нет людей, чтобы вам помочь! – крикнул он в туннель. – Вам придется выбираться самой.
– Но это невозможно, – сказала она. – Моя левая нога…
Мужчина ушел.
Прошло довольно много времени, прежде чем несколько человек пришли и вытащили госпожу Сасаки. Ей не оторвало левую ногу, но она была сломана, вся в порезах и вывернута ниже колена. Госпожу Сасаки вывели во двор. Шел дождь. Она села на землю. Когда дождь превратился в ливень, кто-то велел всем раненым укрыться в заводских бомбоубежищах. «Пойдем, – сказала ей измученная женщина. – Ты можешь прыгать на одной ноге». Но госпожа Сасаки не могла сдвинуться с места, просто сидела под дождем и ждала. Потом какой-то человек принес большой лист кровельного железа, сделал из него подобие навеса, взял ее на руки и перенес в самодельное укрытие. Она была ему очень благодарна до тех пор, пока он не привел двух страшно раненных людей – женщину, которой оторвало грудь, и мужчину с полностью обожженным и кровоточащим лицом, – чтобы они укрылись вместе с ней. Больше никто не пришел. Дождь закончился, день был пасмурный и жаркий; еще до наступления темноты три изуродованных тела под перекошенным листом кровельного железа начали дурно пахнуть.
Соседскую ассоциацию Нобори-тё, в которую входили католические священники, раньше возглавлял энергичный человек по имени Ёсида. Когда он отвечал за противовоздушную оборону района, то хвастался, что огонь может спалить всю Хиросиму, но никогда не доберется до Нобори-тё. Бомба уничтожила его дом; с улицы, по которой спешили люди, и с территории иезуитской миссии было видно, что балка придавила ему ноги. Госпожа Накамура с детьми и отец Кляйнзорге с господином Фукаи на спине в общей суматохе едва заметили его, когда проходили мимо; он был лишь частью туманного пейзажа страданий, по которому они прокладывали свой путь. Они не ответили на его крики о помощи; выделить его голос среди множества других они не могли. Они шли мимо, как и другие люди. Нобори-тё опустел, и его охватил огонь. Господин Ёсида увидел, как дом иезуитской миссии – единственное целое здание в районе – вспыхнул, и страшный жар обдал лицо. Потом пламя перебралось на другую сторону улицы и охватило его дом. В припадке ужаса он собрал все оставшиеся силы, вырвался из завала и побежал по переулкам Нобори-тё, а вокруг пылал огонь, который, как он считал, никогда не доберется до его района. После этого он сразу же стал вести себя как старик; два месяца спустя он уже был совершенно седой.
Доктор Фудзии стоял по шею в реке, стараясь укрыться от разбушевавшегося огня, а ветер становился все сильнее, и вскоре, несмотря на то что в реке было неглубоко, поднялись такие волны, что люди под мостом едва могли удержаться на ногах. Доктор Фудзии перебрался к берегу, присел на корточки и ухватился здоровой рукой за большой камень. Через некоторое время стало возможно пройти по самой кромке воды вдоль реки, и доктор Фудзии с двумя своими медсестрами, которые остались в живых, продвинулся метров на двести вверх по течению, к отмели около парка Асано. На песке лежало много раненых. Был там и доктор Матии со своей семьей; у его дочери, которая находилась на улице, когда взорвалась бомба, были сильные ожоги на руках и ногах, но, к счастью, не на лице. Плечо доктора Фудзии ужасно разболелось, тем не менее он с интересом осмотрел ожоги девушки. Затем он лег. Несмотря на весь ужас вокруг он стыдился своего внешнего вида, а потом заметил доктора Матии, который выглядел как нищий: на нем не было ничего, кроме окровавленного и порванного нижнего белья. Ближе к вечеру, когда огонь начал утихать, он решил отправиться в дом своих родителей в пригород Нагацука. Он спросил доктора Матии, не хочет ли он присоединиться к нему, но тот ответил, что они с семьей собираются заночевать на отмели – из-за ожогов дочери. Доктор Фудзии вместе со своими медсестрами первым делом отправился в Усиду, где в полуразрушенном доме родственников он нашел припасенные им средства для оказания первой помощи. Медсестры перевязали его, а он – их. Они пошли дальше. По улицам теперь почти никто не ходил, но огромное множество людей сидели и лежали на мостовых: их рвало, они ждали смерти и умирали. По дороге в Нагацуку он видел столько трупов, что это поставило его в тупик. Он стал задаваться вопросом: могла ли сотворить такое «цветочная корзина Молотова»?