Джон Стюарт Милль
О свободе
Всемогущего, хотя бы эти оскорбления и состояли в таких действиях, которые не приносят вреда никому из людей. Такое понимание человеческих отношений, что будто люди имеют обязанность заботиться о религиозности друг друга, – такое понимание и было основанием всех когда-либо бывших религиозных преследований, и если мы признаем это понимание правильным, то должны совершенно оправдать и сами преследования. Хотя то чувство, которое в настоящее время обнаруживается в постоянно повторяемых попытках прекратить движение по железным дорогам в воскресные дни, запереть музеи и т. п., – хотя это чувство и не имеет той жестокости, какой отличались чувства религиозных преследователей прежнего времени, но оно свидетельствует об умственном состоянии, в сущности, совершенно одинаковым, с тем, которое делало людей способными на религиозные преследования. Это чувство свидетельствует о существовании желания не дозволять другим делать то, чего не дозволяет моя религия, хотя бы по их религии это и было дозволительно. Оно свидетельствует о существовании той веры, что Бог не только гневится неблагочестивыми поступками неверующего, но гневится и на нас, если мы дозволяем беспрепятственно совершать эти неблагочестивые поступки.
Я не могу удержаться, чтобы не указать еще на один факт, который свидетельствует, как вообще мало ценится у нас свобода человека, а именно, на то явное воззвание к преследованию, каким обыкновенно разражается наша пресса, как только приходится ей завести речь о мормонизме. Многое есть что сказать об этом совершенно неожиданном и весьма назидательном факте, что в наш век газет, железных дорог и электрического телеграфа могли явиться новое откровение и даже целая религия, основанная на этом откровении, и что несмотря на всю очевидность обмана, несмотря на то, что сам возвеститель откровения не имел за собой никаких необыкновенных качеств, религия эта была уверована сотнями тысяч людей и легла в основание нового общества. Для нас важно в настоящем случае то, что эта религия, как и другие лучшие религии, также имеет своих мучеников – что ее основатель и пророк был убит за свое учение, – что многие его последователи погибли также насильственной смертью за свою веру, – что, наконец, все мормоны были изгнаны из той страны, где образовалась их религия; и многие из моих соотечественников не довольствуются даже тем, что мормонизм вынужден был искать убежища в отдаленной пустыне, а открыто объявляют, что хорошо было бы (только не совсем удобно) послать туда к ним экспедицию, чтобы заставить их сообразоваться с чужими мнениями. Многоженство, – вот тот пункт мормонской доктрины, который главным образом возбуждает против них антипатию, и эта антипатия столь сильна, что по отношению к ним забываются обыкновенные правила веротерпимости; мы миримся с многоженством у магометан, у индусов, у китайцев, но не можем помириться с многоженством у людей, которые говорят по-английски и считают себя христианами. Я не менее, чем кто-либо, осуждаю многоженство мормонов, и осуждаю его по многим причинам, а между прочим и на том основании, что это учреждение не только не опирается на принцип свободы, а напротив, прямо нарушает его: оно только еще более закрепляет те оковы, а в которых находится половина общества, и освобождает другую половину от таких обязанностей по отношению к первой, которые требуются взаимностью. Однако при этом не следует забывать, что хотя положение женщины в полигамическом браке нам и представляется весьма тяжелым, но тем не менее вступление в брак у мормонов, несмотря на полигамию, составляет со стороны женщины акт, не менее свободный, чем и при всяком другом каком-либо брачном институте. Как ни кажется это поразительным с первого взгляда, но если мы примем во внимание, что идеи и обычаи, общие во всем мире, воспитывают женщин в тех понятиях, что брак для них есть необходимость, тогда для нас делается понятным, что находится много таких женщин, которые предпочитают лучше быть одною из многих жен одного мужа, чем вовсе не быть женой. Мормоны не предъявляют ни малейшего притязания навязать кому-либо свои брачные отношения или вообще свои законы; в пользу враждебного к ним чувства тех, которые не разделяют их верований, они большие сделали даже уступки, чем каких вправе были от них требовать; они удалились из тех стран, для которых их доктрины были нетерпимы, и поселились на отдаленном углу земли, который они же первые и сделали обитаемым, – после всего этого есть ли какая возможность найти какое-нибудь основание для того, чтобы препятствовать им жить под такими законами, какие им нравятся, если только они ни на кого не нападают и не препятствуют своим членам выступать обратно из общины. Один из писателей нашего времени, отличающийся во многих отношениях замечательными достоинствами, предлагает предпринять против этой полигамической общины (так он выражается) не крестовый поход, а поход цивилизации, чтобы положить конец тому, что, по его понятиям, составляет понятный шаг на пути прогресса. Я согласен с тем, что мормонизм есть понятный шаг, но я не могу согласиться, чтобы какая-нибудь община имела право насильно заставлять другую общину цивилизоваться. Когда сами те, которые терпят от дурных законов, не просят ни чьей помощи, то в таком случае я не могу допустить возможности признать, чтобы люди, совершенно этому непричастные, имели какое-нибудь право вмешаться и требовать изменения существующего порядка вещей, которым довольны все те, кого он касается непосредственно, – и требовать на том только основании, что этот порядок их скандализирует. Заметим при этом, что те люди, от имени которых предъявляется притязание на подобное право, живут на расстоянии нескольких тысяч миль от того общества, которого порядки их скандализируют, что никакие их интересы непосредственно не замешаны в том, чтобы существовал в этом обществе тот или другой порядок, и что, наконец, они даже не имеют никаких непосредственных сношений с этим обществом. Они могут, если хотят, послать миссионеров проповедовать против скандализирующих их доктрин, – могут законными средствами (заставить молчать противную сторону не принадлежит к числу этих средств) противодействовать распространению подобных доктрин среди членов своего общества. Цивилизация одержала верх над варварством, когда варварство господствовало над всем миром: может ли после этого существовать сколько-нибудь основательное опасение, что варварство воскреснет вновь и завоюет цивилизацию. Чтоб цивилизации могла действительно угрожать опасность гибели от побежденного уже ее врага, она должна прежде дойти до такого нравственного расслабления, чтобы все ее присяжные жрецы и представители, и вообще все, ей причастные, не имели ни способности, ни желания постоять за нее. Если наша цивилизация действительно такова, то, в таком случае, чем скорее она рухнет, тем лучше, – ей в таком случае ничего более не остается, как скорее перейти от своего печального положения к положению еще более худшему, для того, чтобы скорее окончательно рухнуться и потом возродиться (как Западная Империя) с помощью энергических варваров.
Глава V. Применения
Необходимо, чтобы высказанные нами принципы сделались более общепринятым базисом при обсуждении частных вопросов, и только тогда можно ожидать сколько-нибудь состоятельного их применения в различных отраслях правительственной и нравственной сферы. Те немногие замечания, которые я намерен сделать в этой главе касательно некоторых частных вопросов, имеют целью, собственно, не развитие этих принципов до их последних выводов, а только несколько большее уяснение самих принципов. Я намерен представить, собственно говоря, не применения, а образчики применений, которые бы уясняли смысл и пределы обоих основных правил, составляющих сущность изложенной нами доктрины, и которые могли бы хотя до некоторой степени руководить суждением, когда оно колеблется, которое из двух правил применить к тому или другому частному случаю.
Припомним эти правила: 1) индивидуум не подлежит никакой ответственности перед обществом в тех своих действиях, которые не касаются ничьих интересов, кроме его собственных. Советовать, наставлять, убеждать, избегать сношений, когда признает это нужным для своего блага, – вот все, чем общество может в этом случае справедливо выразить свое неудовольствие или свое осуждение; 2) в тех действиях, которые вредны для интересов других людей, индивидуум подлежит ответственности и может быть справедливо подвергнут социальным или легальным карам, если общество признает это нужным.
Сделаем прежде всего одно замечание в пояснение того принципа, что только вред или вероятность вреда могут оправдывать вмешательство общества в действия индивидуума. Неправильно было бы выводить из этого принципа то заключение, что будто бы общество имеет всегда право вмешаться, когда только усматривает, что действия индивидуума вредны для других. Есть много таких случаев, когда индивидуум, преследуя совершенно законную цель, неизбежно, а следовательно, и законно причиняет вред или ущерб другим, или препятствует им достигнуть блага, на которое они имели основание надеяться. Подобные столкновения между интересами индивидуумов происходят часто от дурных общественных учреждений и часто бывают совершенно неизбежны, пока существуют эти учреждения; но есть также такие столкновения, которые едва ли можно избежать при каких бы то ни было учреждениях. Так это бывает в случае какого-нибудь конкурса или вообще соревнования, когда многие стремятся к достижению какого-нибудь предмета и предмет этот достанется наконец какому-нибудь одному из соревнователей, – когда получается выгода от потерь, от неуспеха и вообще от неудач других. Общепризнанно, что это не только не вредит, а напротив, даже полезно для интересов человечества, чтобы люди стремились к достижению своих целей, не останавливаясь перед такого рода последствиями, т. е. не останавливаясь перед тем, что достижение ими их целей сопряжено с вредом для других. Другими словами: общество не признает никакого права, ни легального, ни нравственного, за неуспевшим соревнователем на какое бы то ни было вознаграждение за подобного рода вред, и считает себя призванным вмешиваться только в тех случаях, когда для достижения успеха в соревновании прибегают к средствам, противным общему интересу, – к обману или насилию.
Торговля, как мы уже сказали, есть акт социальный. Индивидуум, продавая какой-нибудь предмет, совершает такой акт, который касается интересов других людей или интересов всего общества; следовательно, его действия в этом случае, согласно с высказанным нами принципом, подлежат юрисдикции общества, и на этом основании некогда признавалось обязанностью правительства определять цену товаров и регулировать их производство. Но теперь, после продолжительной борьбы, пришли наконец к тому сознанию, что как дешевизна, так и хорошее качество товаров достигаются всего лучше при том условии, когда и производителю, и продавцу предоставляется полная свобода, и если при этом покупатель имеет полную свободу приобретать то, что ему нужно, там, где он хочет. Вот в чем состоит так называемая доктрина свободной торговли. Эта доктрина основана на принципе, хотя не менее прочном, совершенно различном от принципа индивидуальной свободы. Подчинение торговли или производства каким-либо ограничениям есть, конечно, стеснение и, как всякое стеснение, оно есть зло потому уже, что оно есть стеснение; но в этом случае оно относится к таким действиям индивидуума, в которые общество имеет полное право вмешаться, и если его вмешательство заслуживает осуждения, то единственно потому только, что не приводило на самом деле к тем последствиям, каких хотели достигнуть. Принцип индивидуальной свободы, будучи совершенно непричастен к доктрине свободной торговли, равно непричастен и к большей части тех вопросов, которые возникают относительно пределов этой доктрины: как например, до какой степени может быть допущен контроль общества для предупреждения подделок, какого рода санитарные предосторожности и вообще какие меры могут быть справедливо сделаны обязательными для тех хозяев, у которых рабочие занимаются работами, опасными для здоровья. Вопрос о свободе имеет разве только то отношение к этим вопросам, что всегда лучше, caeteris paribus, предоставлять людям полную свободу, чем контролировать их; но тем не менее нельзя отрицать, что в принципе контроль в тех случаях совершенно законен. Впрочем есть и такие вопросы касательно вмешательства в торговые дела, которые в сущности суть вопросы о свободе, так например, закон Мэна, о котором мы уже упоминали, – запрещение ввозить опиум в Китай, – ограничения торговли ядами, одним словом, все те случаи, когда вмешательство имеет целью сделать невозможным или затруднительным приобретение индивидуумом какого-нибудь предмета. Подобного рода вмешательство может быть предметом возражения, но не потому, что нарушает свободу производителя или торговца, а потому что нарушает свободу покупателя.
Один из указанных мною примеров, торговля ядами, наводит нас на новый вопрос, а именно: до каких пределов может простираться так называемое полицейское вмешательство, до какой степени свобода может быть справедливо стесняема ради предупреждения преступлений или несчастных случаев. Предупреждать преступления составляет в такой же степени неоспоримую обязанность правительства, как и открывать преступления и наказывать их; но дело в том, что предупредительная деятельность правительства сопряжена с большей возможностью преступления, чем его карательная деятельность, так как едва ли можно указать на такой род поступков из числа законно принадлежащих к сфере индивидуальной свободы, в котором свобода не могла бы быть истолкована, и совершенно основательно, как облегчение совершать те или иные проступки. Но, тем не менее, если общественная власть, или даже частное лицо, усматривает, что кто-либо очевидно готовится совершить какое-нибудь преступление, то оно не только не обязано оставаться в бездействии, пока преступление не будет совершено, но и может вмешаться, чтобы предупредить его совершение. Если бы яды не поучались или не употреблялись ни для каких иных целей, кроме убийства, то в этом случае было бы совершенно справедливо запретить как производство их, так и продажу; но они нужны и для таких целей, которые не только совершенно невинны, но и в высшей степени полезны, и всякое стеснение в их производстве и продаже не может не относиться одинаково, как к дурному, так и к хорошему их употреблению. Повторяю еще раз, – общественная власть должна, конечно, принимать меры предосторожности против несчастных случаев. Если должностное, или даже частное лицо усмотрит, что кто-нибудь намеревается перейти через мост, через который нельзя пройти без опасности для жизни, и при этом не будет иметь времени предупредить о существовании этой опасности, то может схватить или попятить назад идущего, и это нисколько не будет нарушением индивидуальной свободы, так как свобода состоит в том, чтоб мне не препятствовали делать то, что я желаю, а я не имею желания свалиться с моста в реку. Но если угрожает только опасность, более или менее вероятная, а не гибель неизбежная, то в таком случае сам индивидуум есть единственный компетентный судья в том, следует или не следует ему подвергать себя опасности; в этом случае можно только предостеречь его о существующей опасности, но никак не более, и никто не имеет права воспрепятствовать ему подвергать себя опасности, если он этого хочет (разумеется, если только этот индивидуум – не дитя, не сумасшедший, не находится в таком состоянии возбуждения или рассеянности, которое несовместимо с полным обладанием умственными способностями). Применение этих соображений к вопросу о торговле ядами дает нам ключ для решения, какие способы регулировать эту торговлю будут противны и какие будут не противны принципу свободы. Такая мера предосторожности, например, чтобы на ядовитом веществе наклеивался ярлык с надписью, свидетельствующей о его ядовитых свойствах, не будет нарушением свободы, потому что покупатель не может желать не знать, что покупаемая им. вещь имеет ядовитые свойства. Но требование, чтобы ядовитые вещества продавались не иначе, как только лицам, которые предъявят удостоверение патентованного медика, что эти вещества им нужны, – такое требование сделает для индивидуума во многих случаях невозможным приобрести то, что ему может быть нужно для целей совершенно законных, и во всяком случае вовлечет его в излишние издержки. По моему мнению, существует только один способ затруднить приобретение ядовитых веществ для преступных целей, не подвергая при этом сколько-нибудь значительному нарушению свободу тех, которые пожелают их приобрести для целей законных. Этот способ состоит в том, что Бентам называет «preappointed evidence». Он обыкновенно употребляется при совершении контрактов. Так почти везде принято, и совершенно справедливо, чтобы закон для признания за контрактом полной обязательной силы требовал соблюдения некоторых формальностей, как например, подписи свидетелей и т. п.: требование это имеет ту цель, чтобы, на случай могущего возникнуть впоследствии спора, обеспечить доказательства, что контракт был действительно совершен и притом совершен при таких условиях, в которых не было ничего, что могло бы лишать его законной силы: таким образом полагаются большие препятствия к тому, чтобы могли существовать фальшивые контракты или чтобы совершались такие контракты, которые не могли бы быть совершены, если бы были известны те обстоятельства, при которых они совершались. Нет, по-видимому, никакого препятствия принять подобные же предосторожности и относительно торговли такими предметами, которые могут быть употреблены как орудие преступления. Можно было бы, например, установить такое правило, чтобы торгующие ядовитыми веществами подробно записывали, когда продан товар, имя и адрес покупщика, количество и качество проданного товара, – чтобы продавец каждый раз спрашивал покупщика, для какой надобности покупает он ядовитое вещество и записывал бы его ответ; в тех случаях, когда ядовитое вещество покупается не по рецепту медика, можно было бы требовать, чтобы при продаже присутствовало какое-нибудь третье лицо, которое могло бы засвидетельствовать личность покупателя, если бы потом возникло сомнение, не было ли купленное вещество употреблено для каких-нибудь преступных целей. Подобное правило не составило бы никакого существенного затруднения для приобретения ядовитых веществ, но весьма значительно затруднило бы только безнаказанное их употребление для каких-либо преступных целей.
Право, присущее обществу, охранять себя предупредительными мерами от преступлений, которые могут быть совершены против него, – право это необходимо влечет за собой некоторые ограничения того принципа, что дурные поступки индивидуума, непосредственно касающиеся только его самого, не должны подлежать ничьему вмешательству и никакой каре. Например, пьянство, говоря вообще, не есть такой предмет, в который закон имел бы право вмешиваться, но я считаю совершенно правильным, чтобы тот человек, который уже совершил какое-нибудь насилие в пьяном состоянии, был подвергнут особенным, до него только относящимся, легальным ограничениям по употреблению крепких напитков, чтоб он был признан подлежащим наказанию, если вновь напьется допьяна, или чтобы ему угрожало более сильное против обыкновенного наказание, если он опять совершит насилие в пьяном виде. Если уже человек знает по опыту, что в пьяном состоянии причиняет обыкновенно какой-нибудь вред другим людям, то уже тем самым, что напивается пьян, он совершает проступок. То же самое можно сказать и о праздности. Если человек не получает содержания за счет общества и если он не нарушает какого-нибудь принятого им на себя условия, то праздность его не может быть предметом легальной кары; но если индивидуум, вследствие праздности или вследствие какой-нибудь другой причины, которые совершенно зависят от него самого, делается неспособен к исполнению лежащих на нем легальных обязанностей, как например, содержать своих детей, то не будет ничего несправедливого насильно сделать его способным исполнять эти обязанности, дать ему, например, какую-нибудь обязательную работу, если нет на этого другого, лучшего средства.
Кроме того, есть такие поступки, которые непосредственно вредны только для тех, кто их совершает, и следовательно, не должны подлежать легальному запрещению, но когда совершаются публично, становятся нарушением добрых нравов и, входя таким образом в категорию проступков, обидных для других людей, могут справедливо подлежать запрещению. К такого рода поступкам принадлежат нарушения приличия. Я не остановлюсь на этом, тем более что это касается предмета моего трактата только косвенным образом, – замечу только, что много таких поступков, которые сами по себе не предосудительны и не считаются предосудительными, но становятся проступками, если совершаются публично.
Нам предстоит теперь рассмотреть вопрос совершенно другого рода и найти для него такое решение, которое было бы согласно с высказанными нами принципами. Должна ли существовать такая же свобода советовать или поощрять совершение поступков, как и совершать их. когда эти поступки предосудительны, но общество не принимает против них никаких предупредительных или карательных мер единственно на том только основании, что непосредственно истекающее от них зло падает всей своей тяжестью исключительно на тех, кто их совершает? Решение этого вопроса представляет некоторые затруднения. Советовать другому совершать известный поступок – не совсем одно и то же, что самому его совершать. Давать советы или поощрять к совершению чего-нибудь есть акт социальный и потому, как и вообще все поступки индивидуума, касающиеся других людей, может справедливо подлежать общественному контролю. Так представляется с первого взгляда; при более же внимательном рассмотрении вопроса оказывается, что если рассматриваемый нами случай и не совсем точно подходит под определение индивидуальной свободы, но, тем не менее, к нему применимы те же основания, на которых утверждается, принцип индивидуальной свободы. Если индивидууму должна быть предоставлена свобода действовать по своему усмотрению, на свой собственный страх, во всем, что касается только его самого, то одинаково должна быть ему предоставлена и свобода советоваться с другими, обмениваться мнениями, сообщать другим свои мысли и воспринимать мысли от других. Что дозволительно делать, то должно быть дозволительно и советовать. Вопрос сомнителен только в том случае, когда советодатель извлекает какую-нибудь личную выгоду из своих советов, когда подстрекательство к совершению поступков, осуждаемых обществом и государством, становится ремеслом, с помощью которого снискивают себе средства к существованию или вообще добывают деньги. В этом случае вопрос усложняется; тут, очевидно, привходит новый элемент, а именно, существование такого класса людей, которых интересы противоположны тому, что признается за общественное благо, и которые самые средства свои к существованию черпают из противодействия этому благу. Должно ли быть в этом случае допущено вмешательство или нет? Любодеяние, например, или игра должны быть терпимы, но сводничество или содержание игорного дома принадлежат ли также к таким действиям, в которых должна быть предоставлена индивидууму полная свобода? Случай этот принадлежит к числу тех, которые лежат как раз на меже между этими принципами, и с первого взгляда затруднительно определить, который из этих принципов должен быть к нему применен. Есть аргументы и в пользу того, и в пользу другого. Невмешательство имеет на своей стороне тот аргумент, что такое действие, которое признается дозволительным, не может сделаться преступным вследствие только того, что становится обыкновенным занятием, обыкновенным препровождением времени или средством к существованию; одно из двух: или это действие дозволительно, или оно недозволительно, но подобные ограничения не могут быть допущены; если изложенные выше принципы свободы истинны, то общество не имеет никакого права, как общество, брать на себя решение, вредно или нет такое действие, которое касается только индивидуума, и оно может в этом случае действовать только посредством убеждения, но никак не иначе, и как одним дозволительно убеждать, так другим дозволительно разубеждать. В возражение этому аргументу может быть приведено в пользу другого принципа то основание, что хотя общество, или государство, и не вправе брать на себя решение, хорошо или вредно какое-нибудь действие, касающееся только интересов индивидуума, но если оно признает это действие вредным, то совершенно вправе, по крайней мере, считать вопрос о его вредности или невредности вопросом спорным, – и в таком случае не будет ничего несправедливого со стороны общества, или государства, если оно будет стремиться уничтожить влияние тех подстрекателей к этому действию, которые не могут обсуждать его беспристрастно, так как имеют непосредственный личный интерес быть на стороне того, что государство признает вредным, и явно руководятся совершенно посторонними личными целями. В подкрепление этого довода могут сделать еще то замечание, что тут не будет никакой утраты, никакой жертвы каким-либо благом, если люди освободятся, насколько это возможно, от влияния таких личностей, которые способны поддерживать в других те или другие наклонности единственно из-за своих только чисто эгоистических целей, и если люди, глупо или умно, но во всяком случае сами, по своему собственному усмотрению, независимо от подобных влияний, будут решать, что им делать или не делать. Таким образом, – могут сказать сторонники этого мнения, – хотя постановления касательно азартных игр и не могут быть оправданы в принципе, хотя бесспорно, что всем должна быть предоставлена полная свобода играть у себя дома, или в домах своих знакомых, или наконец, в сборных местах, устраиваемых по подписке, куда имеют право входить только одни члены и их гости, но тем не менее публичные игорные дома допущены быть не могут. Совершенно справедливо, что никакое запрещение не может прекратить азартных игр, и так бы тиранически не распоряжалась полиция, игорные дома всегда будут существовать под теми или другими предлогами; но вследствие запретительных мер они могут быть вынуждены соблюдать до некоторой степени тайну, так что их будут знать только те, которые именно ищут игры, и общество должно совершено довольствоваться достижением такого результата. Эти аргументы имеют значительную силу, но я не решаюсь высказать решительное мнение, достаточны ли они для оправдания такой нравственной аномалии, что пособник подвергается наказанию, тогда как главный виновник признается (и признается справедливо) не подлежащим никакому ответу, – сводник или содержатель игорного дома подвергаются штрафу или тюрьме, тогда как сам любодей или сам игрок не подлежат никакой ответственности. Еще более недостаточны подобного рода аргументы для оправдания вмешательства в обыкновенные операции купли и продажи. Едва ли найдется такой предмет торговли, которого употребление не могло бы быть доведено до излишества, и продавцы всегда имеют интерес в том, чтобы поощрять это излишество, но на этом нельзя основывать никакого аргумента, в пользу хотя бы например закона Мэна, потому что хотя класс торговцев крепкими напитками и заинтересован в невоздержанном их употреблении, но тем не менее он необходим, так как если бы его не было, то вовсе прекратилось бы и всякое употребление крепких напитков. Однако то обстоятельство, что эти торговцы сильно заинтересованы в поощрении невоздержания, составляет действительное зло, и этим оправдывается то вмешательство со стороны государства, что оно налагает на торговлю крепкими напитками некоторые ограничения и требует гарантий, если бы этого оправдания не было, то подобное вмешательство было бы нарушением законной свободы.
