Джойс Кэрол Оутс
48 улик

Полная версия

Joyce Carol Oates

48 CLUES INTO THE DISAPPEARANCE OF MY SISTER

Copyright © 2023 by Joyce Carol Oates

© Новоселецкая И., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Посвящается Отто Пенцлеру

Часть первая

Глава 1

Шелк.

Белый, воздушный шелк. Лужа шелка, вялыми складками растекшаяся на полу, там, где (предполагает охочий до пикантных зрелищ созерцатель/вуайерист) она обнажила тело, стряхнув с себя платье. Там, где оно соскользнуло с нее, будто змея. Белая змея, белая, как нетронутый снег, как камелии, сползла по ее ногам на пол и с шипением улеглась на ковре.

Бесплотная, невесомая груда шелка, источающая слабый аромат благоуханного женского тела.

Это ли не ключ к разгадке? Платье-комбинация от Диор из тончайшего белого шелка. Оно принадлежит моей сестре М. И оно же было обнаружено на полу ее комнаты.

Сразу же после исчезновения М. 11 апреля 1991 года.

Или этот предмет одежды не имеет особого значения? Так, обычная вещь, случайно попавшаяся на глаза? Несущественная, малозначительная деталь? Не ключ к разгадке?

(В более поздний период истории, в XXI веке уж точно, белое шелковое платье М. исследовали бы на предмет ДНК, в частности, проверили бы, нет ли на нем такой грязной улики, как сперма. Но в 1991 году в маленьком городке Аврора на берегу озера Кайюга в штате Нью-Йорк о судебной экспертологии знали мало, и потому элегантное шелковое платье на бретельках от Диор аккуратно висело на плечиках в гардеробе М., куда его убрала я, заботливая младшая сестра, и все те годы, чистое и опрятное, ждало ее возвращения.)

(Хотя, конечно, шелковое платье на полу в комнате М., наверное, можно счесть «ключом к разгадке», если знать, сама ли М. купила его во время своего трехгодичного пребывания в Нью-Йорке или оно было подарено ей любовником. И если это подарок, тогда от кого?)

(Впрочем, подозрение должно бы вызвать уже то, что платье было брошено в спешке или по небрежности, а ведь М. любила порядок и обычно, уронив на пол что-то из одежды, немедленно поднимала вещь, вешала ее в шкаф или аккуратно складывала и убирала в ящик комода.

Маргарита Фулмер слыла невозмутимой, спокойной, хладнокровной женщиной. Она была скульптором – и по профессии, и по своей природе. Сама обтесывала, лепила, придавала формы, но чужому влиянию не поддавалась.)

(Неряшливость скорее была характерна для Дж. – «проблемной» младшей сестры М. Это она имела привычку бросать на пол в своей комнате одежду, которая копилась там по многу дней, а то и недель, и не позволяла домработнице что-либо трогать в ее спальне. Но поскольку Дж. никуда не пропадала из Авроры, никому дела не было до беспорядка в ее комнате, и за двадцать два года ни у кого не нашлось времени на то, чтобы все там тщательно осмотреть.)

Шелк. Белый, воздушный шелк. Мерцая и переливаясь, соскальзывает с женских бедер, с голого тела цвета слоновой кости, обнажает его с шуршанием, похожим на шипение змеи. И ты смотришь, сама того не желая, ведь подглядывать унизительно, это попрание собственной гордости, самоуважения. Пытаешься не смотреть, однако (беспомощно) наблюдаешь, как легкое платье-комбинация падает на пол, растекается лужицей у бледных обнаженных женских ног.

Глава 2

Зеркало в зеркале.

Именно в зеркале, в котором отражалось другое зеркало, я увидела сестру утром того дня, когда ей предстояло «исчезнуть» из нашей жизни.

То есть мне случилось увидеть именно отражение М., потому как саму Маргариту я (фактически) не видела – только ее силуэт в зеркале.

(О человеке, чей образ [отраженный] мы видим, принято говорить, что это тот или та. Расхожее, но не совсем точное определение. Правда, отражение М., на которое я в тот день взглянула, было отражением [загадочной, непостижимой] М. Я увидела отражение отражения.)

В нашем доме день всегда начинается очень рано. Зимой, еще не рассвело, а мы все уже на ногах, а бывает, и при полном параде.

Тогда был апрель. По-зимнему холодный рассвет медленно – неохотно – рассеивал темноту ночи, словно божественное око, мало-помалу озаряя свинцовое небо.

Я шла вниз и, минуя комнату М., заметила, что дверь отворена, будто ее распахнуло сквозняком. Меня это удивило: обычно М. плотно закрывала дверь, чтобы ни у кого не возникло соблазна зайти и пожелать ей доброго утра. Не устояв перед искушением, я заглянула в комнату сестры и примерно в шести футах от себя в вертикальном зеркале на внутренней стороне полуоткрытой дверцы платяного шкафа увидела отражение М. Сама она находилась в дальнем конце комнаты, стояла перед туалетным столиком с зеркалом. От неожиданности я невольно задержала на ней взгляд, толком даже не сознавая, что вижу призрачное лицо сестры в зеркале на дверце шкафа, в котором отражалось зеркало туалетного столика, – то есть смотрю на ее двойное отражение.

Теперь, двадцать два года спустя, все это вспоминается как некий таинственный сон, разгадку которого за минувшее время я так и не нашла. Напротив, вопросов только прибавилось.

(Возможно, боковым зрением я «увидела» на полу платье от Диор, но в ту минуту этого не сознавала. И если теперь, когда я вспоминаю то мгновение, мне кажется, что я отнюдь не безотчетно обратила на это внимание, значит, мой разум самым изощренным и коварным способом обманывает сам себя.)

(Нет, я не видела, как тонкое платье соскользнуло с голого тела сестры и белой переливчатой лужицей растеклось у ее ног. Я уверена, что не видела этого, хотя кажется, будто та картина стоит перед глазами.)

Зато я совершенно ясно помню, как моя (восхитительная) (обреченная) сестра стояла ко мне спиной в дальнем конце комнаты и расчесывала прямые белокурые волосы с серебристым отливом, отражаясь в вертикальном зеркале, к которому были прикованы мои глаза. Я наблюдала за ней с некой испуганной зачарованностью, а сама думала: «Нет, это запрещено!» Со страхом таращилась на сестру, будто была не взрослой женщиной двадцати пяти лет, сформировавшейся личностью, так сказать, а подростком. Девочкой-подростком, с малых лет благоговевшей перед (надменной, элегантной) сестрой, которая была старше меня на шесть лет.

Когда смотришь в открытую дверь на святая святых чужой жизни, возникает ощущение неловкости: ты боишься, что увидишь другого человека, сестру, в состоянии не предназначенной для твоих глаз интимности – в состоянии наготы.

Была ли М. обнаженной, когда стояла перед зеркалом туалетного столика, отражавшемся в зеркале на дверце шкафа? Белая прямая спина, идеальный изгиб талии, красивые ягодицы, бедра, стройные ноги. Линия позвоночника, изящные запястья, лодыжки.

(Разумеется), сообщая полиции, что я (мельком, совершенно непроизвольно) заглянула в комнату сестры, я ничего не сказала про то, во что была одета М. Если бы кто-то из следователей додумался спросить меня об этом (а ведь ни один не поинтересовался), я бы, морща лоб, ответила: «О, даже не знаю, в халате, наверное. В чем же еще?»

Ничто так не раздражает, как чужое любопытство, стремление постороннего человека сунуть нос в твои тайны.

Не лезьте в личную жизнь моего отца, и в мою тоже. Держитесь от нас подальше, черт бы вас побрал!

Вне сомнения, к тому времени М. уже приняла душ в своей устаревшей ванной с едва функционирующим оборудованием, где, наверное, она долго намывала шампунем длинные роскошные волосы, которые (небезосновательно полагала я) она мыла несколько раз в неделю – из тщеславия. М. гордилась собой, своей внешностью. Природа наделила ее, так сказать, «классической» красотой.

А вот я, младшая сестра Дж., зачастую неделями не удосуживалась помыть голову, да и вообще не имела желания задумываться о своей внешности – по вполне понятным причинам.

М. пользовалась щеткой с золоченым корпусом, некогда принадлежавшей нашей маме. Томными движениями расчесывала волосы по всей длине, отчего они электризовались и трещали.

Да, на это я обратила внимание. На треск статического электричества. От него волоски на моих руках тоже вставали дыбом.

Странно, что М. меня не заметила. Не догадалась о том, что стремительно надвигается на нее из будущего, летит на расправленных темных крыльях.

Я едва сдержалась, чтобы не окликнуть ее: «Эй, привет! Привет».

Я едва сдержалась, чтобы не предостеречь ее: «Маргарита! Берегись!»

Если б я позвала сестру, обратила бы она на меня взгляд в зеркале (в зеркалах) или, вздрогнув, обернулась бы ко мне?

Этого я никогда не узнаю. Потому что заговорить с ней не осмелилась.

До сего дня феномен зеркала в зеркале остается загадкой: маловажная подробность, случайность в тот критический момент. И все же это существенная деталь. Ведь если бы на какое-то время два зеркала не расположились на одной линии, я не смогла бы в последний раз увидеть свою сестру. Эффект зеркала в зеркале был необходимым условием, поскольку при обычных обстоятельствах дверь ее комнаты загородила бы от меня М., стоявшую перед туалетным столиком.

Получается, что волею случая холодный сквозняк в коридоре на втором этаже распахнул дверь комнаты М. Впрочем, это не стоит расценивать как неожиданность: в нашем старом доме дует изо всех щелей.

(Сквозняк, распахивающий двери, – досадное неудобство, с которым я сама научилась бороться: когда находилась у себя в комнате, непременно дверь изнутри подпирала тяжелой стопкой книг.)

«Комната» М. – как ее называли – представляла собой не одну, а целых три смежные комнаты на восточной стороне дома. Из их окон открывался вид на пенящиеся волны озера Кайюга – одного из крупнейших «живописных» Пальчиковых озер^[1], раскинувшегося примерно в ста футах от нашего дома.

Моя комната – в единственном числе – располагалась через коридор, соседствуя, но, разумеется, не соединяясь с покоями главы дома – анфиладой комнат, занимавших всю остальную часть второго этажа.

(Это были комнаты отца. Я туда не заходила по собственной инициативе или появлялась там крайне редко. Обычно только по приглашению. Некогда родительские покои благодаря стараниям мамы были красиво убраны, но с годами убранство обветшало, приобрело неухоженный вид. Отец давно жил там один и делал это неохотно. Он предпочитал проводить время в своем офисе в деловом районе Авроры или в домашнем кабинете, расположенном в глубине дома на нижнем этаже.)

Идя по коридору, я лишь на мгновение задержалась у приоткрытой двери комнаты М., словно это был не катастрофический, пожалуй, даже судьбоносный день (если судить задним числом) в жизни нашей семьи, а самый обычный. Направлялась я к парадной лестнице с перилами из твердой древесины и широкими ступеньками, застеленными потертой темно-бордовой ковровой дорожкой. Эта лестница разительно отличалась от «черной» – узкой, с более дешевым и тонким покрытием, – которая наряду с семью спальнями и пятью ванными тоже имелась в нашем старом массивном доме на Кайюга-авеню, построенном в стиле эпохи Тюдоров.

Шла я как лунатик, зачарованная эффектом «зеркала в зеркале» (о чем тогда я еще знать не могла), который буду вспоминать многие-многие годы. Зеркала М. на вид были отнюдь не зловещими, а скорее нейтральными, как любое стекло, независимо от того, что мы через него видим. Но именно потому, что в поле моего зрения эти два зеркала на мгновение случайно сошлись на одной линии, создалось впечатление, что они, будто предостерегая, наделили аурой нереальности, иллюзорности, даже некой фантасмагоричности типичную бытовую картину: одна из обитательниц дома, минуя комнату старшей сестры, спускается к завтраку примерно в 7: 20 утра на заре наступающего дня, одного из многих, как казалось, самых обычных, ничем не примечательных дней в апреле 1991 года.

В связи с чем возникают сомнения: «заглянула» ли я через те зеркала в глубь некой сокровенной непостижимой тайны или то зеркало в зеркале само по себе являлось некой сокровенной непостижимой тайной?

Глава 3

Пропала без вести.

Впоследствии будет объявлено, что М. «исчезла с лица земли». «Растворилась в воздухе». «Бесследно сгинула».

Так ли это было? А так бывает?

Ведь на самом деле никто не исчезает. Каждый человек где-то есть, просто мы не всегда знаем, где искать.

Даже мертвые – их останки. Они покоятся где-то.

В Авроре всем известно, что отец до сих пор не теряет надежды. И я, младшая, менее красивая, менее талантливая сестра, если меня спрашивали, тоже всегда выражала «надежду».

– Да! Каждый час каждый божий день я стискиваю зубы от беспокойства, отчаяния, обиды и ярости. Моя сестра не «пропала без вести» – моя сестра где-то есть.

Многие слышали, как я говорила со всей серьезностью:

– Может, она где-то прячется. Или изменила внешность. Просто чтобы досадить нам. Досадить мне.

И спустя мгновение добавляла:

– Даже если Маргариты нет в живых, все равно она должна где-то быть.

Хотя бы ее хрупкие кости. Прядь серебристо-светлых волос, которые столь соблазнительно падали ей на спину.

Может быть, остатки некогда идеально ровных жемчужных зубов. Посмертный оскал, с триумфом выглядывающий из утрамбованной черной земли.

Глава 4

Ранняя весна.

В северной части штата Нью-Йорк весна наступает медленно, вырывается из зимы, как пар дыхания из пасти пещеры.

Неизвестно, когда точно М. вышла из дома. Лично я не видела, как она уходила, и отец тоже (о чем мы оба сообщили полиции). Наша домработница Лина тоже ее не заметила. Предположительно, она ушла после 7: 20 утра. Вероятно, не позже восьми. Потому что примерно в это время М. – обычно пешком – отправлялась в колледж, куда она редко прибывала позднее девяти часов.

Немного хмурое утро. Четверг. Самый что ни на есть заурядный день.

С карнизов нашего дома свисали сосульки, под ногами – слякоть, ледяная каша, тисы с северной стороны все еще были подернуты инеем, который не спешил таять. Обратила ли на это внимание М.? Или она думала о чем-то совершенно другом?

Думала ли М. – виновато – о чем-то совершенно другом?

Городок Аврора-он-Кайюга построен на пяти-шести холмах, с которых открывается вид на озеро, отвечающее за местный климат. Благодаря так называемому озерному эффекту^[2] погода здесь быстро меняется: то лучи солнца пронизывают облака, то дождь собирается.

Пожалуй, определенно можно сказать, что М. ушла из дома в обуви фирмы «Сальваторе Феррагамо» – коричневато-красных ботильонах на низком, но вполне различимом каблуке. Ее следы вели через высокие тисы за нашим домом к узкой асфальтированной дороге, от которой примерно через полмили тянулось ответвление в сторону «исторического» кампуса женского колледжа Авроры, основанного в 1878 году. Раскинувшийся на крутом склоне, студгородок представлял собой скопление старых зданий из красного кирпича – строгих по стилю, с пострадавшими от непогоды мрачными обшарпанными фасадами. Саут-Холл, Майнор-Холл, Уэллз-Холл, Фулмер-Холл, примыкающий к новому зданию школы изобразительных искусств Кайюги, где М. работала художником-педагогом и вела курс занятий по скульптуре.

Отпечатки ботильонов М. вели от задней двери нашего дома через газон с вытоптанной травой площадью примерно в один акр на ничейную территорию – лесистый участок с побитыми зимой лиственными деревьями и кустарниками, принадлежавший округу Кайюга. Вскоре следы сестры терялись среди множества других – людских и звериных – на извилистой тропинке, которая тянулась через лес к Драмлин-роуд.

Если бы мы знали. Если бы догадывались, что она никогда не вернется. Тогда мы сфотографировали бы отпечатки ботильонов «Феррагамо». Определили бы, продолжаются ли ее следы по другую сторону Драмлин-роуд или к тому времени они уже исчезли, что могло означать лишь одно: кто-то (неизвестное лицо) на дороге остановил свой автомобиль перед М. и заставил ее сесть в машину. А быть может, она по доброй воле села в эту машину, тихо поприветствовав водителя: «А вот и я».

Глава 5

Видели в последний раз.

Сколько раз меня спрашивали: «Когда вы видели сестру в последний раз? О чем вы с ней разговаривали?»

И я старательно объясняла, что последний раз видела М. примерно в 7:20 утра в день ее «исчезновения», но мы вообще не разговаривали.

Я ее видела; она меня – нет.

Но эти дураки никак не унимались, все выпытывали и выпытывали у меня, когда я общалась с сестрой в последний раз и что она говорила. И я, напрягая память, честно отвечала:

Маргарита не говорила мне ничего такого, что указывало бы на то, что она несчастна, встревожена или обеспокоена.

Я не поясняла, что мы не в таких отношениях! Да, мы сестры, но не настолько близки, чтобы доверять друг другу свои тайны, и Маргарита уж тем более никогда не стала бы рассказывать мне о своих любовниках. Вы слишком наивны, если думаете иначе.

Не уточняла я и то, что на самом деле видела не саму сестру, а ее отражение в двух зеркалах.

И лицо М. я видела не отчетливо. В стоящем на туалетном столике зеркале оно представляло собой размытый овал с полустершимися чертами. Едва знакомый. Если б я не была уверена, что это моя сестра, никогда бы ее не узнала. Красота, обезображенная изъянами.

Зеркала удваивают расстояния, превращая привычное в нечто странное.

Глава 6

Месть.

Есть знаменитое и вместе с тем скандальное произведение искусства – рисунок Виллема де Кунинга^[3], «стертый» Робертом Раушенбергом^[4] в 1953 году. Можно было бы сказать, что менее значимый художник мстит великому мастеру, уничтожая его творение. Этакий акт вандализма, который можно принять за эксцентричность.

Ведь разве уничтожение работы великого мастера для незначительного художника не есть самый верный способ доказать свое превосходство?

Я – не художник. М. не боялась, что я уничтожу ее работы.

Я писала стихи. Но мои сочинения для всех были тайной – зашифрованные письмена в ящиках стола, где их могли «прочесть» только мыши.

М. были очарованы все, кто ее знал, особенно наши родители.

Природа наделила М. красотой. Несправедливость. Всякая красота – несправедливость. М. была добра, но мне казалось, что ее доброта проистекала из тщеславия. Мягкосердечие тоже было присуще М., но оно проявлялось, когда она решалась снять броню с души. Она (это было очевидно для всех) любила меня. Или чувствовала привязанность ко мне.

Я не была соперницей М. Меня, нескладную младшую сестру, никто не воспринимал всерьез. Я словно была косматой пастушьей собакой, грузной, неуклюжей, с влажными глазами навыкате, большим мокрым носом и высунутым розовым языком. Собакой, которая быстро выбивается из сил, поднимаясь по лестнице, и потом никак не может отдышаться.

Даже мое имя, Дж. – Джорджина, – было куда менее благозвучным, чем Маргарита.

Меня назвали в честь какой-то маминой тетки. Та была замужней матроной, имела дом в престижном районе Авроры, имела слуг и детей, а после смерти ее предали забвению. В общем, полнейшее ничтожество. Оскорбление!

Говорили – утверждали, – что после маминой кончины М. вернулась домой из Нью-Йорка ради меня. Что М. «отказалась от стипендии Гуггенхайма^[5]», которая обеспечила бы ей год творческой свободы, что эти деньги ей пришлось возвратить, когда она снова обосновалась в Авроре. Однако я знаю наверняка, что М. грант фонда Гуггенхайма не возвращала.

Среди наших родственников – в частности, среди инфантильных кузин – была популярна сплетня, будто моя сестра вернулась в Аврору, чтобы «спасти» меня, когда я (якобы) находилась на грани самоубийства.

(Полнейший бред: я «верю» в самоубийство не больше, чем, к примеру, отец. Подобно своим далеким воинственным предкам-тевтонцам, он считал, что покончить с собой значит чертовски потешить врага.)

Зачем ненавидеть сестру, которая выказывала мне участие, когда замечала меня, находила для этого время? Зачем, черт возьми, ненавидеть сестру, ведь она (как говорят) была единственным человеком, которому я была небезразлична настолько, что она заботилась обо мне? После смерти мамы, в тот туманно-паршиво-вонюче-вязкий период, который начисто стерся из моей памяти.

Веселые были времена! Забавно было наблюдать, как пылесосят, моют, отдраивают, проветривают мою комнату-свинарник, в которую отчаявшуюся Лину я не впускала целый год. Куда даже папа, Зевс нашего домашнего Олимпа, не осмеливался войти.

М. навязывала мне свое дорогучее французское мыло с ароматом лаванды, давала взятку, чтобы я чаще принимала душ.

Заплетала мои густые «строптивые», как она выражалась, волосы. Обещала на день рождения свозить на Ниагарский водопад – «только мы с тобой, Джиджи…»

Джиджи! Мое тайное прозвище, которым нарекла меня М. Никто другой его не знал.

Джиджи! Меня охватывает исступление: хочется вопить, из горла рвется истеричный смех, крик. И это омерзительно, ведь столько лет прошло, пора бы уже про эту глупость забыть. Хоть бы кто-нибудь залепил мне рот грязью.

Естественно, М. отдавала мне свои вещи – вещи, которые идеально подходили ей, великолепно сидели на ее стройной фигуре, а мне были малы или не соответствовали моему стилю, моим потребностям. О чем М., разумеется, прекрасно знала.

Взять, например, замшевую дамскую сумочку цвета лаванды. Она потеряла товарный вид в первый же раз, как я вышла с ней на улицу и попала под дождь. (Разве Дж. не знала, что дождь губителен для дорогой замши? Нет? Да?)

Возможно ли – хотя, конечно, маловероятно, – что сестра отдала бы мне и свои ботильоны фирмы «Феррагамо», которые купила в Нью-Йорке? Жестокая шутка, если учесть, что Джиджи вряд ли сумела бы запихнуть свои лапы десятого размера в элегантную обувь седьмого.

Да, но, быть может, существует некий дьявольский сценарий, в соответствии с которым расчетливая Джиджи, завладев теми самыми ботильонами, сумела наставить на земле вереницу их отпечатков, которые вели от заднего фасада дома на ничейную лесополосу и там «терялись» среди путаницы других следов.

Но когда бы Джиджи успела это проделать? Явно же не утром 11 апреля 1991 года.

Возможно, предыдущей ночью. Тайком.

Ведь никто (кроме младшей сестры) не сообщал о том, что видел М. в то утро.

Так что, пожалуй, было бы ошибкой утверждать, что в то утро М. вышла из дома в ботильонах фирмы «Феррагамо». Это верно подметили следователи, указав, что отчетливые следы ботильонов вели от задней двери/заднего крыльца дома через потрепанный зимой газон на прилегающие к нашим владениям общинные земли, где они смешивались с другими следами и терялись.

Столько всяких может быть! Тем не менее – волнующая мысль! – одно из этих «может быть», сколь бы невероятным и немыслимым ни казалось то, что оно подразумевало, является Правдой.