Джон Эрнст Стейнбек
В битве с исходом сомнительным
John Steinbeck
In Dubious Battle
© John Steinbeck, 1936
© Перевод. Е. Осенева, 2020
© Издание на русском языке AST Publishers, 2024
* * *
Бесчисленные силы
Под предводительством моим дерзнули
Оспорить власть, от века
Неоспоримую, и ринулись на битву,
Колебля трон Создателя, просторы
Небесные, устои мирозданья.
Исход той битвы – сомнителен.
Мы проиграли? Нет!
В нас не угасли воля, жажда мести,
И, вкупе с мужеством,
В сердцах живет надежда,
Которую врагу не одолеть.
А если так, то впереди – победа!
Дж. Мильтон «Потерянный рай»
Глава 1
Наконец-то наступил вечер. За окном на улице зажглись огни. Неровный свет вывески соседнего ресторана замигал, задергался ярко-красными вспышками. Но в комнату Джима Нолана слепящий свет вывески проникал лишь нежно-розовым отсветом. Вот уже два часа Джим сидел неподвижно в тесном и жестком кресле-качалке, задрав ноги на белое покрывало кровати. Теперь, когда окончательно стемнело, он спустил на пол затекшие ноги и похлопал по ним. Выждав секунду, пока не прошло покалывание в икрах, он встал и потянулся к выключателю лампы без абажура. Зажегшийся свет осветил его номер в меблированных комнатах: просторную чистую постель под безупречно белым, как мел, покрывалом, бюро из золотистого дуба, тщательно вычищенный потертый до бурых проплешин красный ковер.
Подойдя к раковине в углу, Джим вымыл руки, мокрыми пальцами взъерошил волосы. На секунду он задержал взгляд на своем отражении в зеркале над раковиной. Из зеркала на него пристально глядели небольшие серые глаза. Достав из внутреннего кармана пиджака прицепленную там расческу, Джим расчесал на косой пробор прямые каштановые волосы. На нем был темный костюм и серая фланелевая рубашка с открытым воротом. Обсушив полотенцем тонкий обмылок, он кинул его в стоявший на кровати наготове бумажный пакет. Внутри уже лежали бритва «жилетт», четыре пары новых носков и сменная рубашка – такая же серая фланелевая. Обежав взглядом комнату, он защипил горловину пакета, в последний раз глянул в зеркало, после чего погасил свет и вышел. Спустившись по узким, ничем не покрытым ступеням лестницы, он стукнул в дверь у входа. Дверь приоткрылась. В щели показалась женщина. Признав Джима, она открыла дверь пошире – крупная плотная женщина с темной родинкой у рта.
Женщина улыбалась Джиму.
– Мистер Но-о-лан… – протянула она.
– Я уезжаю, – сказал Джим.
– Но вы же вернетесь… Хотите, я оставлю номер за вами?
– Нет. Я уезжаю совсем. Меня письмом вызвали.
– Сюда никаких писем для вас не было, – возразила женщина с некоторым подозрением.
– Письмо пришло мне на работу. Возвращаться я не буду, а заплатил за неделю вперед.
Улыбка слиняла с лица женщины. Приветливое выражение медленно сменялось негодующим.
– Вы должны были предупредить меня за неделю. Таковы правила, – резко бросила она. – А теперь я не отдам аванс, потому что вы поступили не по правилам.
– Знаю, знаю, – успокоил ее Джим. – Все в порядке. Я не возражаю. Просто я не знал, как долго здесь пробуду.
Улыбка вновь засияла на лице хозяйки.
– Вы были хорошим постояльцем, – сказала она. – Жили пусть и недолго, зато тихо – не шумели, не скандалили. Случится вам опять в наши края завернуть, отправляйтесь прямиком ко мне. Уж я для вас местечко найду. Какой корабль в порт ни приди, у меня все моряки останавливаются. Помнят, что здесь им всегда приют отыщется, а в другие места им даже и смысла заглядывать нет.
– Буду помнить и я, миссис Меер. Ключ я в двери оставил.
– Свет выключили?
– Да.
– Ну, хорошо. До утра подыматься к вам не стану. Может, зайдете, перекусим?
– Нет, спасибо. Мне пора.
Хозяйка прищурилась с видом хитроватым и проницательным.
– Может, у вас неприятности какие? Я ведь и тут помочь могу.
– Нет, – отвечал Джим. – Никто меня не преследует. Работу новую нашел, вот и все. Ну, доброй вам ночи, миссис Меер.
Она протянула ему испещренную старческими пятнами кисть, и Джим, переложив пакет в другую руку, пожал эту кисть, на секунду ощутив, как податлива под его пальцами ее мягкая плоть.
– Так что не забудьте, – сказала она, – комната для вас у меня всегда найдется. Я уж привыкла, что постояльцы возвращаются ко мне. И моряки, и коммивояжеры там всякие так и тянутся вереницей год за годом.
– Буду помнить. Спокойной ночи.
Он вышел через парадную дверь, спустился по бетонным ступеням крыльца, а она все смотрела ему вслед.
Дойдя до перекрестка, он взглянул на циферблат часов в витрине ювелира. Семь тридцать. Торопливо шагая в восточном направлении, он миновал район универмагов и специализированных магазинов, а затем и кварталы оптовой торговли, сейчас, в вечернее время, тихие и пустынные: узкие улочки безлюдны, ворота пакгаузов заперты и перегорожены деревянными перекладинами и железными решетками. Наконец он достиг цели – старинной улицы с кирпичными домами в три этажа: на нижних размещались закладные конторы, ломбарды и лавки подержанного хозяйственного инвентаря, верхние же облюбовали адвокаты-неудачники и прогоревшие дантисты со своими приемными. Джим торкался то в одну, то в другую подворотню, пока не отыскал нужный номер. Подъезд был плохо освещен, ступени выщербленной, истертой множеством резиновых подошв лестницы обрамлены полосами меди. На самой верхней площадке теплился тусклый свет, но в конце длинного коридора освещена была лишь одна дверь. Джим направился туда и, увидев на матовом стекле цифру «шестнадцать», постучал.
Послышалось резкое «войдите».
Открыв дверь, Джим шагнул в маленькую, скудно обставленную комнатенку: всего лишь письменный стол, металлический шкаф с картотекой, раскладушка и два стула с прямой спинкой. На столе электрическая плитка, а на ней кипит, булькает и пускает пар кофе в жестяном кофейнике. Человек за столом, строго взглянув на вошедшего, сверился с лежавшей перед ним карточкой.
– Джим Нолан? – осведомился он.
– Да.
Джим разглядывал его. Невысокого роста, в аккуратном темном костюме. Темные густые волосы зачесаны с макушки и свисают так, чтобы скрыть белый в полдюйма толщиной шрам над правым ухом. Черные зоркие глаза мужчины нервно бегают, взгляд мечется от Джима к карточке на столе, оттуда к будильнику, а от него обратно к Джиму. Нос мясистый, толстый у переносицы и тонкий у кончика. Губы, от природы, возможно, полные и мягкие, привычным упрямым сжатием вытянуты в ниточку. Хотя лет ему и не могло быть больше сорока, необходимость вечно противостоять атакам исполосовала лицо мужчины морщинами. Руки, столь же нервные, как и глаза, с широкими ладонями, большие, казались несоразмерными росту и постоянно двигались над столом. Длинные, с плоскими толстыми ногтями, чуткие, как у слепого, пальцы то щупали бумаги на столе, то гладили его край, то перебирали пуговицы на куртке мужчины – одну за другой. Затем правая рука потянулась к плитке и выдернула шнур из розетки.
Тихонько прикрыв за собой дверь, Джим приблизился к столу.
– Мне велено прийти сюда, – сказал он.
Внезапно мужчина вскочил и через стол протянул ему руку.
– Я Гарри Нилсон. У меня твое заявление. – Джим пожал мужчине руку. – Присаживайся, Джим!
Нервно изменчивый голос звучал теперь мягко, но мягкость эта, видимо, требовала определенных усилий и давалась мужчине нелегко.
Взяв себе второй стул, Джим сел напротив. Выдвинув ящик стола, Гарри достал оттуда початую банку молока, дырки в которой были заткнуты спичками, плошку с сахаром и две толстые кружки.
– Кофе будешь?
– Конечно, – отозвался Джим.
Нилсон разлил по кружкам черный кофе и сказал:
– Я должен объяснить тебе, как мы с заявлениями работаем. Твоя карточка с заявлением о приеме поступила в членский комитет, и моя задача – побеседовать с тобой и написать доклад-представление. Комитет обсудит мой доклад, и все проголосуем. Так что если я стану лезть к тебе в печенки с вопросами, то это только потому, что так положено.
Он подлил молока себе в кружку и поднял взгляд. В глазах его мелькнула смешинка.
– Ну, ясное дело, – сказал Джим. – Да я и знаю уже, слыхал, что попасть к вам не проще, чем в «Юнион-Лиг-клаб»[1]. Отбор строгий.
– А как иначе, приходится! – Нилсон кивком указал Джиму на плошку с сахаром и неожиданно задал вопрос: – А почему ты в партию вступить хочешь?
Джим помешал свой кофе и поморщился в желании, сосредоточившись, дать точный ответ, затем потупился, разглядывая колени.
– Ну… Я мог бы назвать тебе массу мелких причин, но главная – это то, что всю семью мою сгубила система эта чертова! Старика моего, отца то есть, столько били и колошматили во всех этих стачках, столько травм он получил, что совсем озверел. Говорил, что с удовольствием взорвал бы эту бойню, где работал: заложил бы динамиту, и все дела. Ему зарядом картечи в грудь перепало во время беспорядков.
– Постой-ка… – прервал его Нилсон. – Твой отец Рой Нолан, что ли?
– Ага. Три года как убили его.
– Боже ты мой… – пробормотал Нилсон, – так он же знаменитость был, опасный малый! Рассказывали, что он пятерых копов голыми руками в одиночку уложить мог.
– Похоже, так и было, – осклабился Джим, – только что толку, если после такого стоило ему за порог выйти, а его там уже шестеро копов поджидают! И тут уж оттягиваются по полной! Он домой весь в крови возвращался. Придет, бывало, и сидит как куль на кухне возле плиты. Слова не вымолвит. Тут уж мы знали, что надо его в покое оставить, не приставать с расспросами, а не то заревет. Позже, когда ему мать раны врачевала, он стонал и скулил, как пес побитый. – Джим помолчал. – Знаешь, он ведь забойщиком работал, так на бойне кровь теплую пил, чтобы силы были.
Нилсон бросил на Джима быстрый взгляд и тут же отвел глаза. Помусолил карточку с заявлением – завернул уголок, потом разгладил ногтем большого пальца.
– Мать-то жива? – спросил он осторожно, мягко.
Джим прищурился:
– Месяц как померла. Я в тюрьме был. Тридцать суток за бродяжничество. Узнал, что мать при смерти. Отпустили домой с полицейским. Болезни никакой у нее вроде заметно не было, только не говорила она. Мать католичка была, но в церковь отец мой ее не пускал. Терпеть он не мог церквей этих. Я спросил ее, может, она священника позвать хочет, но она не ответила – глядит на меня и молчит. Под утро часам к четырем померла. Внезапно как-то… Тихо… Ни с того ни с сего. На похороны я не пошел. Они бы разрешили, да я сам не захотел. Думаю, ей просто жить надоело, а в ад потом или нет, тоже уже все равно было.
Гарри встрепенулся, нервно бросил:
– Кофе-то пей! Хочешь, еще налью? Ты словно в полусне… Как у тебя с зависимостью?
– Ты про наркотики? Нет, не употребляю. Да и не пью я даже.
Взяв листок бумаги, Гарри сделал на нем какие-то пометки.
– Как случилось, что ты вдруг бродягой заделался?
– Я у Талмена в универмаге работал, – с азартом принялся объяснять Джим, – начальником упаковочного цеха. Раз вечером в кино пошел, а когда возвращался, вижу, на Линкольн-сквер толпа собралась. Остановился узнать, в чем дело. Посередке парень речь держит. Я на постамент памятника сенатору Моргану влез, чтобы разглядеть получше, и тут слышу – сирены завыли. Спецотряд по разгону митингов тут как тут. И за спиной у меня другой отряд, так меня из-за спины коп и ударил прямо в затылок! А когда я в себя пришел, выяснилось, что меня уже успели в бродяги записать. Я ведь не сразу понял, что к чему, так здорово меня оглоушили. Саданули прямо вот сюда… – Джим тронул затылок у основания черепа. – Я объяснял им, что никакой я не бродяга, что работа у меня есть, и попросил связаться с мистером Уэббом, управляющим у Талмена. Связались, Уэбб спросил, где меня взяли, сержант и скажи: «На митинге радикалов». Ну, и мистер Уэбб тут же и заявил, что знать меня не знает, даже имени моего не слыхал никогда. Вот тут-то меня в тюрьму и замели.
Нилсон опять включил плитку. Вновь забулькал кофе в кофейнике.
– Ты как пьяный, Джим. Что с тобой происходит?
– Не знаю. Словно умерло во мне что-то. И прошлое отлетело. Я перед тем, как сюда прийти, из меблирашек выписался, ушел. А ведь у меня еще неделя проживания оставалась оплаченной. Наплевать. Не хочу туда возвращаться. Хочу, чтоб с концами.
Нилсон доверху наполнил обе чашки.
– Послушай меня, Джим. Мне следует обрисовать тебе всю картину, чтобы ты уяснил себе, каково это – быть членом партии. Тебе дают право голосовать за каждое решение, но после того, как голосование проведено и решение принято, ты обязан ему подчиниться. Когда у нас есть деньги, мы нашим уполномоченным на местах по двадцать долларов выдаем на пропитание. Только не припомню, чтобы были у нас когда-нибудь деньги. Прибыв на место, ты будешь работать там наравне с местными, а партийная работа – это уж после рабочего дня. На круг выходит по шестнадцать-восемнадцать часов в сутки. И кормиться сам, чем сможешь. Выдюжишь, как тебе кажется?
– Выдюжу.
Легкими касаниями пальцев Нилсон пробежал по столу.
– Даже те, ради кого ты стараешься, в большинстве своем станут тебя ненавидеть. Ты это понимаешь?
– Понимаю.
– Так почему же тогда ты хочешь вступить в партию?
Трудный этот вопрос вызвал у Джима замешательство. Серые глаза его прищурились. Подумав, он сказал:
– В тюрьме сидели несколько партийцев. Они беседовали со мной. В моей жизни все всегда было так запутанно, такая сумятица… А в их жизни никакой сумятицы не было. Они работали, двигаясь к какой-то цели. Я тоже хочу работать, двигаясь к цели. Во мне словно умерло что-то. И я подумал, что так может получиться вновь ожить.
Нилсон кивнул:
– Понимаю. Ты чертовски прав. Понимаю. Сколько лет ты в школе проучился?
– В средней только год с лишним пробыл. Потом работать пошел.
– Но говоришь ты так, словно проучился подольше.
Джим улыбнулся:
– Я книжек много прочел. Мой старик был против того, чтобы я книжки читал. Говорил, из-за них я от своих совсем отобьюсь. А я все же читал. Однажды я в парке с одним человеком познакомился. Он стал для меня списки составлять, что прочесть следует. Ой, я читал и читал как проклятый. Там в списке Платон был с его «Республикой», и «Утопия», и Беллами, и Геродот, и Гиббон, и Маколей, и Карлейль, и Прескотт, и еще философы всякие, типа Спинозы и Гегеля с Кантом, и Ницше, и Шопенгауэр. Он даже «Капитал» меня заставил одолеть. Человек этот сам себя чудаком называл, говорил, что хочет представление иметь о вещах самых разных, чтобы ничего не принимать на веру. Вот и книги подбирал соответствующие.
Гарри Нилсон помолчал, потом сказал:
– Ты должен понять, почему мы так осторожничаем. Ведь наказаний мы признаем только два – выговор и исключение. Ты всей душой стремишься в партию. Я собираюсь тебя рекомендовать, потому что, по-моему, человек ты хороший, но, конечно, могут тебя и забаллотировать.
– Спасибо тебе.
– Теперь послушай, что скажу. У тебя имеются родственники, которые могут пострадать, если ты будешь работать под настоящей своей фамилией?
– У меня дядя имеется. Теодор Нолан. Механик. Но Ноланов-то пруд пруди… Фамилия распространенная.
– Пожалуй, это так. Деньги у тебя есть?
– Примерно три доллара осталось. Было больше, да я на похороны потратился.
– Ну а остановиться где планируешь?
– Не знаю даже. Я все прежнее оборвал. Хотел начать жизнь заново, чтобы ничто надо мной не висело и меня не давило.
Нилсон покосился на раскладушку.
– Я тут и живу, в конторе. Сплю, и ем, и работаю – все тут. Если ты не против на полу спать, можешь здесь несколько деньков перекантоваться.
Лицо у Джима расплылось в счастливой улыбке.
– Да я с удовольствием. Шконки в тюрьме уж никак не мягче твоего пола.
– Ты поужинал?
– Да я и забыл об ужине.
– Если ты думаешь, что я тебя облапошить хочу, подвох какой подозреваешь, то дело твое, – сварливо пробурчал Нилсон. – Только денег у меня нет, а у тебя всего три доллара.
– Да брось ты! – засмеялся Джим. – На вяленую сельдь, сыр и хлеб хватит. А завтра мы еще накупим всякого разного и тушеное рагу соорудим. Я умею первоклассное рагу готовить.
Гарри Нилсон разлил по кружкам остаток кофе.
– Вот ты и просыпаться начал, Джим. И выглядишь получше. Но во что ты влезть хочешь, тебе неведомо. Рассказать тебе я могу много кой-чего, только все это будет без толку, пока собственной шкурой не почувствуешь.
Джим окинул его невозмутимым взглядом.
– С тобой случалось, чтобы, когда ты достигал мастерства в своем деле и надеялся на повышение, тут тебя как раз и увольняли, а на твое место брали другого? Рассуждения о славных традициях родного предприятия, о верности этим традициям слушать приходилось? Причем традиция-то одна: шпионить за теми, кто рядом! Только это им от тебя и надо! Так что терять мне, черт побери, нечего!
– Кроме одного только, – тихонько проговорил Гарри, – ненависти. Ты удивишься, когда поймешь, что перестал ненавидеть людей. Не знаю, по какой причине, но так происходит всегда.
Глава 2
Весь день Джим места себе не находил и метался по комнате. Погруженный в кропотливую работу Гарри Нилсон то и дело негодующе косился на него.
– Слушай, – наконец не выдержал он, – ты можешь и один пойти, если тебе так неймется. Почему бы и нет. Но если потерпишь еще часок, то я с тобой пойду. Просто мне мою писанину закончить надо.
– Я все думаю, так ли уж обязательно менять фамилию, – сказал Джим. – Может, это как-то отражается на человеке?
– Когда выполняешь поручения одно другого труднее и арестовывают тебя не однажды, и берешь ты фамилию то одну, то другую, тебе что фамилия, что номер арестантский – разницы нет.
Стоя у окна, Джим глядел вниз на улицу. Напротив были стена и узкий проулок между двумя зданиями. Ватага мальчишек, сгрудившись у стены, била в нее мячом. Даже через стекло доносились их громкие крики.
– В детстве я столько времени проводил в играх этих, – сказал Джим. – А еще больше, как помнится, в драках. Интересно, дерутся теперешние мальчишки, как мы когда-то дрались?
– Конечно, – отвечал Гарри, не отрывая глаз от работы. – Глянешь в окно – вечно они там. И дерутся не хуже прежнего.
– У меня сестра была, – продолжал Джим, – так в играх она могла обштопать любого. В шарики играла так, что с десяти шагов расколоть могла самый твердый, ей-богу, Гарри, я сам видел, да и в орлянке ей равных не было.
Гарри вскинул голову:
– Не знал я про сестру… А что с ней сталось?
– Мне это неизвестно.
– Неизвестно?
– Ага. Как ни смешно это может показаться. Нет, я не о том, что смешно, просто бывает такое в жизни…
– Ты что сказать хочешь? Тебе неизвестно, что произошло с сестрой?
Гарри даже карандаш выронил.
– Ну, могу поделиться с тобой всей историей. Звали ее Мэй, и была она на год старше меня. Спали мы с ней в кухне – порознь, конечно, на отдельных койках спали. Когда Мэй было около четырнадцати, а мне около тринадцати, она отгородила угол простыней, вроде как чуланчик себе соорудила, чтобы там одеваться-раздеваться. И хихикать много моду взяла. Сидит, бывало, с другими девчонками на лестнице, и хихикают они там, пересмеиваются. Веселятся, одним словом. Блондинка она была, волосы такие светлые. Что называется, хорошенькая. И вот однажды вечером возвращаюсь я домой после игры в мяч. На углу Двадцать третьей и Фултон мы играли, там тогда пустырь был, где теперь банк. Мать спрашивает: «Мэй там на лестнице не видел?» «Нет», – говорю. Потом старик с работы вернулся. «А где Мэй?» – спрашивает. Мать говорит: «Еще не возвращалась».
Подождали немного с ужином. Потом отец подбородок выпятил – бесится, значит. «Хватит, – говорит. – Ставь еду на стол! Вольничает слишком Мэй. Осмелела что-то очень. Думает, если вымахала большая, так и ремня на нее нет!»
У матери глаза голубые были, очень светлые. А тут, помнится, совсем побелели. Словно камушки белые сделались. Поужинали, и старик мой сел в свое кресло у плиты. Сидит, и злость в нем все больше закипает. Мать рядом с ним сидит. Я спать лег. Заметил, что от отца мать отвернулась и губы у нее шевелятся. Видать, молилась она. Она ведь католичкой была, а отец терпеть не мог церкви все эти. Он то и дело бурчать принимался, все грозился задать Мэй жару, когда вернется.
Часам к одиннадцати отец с матерью к себе пошли спать, но свет в кухне гореть оставили, и было слышно, что они все разговаривают и разговаривают друг с другом. Ночью я как ни проснусь, ни встану, мать тут же из комнаты своей выглядывает, а глаза у нее по-прежнему как белые камушки.
Отойдя от окна, Джим присел на раскладушку. Гарри ковырял карандашом столешницу. И Джим продолжил:
– Наутро, когда я проснулся, солнышко светило вовсю, а свет в кухне все горел. Странным это казалось, и как-то тоскливо становилось от этого света среди бела дня. Вскоре мать из комнаты своей вышла, плиту разожгла. Лицо у нее было как каменное, и смотрела она в одну точку. Потом и отец появился. Вид у него был пришибленный – точно вдарили ему между глаз. И молчит – слова не вымолвит. Уже на работу собираясь, стоя в дверях, бросил: «Я, пожалуй, в участок загляну. Может, она под машину угодила».
Ну, я в школу отправился, а сразу после школы – домой. Мать велела мне девчонок порасспрашивать, не видали ли Мэй. К тому времени уже слух пошел, что Мэй пропала. Девчонки уверяли, что никто из них Мэй не видел. Отвечали робко, выглядели напуганными. Вернулся отец. На обратном пути с работы он в полицию успел завернуть. Сказал: «Копы приметы ее взяли. Обещали быть начеку».
Вечер прошел как предыдущий. Мой старик и мама сидели рядышком, только теперь старик уже не бурчал. И опять всю ночь свет горел. Назавтра отец опять в участок наведался. Копы сыщика прислали опросить ребят соседских, и к матери полицейский пришел – побеседовать. Кончилось тем, что розыск объявили. И все. Больше мы ничего не знаем и с тех пор о ней не слышали.
Гарри упер карандаш в стол и сломал грифель.
– А с парнями постарше она не водилась? Может, сбежала с кем-нибудь, кто повзрослее?
– Не знаю я. Девчонки говорили, что нет, не водилась. Они бы знали.
– Но ты хоть подозрения имеешь, что такое могло случиться?
– Нет, пропала, и все. С глаз долой. То же самое с Бертой Райли произошло двумя годами позже – исчезла, и с концами.
Джим потер подбородок.
– Может, это только воображение мое, но мне все казалось, что мать с тех пор еще тише стала, притихла. Двигалась как автомат. И все помалкивала, слова лишнего из нее не вытянешь. И глаза у нее потухли, будто помертвели. А старик мой от всего этого еще пуще озлился. Кулаки распускать стал. На работу шел – мастера побил с мясокомбината Монеля. Ему девяносто суток ареста дали за оскорбление действием.
Гарри, поглядев в окно, неожиданно положил карандаш и встал.
– Пошли, – велел он. – Отведу тебя на место. Пора сбыть тебя с рук, чтоб закончить наконец доклад. Этим и займусь, когда вернусь.
Джим снял с радиатора две пары влажных еще носков, свернул их и бросил в бумажный пакет.
– На новом месте досушу, – сказал он.
Гарри надел шляпу и, сложив листки с докладом, сунул их в карман.
– В любую минуту сюда копы могут заявиться, – пояснил он. – Так что я стараюсь ничего здесь не оставлять.
Уходя, он запер дверь.
Они прошли через деловой центр города, миновали район многоквартирных домов и очутились наконец среди старинных домов с палисадниками. Гарри свернул на подъездную аллею.
– Пришли. Вот здесь. За этим домом.
Следуя по гравийной дорожке, они обогнули дом, за которым обнаружилась маленькая свежевыкрашенная хижина. Подойдя к двери, Гарри распахнул ее и жестом пригласил Джима войти.
В хижине оказалась всего одна большая комната с кухонькой. В комнате стояло шесть железных коек, застеленных одеялами из грубого солдатского сукна, и находились трое мужчин. Двое из них лежали на койках, третий, плотный, с лицом закаленного в боях боксера-профессионала, медленно тюкал на пишущей машинке.
Едва Гарри открыл дверь, он вскинул на него глаза, тут же встал и с широкой улыбкой двинулся ему навстречу.
– Привет, Гарри! – воскликнул он. – Зачем пожаловал?
– Это Джим Нолан, – объяснил Гарри. – Помнишь, о нем шла речь намедни? А это, Джим, Мак, человек, который агитработу знает как свои пять пальцев, другого такого не сыщешь во всем штате.
Мак сверкнул зубами в улыбке.
– Рад видеть тебя, Джим! – сказал он.
– Возьми над ним шефство, Мак, – торопливо произнес Гарри, уже стоя в дверях. – И к делу приспособь. А меня работа ждет.
Он помахал рукой двум лежавшим на койках:
– Привет, мальчики!
Когда дверь за ним захлопнулась, Джим огляделся. Дощатые стены комнаты были голы, а единственный стул стоял возле пишущей машинки. Из кухоньки несся запах стоявшей на огне солонины. Джим перевел взгляд на Мака – широкоплечий, длиннорукий, лицо скуластое и плоское, как у скандинава. Губы сухие, потрескавшиеся. Джиму он ответил таким же пристальным взглядом.
– Вот у собак, – неожиданно произнес он, – у них все проще. Обнюхали друг друга – и дело с концом: либо друзья, либо грызутся. Но Гарри говорит, что ты парень подходящий, а Гарри понимает, что к чему. Давай с ребятами тебя познакомлю. Вот этот, бледный, Дик, наш сердцеед. Сколько пирогов и пирожных получили мы через него, не сосчитать!
Лежавший на койке бледный темноволосый парень осклабился и протянул Джиму руку.
– Видишь, какой он красавчик? – продолжал Мак. – Мы зовем его Приманка. Рассказывает женщинам о рабочем движении, а те взамен шлют нам пирожные с розовой глазурью! Правда, Дик?
– Пошел к черту! – беззлобно отозвался тот.
Взяв Джима под локоть, Мак подвел к человеку на другой койке. Определить, сколько тому лет, было бы затруднительно: лицо изможденное, иссеченное морщинами, нос расплющен, а тяжелая челюсть искривлена.
– Это Джой, – представил его Мак. – Джой – наш ветеран. Верно, Джой?
– Да уж, черт возьми! – произнес Джой, глаза его ярко вспыхнули, но свет в них сразу же и погас. Джой открыл было рот, чтобы продолжить речь, но повторил лишь свое «да уж, черт возьми!», повторил с важностью, будто завершая этим некий спор. Он поглаживал рукой другую руку, и Джим заметил, что руки у него изуродованы шрамами.
– Джой руки тебе подать не может, – объяснил Мак. – У него все кости переломаны, и от рукопожатий ему больно.
Глаза у Джоя опять сверкнули.
– А все почему? – выкрикнул он пронзительно. – Потому что били меня, нещадно били! К решетке тюремной наручниками приковывали и давай по голове лупить! И копытами лошадиными давили тоже. Мутузили меня почем зря! Верно, Мак?
– Верно, Джой.
– А сдрейфил я хоть раз, Мак, скажи! Нет, я в лицо их суками обзывал, и кричал, и кричал им это до последнего, пока сознание не терял!
– Все так, Джой. А держал бы рот на замке, не били бы тебя до потери сознания.
– Да разве и вправду не суки они конченые! – Голос у Джоя так и взвился, поднявшись до визга. – Вот я и кричал им это. И пусть били они меня по голове, когда я в наручниках пошевелиться не мог, пусть копытами давили! Видишь руку мою? Мне на нее лошадь ихняя копытом наступила! Все равно я им это в лицо кричал и кричать буду! Да, Мак?
Склонившись к Джою, Мак похлопал его по плечу:
– Да, Джой, конечно! Никто не заставит тебя смириться!
– Точно, черт возьми! – пробормотал Джой, и свет в его глазах вновь померк.
– Пойдем-ка сюда, Джим, – позвал Мак, увлекая его в дальний угол комнаты, к стоявшей на маленьком столике пишущей машинке. – Печатать умеешь?
– Немножко.
– Вот и отлично. Можешь сразу к работе и приступать. – И вполголоса добавил: – А Джоя ты не пугайся. Ему малость мозги отшибло. Слишком уж часто по голове доставалось. Мы присматриваем за ним и в обиду не даем, уберечь от неприятностей стараемся.
– С моим стариком похоже было, – сказал Джим. – Однажды вижу, он по улице идет и словно круги выписывает, на ходу влево его заносит. Пришлось ему подсобить, чтобы шел ровно. Скэб[2] его медным кастетом по уху съездил, так у него, кажется, с равновесием что-то сделалось.
– Вот. Гляди, – показал Мак. – Это текст документа-обращения. В машинку я четыре копирки заложил. Нужны двадцать копий. Сделаешь, пока я ужин сварганю?
– Конечно.
– И жми на клавиши посильнее – копирка-то плоховата.
Мак удалился в кухню, крикнув: «Давай-ка, Дик, почисти лучку, если не боишься запаха этого жуткого!»
Дик встал и, засучив рукава белой рубашки едва ли не выше локтя, последовал за Маком в кухню.
Чуть только Джим приноровился к небыстрому и раздумчивому печатанию, как к нему приковылял Джой.
– Кто производит продукт? – требовательно вопросил он.
– Ну… рабочие производят.
На лице у Джоя отобразилась хитроватая ухмылка некоего сокровенного знания.
– А прибыль кто получает?
– Те, кто вкладывает деньги.
– Но они же не производят ни черта! – вскричал Джой. – Так какое же право они имеют прибыль себе забирать!
Из кухни выглянул Мак. И поспешил на крик, держа в руках половник.
– Послушай, Джой, – сказал он. – Кончай ты своих агитировать! Ей-богу, мне кажется иногда, что ребята наши только тем и заняты, что друг друга агитируют! Пойди ляг, Джой. Отдохни. Джиму работу надо сделать. Вот закончит он работу, и я, может, поручу тебе несколько конвертов – адреса писать.
– Правда, Мак? Ну, я ведь говорил им все как есть, да, Мак? Все, что думал, выкладывал. Даже когда били меня, я не молчал!
Ласково взяв его под локоть, Мак отвел Джоя к койке.
– Вот тебе экземпляр «Нью мэссиз»[3], Джой. Посмотри картинки, а я пока стряпать докончу.
Джим продолжал тюкать пальцем, печатая текст документа. Четырежды отпечатав текст, он сложил возле машинки стопку из двадцати копий и крикнул в сторону кухни: «Готово, Мак!»
Мак подошел, просмотрел копии.
– Ты здорово печатаешь, Джим. И помарок считай нет… Вот тебе конверты. Вложи в них обращения. Поедим, тогда подпишем адреса.
Мак разложил по тарелкам солонину, картошку, морковь и нарезанный сырой лук. Все разошлись по койкам – есть. В комнате было сумрачно, пока Мак не зажег свисавшую из центра потолка мощную лампочку без абажура.
Когда тарелки опустели, Мак опять пошел в кухню и вернулся оттуда с блюдом кексов.
– Вот еще одна часть партийных обязанностей Дика. Он использует постель в политических целях. Рекомендую вам, джентльмены: Дю Барри[4] нашей партии!
– Пошел к черту! – отозвался Дик.
Мак взял с койки Джима заклеенные конверты.
– Здесь у меня двадцать писем с обращениями. Каждый подпишет адрес на пяти конвертах. – Отодвинув на край стола тарелки, он достал из выдвижного ящика ручку и склянку чернил. Затем вытащил из кармана список и аккуратно написал адреса на пяти конвертах. – Твоя очередь, Джимми. Напишешь адреса на этих пяти.
– Зачем это? – удивился Джим.
– Ну, может, это особо и ни к чему, а может, и к чему. Ведь нашу почту частенько перехватывают. Вот я и подумал, что шпикам, может, потруднее будет, если адреса написать разными почерками. Мы письма в почтовые ящики кинем. Зачем на неприятности нарываться?
