bannerbannerbanner
Призрак мадам Кроул

Джозеф Шеридан Ле Фаню
Призрак мадам Кроул

Полная версия

Это все, что я могу рассказать о леди Кроул из Эпплуэйл-холла.

Завещание сквайра Тоби

Странники, привыкшие путешествовать по старой дороге через Йорк и Лондон во времена почтовых дилижансов, наверняка помнят, как проезжали мимо гостиницы «Старый ангел», примерно в трех милях к югу от города Эпплбери. Помнят, как в полутора милях от нее из-за поворота появляется старинный особняк – ветхий и потрепанный непогодой. Широкие решетчатые окна мерцают в лучах вечернего солнца стеклами с алмазной гравировкой, рельефно выделяясь на фоне густых древних вязов.

Ко входу в особняк вела широкая аллея, ныне заросшая, словно сельское кладбище, травой и сорняками и обрамленная двойными рядами таких же темных деревьев, старых и огромных. Местами в их торжественных рядах зияют бреши от упавших собратьев, а саму аллею перегораживают лежащие поперек поваленные стволы.

Глядя на эту мрачную и безжизненную дорогу с крыши лондонского дилижанса, как это часто делал я, вы бы поразились множеству признаков разорения и запустения. Пучки травы, пробивающейся в щелях ступеней и оконных проемов, бездымные трубы, над которыми кружат галки. Полное отсутствие человеческой жизни в любых ее проявлениях. Вы сразу заключили бы, что это место необитаемо, заброшено и постепенно приходит в упадок. Назывался этот старинный дом Гилингден-холл.

Высокие живые изгороди и могучие деревья быстро скрывают его из виду. А примерно через четверть мили экипаж проезжает мимо маленькой полуобвалившейся саксонской часовни. С незапамятных времен она служила местом захоронения семьи Марстон. Теперь часовне предстояло стать такими же руинами, в какие превращалось древнее здание по соседству.

Унылый вид Гилингден-холла прекрасно вписывается в меланхоличный пейзаж уединенной Гилингденской долины, похожей на заколдованный лес. Лес, полный непуганых ворон и бродячих оленей, выглядывающих из-за ветвей.

Коттедж уже десятки лет не видел ремонта. Крыша его кое-где провалилась, а швы между листами кровельного железа разошлись. На стороне дома, пострадавшей от ураганов, что проносятся по долине, как бурный поток воды по каналу, не осталось ни одного целого стекла. Ставни лишь частично защищали комнаты от дождя. Потолки и стены внутри покрылись плесенью и зелеными пятнами сырости. То тут, то там с потолка капает вода, гниют полы. В ненастные ночи, как рассказывал один сторож, звук хлопающих дверей и завывания рыдающего ветра в пустых галереях дома доносятся аж до старого Гристонского моста.

Семьдесят лет назад здесь умер старый сквайр Тоби Марстон, известный в этих краях своими великолепными породистыми псами, гостеприимством и бесчисленными пороками. Он делал порой добрые дела – и тут же дрался на дуэлях, щедро раздавал деньги – и жестоко избивал людей кнутом. Он заслужил несколько благословений и немало проклятий. А главное – оставил после себя такое количество долгов и закладных с поместья, что два его сына пришли в ужас: начисто лишенные деловой хватки, они никогда не подозревали, что этот злобный и постоянно сквернословящий старый джентльмен едва не довел поместье до банкротства.

Его сыновья встретились в Гилингден-холле. Там их ждало завещание, адвокаты для его оглашения и бесчисленные долги, которые покойный взвалил на своих отпрысков. Завещание оказалось составлено таким образом, чтобы немедленно посеять между двумя братьями смертельную ненависть.

Братья во многом отличались друг от друга, но одна, весьма существенная черта характера досталась им от отца: они никогда не ссорились наполовину и, однажды начав вражду, остановиться уже не могли.

Старший, Скруп Марстон, никогда не был любимцем старого сквайра. Не отличавшийся стройностью и уж тем более красотой, он не имел ни малейшей тяги к деревенской жизни. Все это возмущало старого сквайра и вызывало в нем презрение. Молодой человек тоже не испытывал к отцу никакого уважения и, став взрослым, утратил детский страх перед его суровостью и часто ему перечил. В результате неприязнь взбалмошного старика к сыну переросла в настоящую злобу. Он желал, чтобы этот чертов сопляк, этот горбатый негодяй Скруп убрался с дороги достойных людей. Под «достойными людьми» он подразумевал своего младшего сына Чарльза. При этом сквайр так ругал старшего, что даже друзья-собутыльники, приезжавшие поохотиться и выпить портвейна, содрогались от этих проклятий.

Сутулость и правда была присуща Скрупу Марстону. Худое желтоватое лицо, пронзительные карие глаза и черные длинные волосы подчеркивали его уродство.

– Я не отец этому существу со спиной хряка! Я не отец ему, черт бы его побрал! Скорее уж я назову своим сыном эту кочергу! – кричал обычно старик, намекая на длинные тонкие конечности старшего отпрыска. – Вот Чарли – человек, а это – мартышка. В нем нет ни благородства, ни ловкости, ни мужественности – ни одной черты Марстонов!

Будучи изрядно пьяным, старый сквайр нередко клялся, что Скруп никогда не будет «сидеть во главе этого стола и пугать людей из Гилингден-холла своей чертовой топорной физиономией!».

Красавчик Чарли, напротив, мог о себе позаботиться. Он прекрасно ладил с лошадьми и любил выпить, а все девушки буквально сохли по нему. Он был Марстоном до последнего дюйма своего шестифутового роста.

Впрочем, и младший сын с отцом однажды повздорили. Старый сквайр так же свободно обращался с хлыстом, как и со своим языком. А в тех случаях, когда применить оба оружия было практически невозможно, он, дабы приструнить «зарвавшегося парня», с легкостью раздавал тычки и подзатыльники. Красавчик Чарли, однако, считал, что настало время с физическими наказаниями покончить. Однажды на званом ужине, когда портвейн лился рекой, от Красавчика прозвучал намек на брак с Марион Хейворд, дочерью мельника, которого старый джентльмен недолюбливал. Будучи в изрядном подпитии и имея более ясные представления о кулачном бое, чем о самообладании, он, к удивлению всех присутствующих, влепил пощечину Красавчику Чарли. Юноша с гордым видом запрокинул голову и ничем не ответил отцу – разве что брошенным на пол графином. Но кровь старика вскипела, и он вскочил со стула. Чарли тоже вскочил, решив, что больше не станет терпеть бесчинство. Пьяный сквайр Лилборн, сделавший попытку разнять их, полетел плашмя на пол, порезав ухо осколками стаканов. Раскрытой ладонью Красавчик Чарли отбил удар своего отца и, схватив его за галстук, прижал к стене. Рассказывали, что лицо старика никогда не было таким багровым, а глаза – такими выпученными. Чарли же крепко держал его обеими руками.

– Ну, говорю же… не делай больше подобных глупостей, парень, и я не стану тебя бить, – прохрипел отец. – Ты сам знаешь, что поступил глупо. Не так ли? Давай, Чарли, дружище, отпусти меня, говорю тебе, и сядь обратно.

На этом драка закончилась, и, думаю, это был последний раз, когда сквайр поднял руку на Красавчика Чарли.

Но те дни прошли. Старый Тоби Марстон лежал теперь, холодный и тихий, под ветвями могучего ясеня в саксонских руинах. Он занял свое место среди остальных представителей старинного рода Марстонов, обратившихся в прах и преданных забвению. Потертые высокие сапоги и кожаные бриджи, треуголка, какие все еще носили пожилые джентльмены того времени, примелькавшийся красный жилет почти до колен и свирепое, как у мопса, лицо старого сквайра стали лишь картинкой из воспоминаний. А братья, между которыми он посеял непримиримую вражду, в траурных костюмах с иголочки яростно спорили по разные стороны стола в большой дубовой гостиной. В той самой гостиной, так часто оглашавшейся шутками и грубыми песнями, руганью и смехом приятелей-соседей, которых старый Тоби из Гилингден-холла любил созывать.

Эти молодые джентльмены, выросшие в Гилингден-холле, не привыкли стесняться в выражениях и, если надо, без колебаний пускали в ход кулаки. На похороны старика ни один из них не успел: смерть его наступила внезапно. Тоби Марстона уложили в постель в том веселом и сварливом состоянии, которое наступало у него после портвейна и пунша, а утром нашли мертвым: голова свисала с кровати, а лицо почернело и опухло.

Теперь воля сквайра отобрала у нелюбимого им горбуна Гилингден, передававшийся по наследству от отца к старшему из сыновей с незапамятных времен. Скруп Марстон был в ярости. Его низкий резкий голос, оскорблявший покойного отца и живого брата, гремел на весь дом. Бурные обвинения подкреплялись тяжелыми ударами кулака по столу, разносившимися по большому залу. В ответ раздавался еще более грубый голос Чарльза, сменившийся затем быстрой чередой коротких фраз с обеих сторон. Голоса братьев зазвучали вместе, становясь все громче и злее. Увещевания испуганных адвокатов тонули в этом шуме, но потом крики внезапно стихли. Скруп выбежал из комнаты – бледное разъяренное лицо казалось еще белее на фоне длинных черных волос, темные глаза яростно сверкали, кулаки были сжаты. Гнев придавал его судорожным движениям еще бóльшую неуклюжесть.

Ссора между молодыми людьми, несомненно, оказалась очень серьезной. Чарли, хотя и остался победителем, был не менее зол, чем Скруп. Старший брат вознамерился завладеть домом, затеяв против своего соперника судебный процесс. Но его адвокаты явно возражали против этого. Тем не менее Скруп, полный ненависти, отправился в Лондон и нашел юридическую контору, управлявшую делами отца. Встретили его там, надо сказать, весьма приветливо и радушно. Клерки подняли документы на имущество Тоби Марстона и обнаружили, что Гилингден среди его собственности не значился. Это казалось очень странным, но все так и было – дом являлся особым исключением. Так что право старого сквайра распорядиться им по своей воле не могло быть поставлено под сомнение.

Однако жажда мести довела Скрупа до готовности погубить самого себя, если это поможет досадить брату. Он повел против Красавчика Чарли настоящую войну, принявшись оспаривать завещание старого сквайра в гражданском суде, а затем в королевском. С каждым месяцем вражда между братьями крепла и росла.

 

Скруп проиграл дело во всех судах, и поражение не смягчило его. Чарльз еще мог бы простить ему грубые слова. Но он потерял кучу денег во время долгих процессов, апелляций, специальных ходатайств и прочих эпизодов юридической эпопеи, в которой братья Марстон буквально погрязли. Ущерб от судебных издержек сильно ожесточил сердце младшего брата, как это обычно происходит с людьми, ограниченными в средствах.

Годы летели, так и не принося братьям мира. Напротив, пропасть взаимной ненависти со временем становилась еще глубже. Ни один из братьев так и не женился. Однако с младшим, Чарльзом Марстоном, произошел еще и несчастный случай, который лишил его и без того скудных радостей жизни.

Неудачное падение Чарльза с коня по кличке Охотник закончилось для молодого человека серьезными переломами и сотрясением мозга. Многие даже думали, что он никогда не поправится, однако Чарли не оправдал этих злых ожиданий. Он выздоровел, но кое-что ушло из его жизни безвозвратно.

Травма бедра лишила его возможности сидеть в седле. И бесшабашный дикий дух, который до сих пор никогда не подводил Красавчика, улетучился навсегда.

Пять дней Чарльз находился в состоянии комы – абсолютной бесчувственности, – а когда пришел в сознание, его стала преследовать необъяснимая тревога.

В лучшие дни Гилингден-холла при старом сквайре Тоби дворецким служил Том Купер. После смерти прежнего хозяина Том так и остался на этой должности. В дни увядания былого великолепия и перехода на экономное ведение хозяйства он продолжал хранить старомодную верность семье. Прошло двадцать лет со дня смерти старика. Дворецкий и сам стал худым и сутулым. Лицо, потемневшее и приобретшее от старости странный коричневый цвет, покрылось морщинами. Характер стал угрюмым – хотя и не таким мрачным, как у покойного сквайра.

Чарльз, став увечным, продал Охотника и вернулся домой. С потерей коня исчезла последняя традиция старой жизни в Гилингдене. Молодой сквайр, как его все еще продолжали называть, утратив способность охотиться верхом, стал вести уединенный образ жизни. В неописуемом унынии он медленно и одиноко бродил, хромая и опираясь на палку, по знакомым местам, редко поднимая взгляд от земли.

Старый Купер мог позволить при случае без боязни разговаривать со своим хозяином. Однажды, передавая ему шляпу и трость в холле, он заметил:

– Вам следует немного прийти в себя, мастер Чарльз!

– Я давно уже никому не интересен, старина Купер, – отозвался Марстон.

– Я вот о чем думаю: вас что-то гнетет, и вы никому не говорите об этом. Нет смысла держать это в себе. Вам станет намного легче, если вы выговоритесь. Ну же, в чем дело, мастер Чарли?

Серые глаза сквайра округлились, встретив прямой взгляд Тома. Хозяин почувствовал, что слуга словно снял с него чары. Чарльз до сего момента был похож на призрака, который из-за наложенного заклятия не может сказать ни слова, пока с ним не заговорят. Чарльз несколько секунд серьезно смотрел в лицо старому дворецкому, затем глубоко вздохнул.

– Это не первая хорошая догадка, которую ты сделал вовремя, старина Купер, и я рад, что ты высказался. Действительно, кое-что не выходит у меня из головы с тех пор, как я упал. Заходи-ка сюда и закрой дверь.

Сквайр толкнул дверь дубовой гостиной и рассеянно оглядел картины. Чарли уже давно не заходил сюда. Усевшись на стол, он снова некоторое время смотрел в лицо Тому, прежде чем заговорить.

– Дело не такое уж важное, Купер, но меня оно беспокоит. Я не стал бы рассказывать об этом ни пастору, ни доктору. Бог знает, как бы они к этому отнеслись… Но ты всегда был верен нашей семье, и я не против открыть тебе все.

– С Купером, мастер Чарльз, ваши тайны будут в такой же безопасности, как если бы их заперли в сундуке и утопили в колодце.

– Дело в том, – начал Чарльз Марстон, глядя вниз, на конец своей трости, которой рисовал на полу линии и круги, – что все время, пока я лежал как мертвый, каковым меня и считали после падения, я был со старым мастером. – Говоря это, он снова поднял взгляд на дворецкого и, грязно выругавшись, повторил: – Я был с ним, Купер!

– Он был хорошим человеком, сэр, по-своему, – заметил старый Том с благоговением. – Хорошим хозяином для меня и хорошим отцом для вас. Надеюсь, что он счастлив, да упокоит его господь!

– Что ж, – отозвался сквайр Чарльз, – все это время я находился с ним – или он находился со мной… Не знаю, как это назвать… В общем, мы были вместе, и я думал, что никогда уже не вырвусь из его рук. Он запугивал меня из-за какой-то вещи, и она очень важна для спасения моей жизни, Том. Но, очнувшись, я так и не смог вспомнить, что это за вещь. Думаю, я бы отдал руку, чтобы узнать, о чем шла речь. Может, ты сумеешь сообразить, что это могло быть? Ради бога, не бойся, Том Купер, но говори прямо, потому что отец сильно угрожал мне, и это, несомненно, был именно он.

В зале повисло молчание.

– А сами-то вы как думаете, что это может быть, мастер Чарльз? – спросил наконец Купер.

– Мне так ничего и не пришло в голову. Я никогда не попадал в такие истории – никогда. Мне подумалось, может, отец что-то знает об этом чертовом горбатом негодяе Скрупе? Ведь братец божился адвокату Джингему, будто я украл бумагу, по которой дом отходит ему… Будто мы с отцом это сделали. Но, ручаюсь моим спасением, Том, никогда мир не слышал большей лжи! Я судился бы с ним за одни лишь эти слова и потребовал бы от него больше, чем стоит дом! Только адвокат Джингем отказывается выполнять мои требования с тех пор, как Гилингден перестал приносить доход. Адвоката сменить я тоже не могу, потому что должен ему прорву денег! Но брат оклеветал меня и поклялся, что повесит меня за сокрытие документа. Именно так и сказал: он не успокоится, пока не повесит меня за это! Думаю, в его обещании имелся какой-то смысл, что-то в нем было, из-за чего беспокоился старый мастер. Этого достаточно, чтобы свести человека с ума. Я не могу вспомнить ни слова из того, что говорил отец, помню только, что он угрожал и – господи помилуй нас! – выглядел ужасно плохо.

– О, сэр, неужели дух его не упокоился?.. Да помилует его господь! – отозвался старый дворецкий.

– Возможно… Но ни одна живая душа не должна об этом узнать, Купер, ни одна живая душа, понял?

– Боже упаси! – покачал головой старый Том. – Но возможно, сэр, это из-за долгого пренебрежения к его памяти и могиле?

– Да? Об этом я как-то не подумал. Надень шляпу, старина Купер, и пойдем со мной. Уж это-то, по крайней мере, мы можем исправить.

От дома путь лежал через вращающуюся калитку в парк. Затем тропинка спускалась к старому живописному месту захоронения, находившемуся у дороги в укромном, окруженном вековыми деревьями уголке. Багровел прекрасный осенний закат. Бледные огни и длинные тени придавали окружающему пейзажу мистический вид. Красавчик Чарли и старый дворецкий медленно пробирались к часовне, где младший сын старого сквайра тоже когда-нибудь должен обрести последнее пристанище.

– Что за собака выла всю прошлую ночь? – спросил вдруг сквайр, когда они немного отошли от дома.

– Это была какая-то странная собака, мастер Чарли. Она стояла перед домом. Наши-то все находились во дворе. А этот белый пес с черной головой обнюхивал все вокруг, а потом стал подниматься по ступенькам – тяжело, прямо как наш старый хозяин, храни его бог, когда у него болело колено. Пес взобрался на ступеньки и завыл в окна. Мне даже захотелось швырнуть в него чем-нибудь…

– Эй! Вон там не он ли? – резко прервал слугу сквайр, останавливаясь и указывая тростью на грязно-белого пса с большой черной головой. Тот бегал вокруг них широкими кругами, пригибаясь, с тем видом неуверенности и заискивания, который так хорошо умеют напускать на себя собаки.

Чарли свистом подозвал пса. Это был большой отощавший бульдог.

– Бедняге пришлось несладко – он худой, как позорный столб, весь в пятнах, а когти стерты до подушечек, – задумчиво сказал Марстон. – И он не беспородный пес, Купер. Мой бедный отец любил хороших бульдогов и отличал дворняжку от породистой собаки.

Пес смотрел сквайру в лицо с характерным для его породы мрачным выражением на морде. Чарли пришла в голову совершенно непочтительная мысль о том, как сильно походил на бульдога отец свирепым лицом, когда сжимал в руке хлыст и ругался на сторожа.

– Лучше бы его пристрелить. Он будет пугать скот и задирать наших собак, – заметил сквайр. – Эй, Купер! Надо сказать сторожу, чтобы он присмотрел за ним. Еще не хватало, чтобы пес добрался до моей баранины.

Отогнать собаку не удалось. Она с тоской посмотрела вслед сквайру, а после того, как Чарльз с дворецким немного отошли, робко последовала за ними.

Избавиться от животного оказалось невозможно. Бульдог бегал вокруг сквайра и Тома, как адский пес из «Фауста», разве что пламени за собой не оставлял. Кроме того, собака смотрела на Марстона с каким-то умоляющим видом, и это странное предпочтение льстило Чарльзу и казалось трогательным. Поэтому сквайр снова подозвал пса, погладил его и в конце концов решил взять домой.

Теперь пес послушно следовал за двумя людьми по пятам, как будто всю жизнь принадлежал Красавчику Чарли. Купер отпер маленькую железную дверь, и собака вошла за ними в часовню.

Марстоны рядами лежали под полом этого маленького здания. Склепов им не ставили, но у каждого покойника имелась отдельная могила, огороженная каменной кладкой. Каждое захоронение венчала мраморная плита с написанной в верхней ее части эпитафией – за исключением могилы бедного старого сквайра Тоби. Над ним не было ничего, кроме травы и ровной линии каменной кладки, которая указывала, на каком уровне следует расположить следующие захоронения.

– Действительно, это место выглядит поистине убого, – протянул Чарльз. – Вообще-то обеспечить должное отцу погребение обязан старший брат. Но если он не захотел устроить достойную могилу, придется позаботиться об этом мне, старина. А еще я прослежу, чтобы на надгробии вырезали большими буквами, что старший сын отказался отдать отцу последний долг, поэтому плита сделана младшим.

Они с Томом обошли маленькое кладбище. Солнце уже спряталось за горизонтом. Медно-красное сияние облаков, все еще подсвеченных уже скрывшимся светилом, зловеще сливалось с сумерками. Заглянув в маленькую часовню снова, Чарли увидел уродливую собаку, растянувшуюся на могиле сквайра Тоби. Она казалась по меньшей мере вдвое длиннее, чем раньше, и выделывала такие фокусы, что сквайр вытаращил глаза. Вы когда-нибудь видели кошку, катающуюся по полу с пучком валерианы, выгибающуюся, извивающуюся, трущуюся о пол мордой в полном экстазе? Тогда вы можете представить себе то, что увидел в часовне Красавчик Чарли.

Голова животного выглядела огромной, тело – длинным и тонким, а суставы – какими-то неуклюжими и словно бы даже вывихнутыми. Сквайр и старый Купер, вошедший вслед за ним, уставились на бульдога с чувством удивленного отвращения. И через пару мгновений псу досталось несколько ударов тростью от Чарльза. Зверь опомнился, отпрыгнул к изголовью могилы и замер там, такой же толстый и кривой, как и раньше. Он посмотрел в упор на сквайра с ужасной ухмылкой, и его глаза сверкнули характерным зеленым цветом собачьей ярости.

Но уже в следующую секунду пес униженно припал к ногам Марстона.

– Ну и дела! – пробормотал старый Купер, внимательно рассматривая собаку.

– А мне он нравится, – усмехнулся сквайр.

– Ну не знаю… – протянул дворецкий.

– Но здесь ему не место, – отрезал Чарли.

– Я не удивлюсь, если он окажется оборотнем, – проворчал старый Купер, который помнил историй о колдовстве больше, чем знают сегодня все люди в этих краях.

– Пес отличный, – задумчиво отозвался сквайр. – Были времена, когда я отвалил бы за такую собаку целую пригоршню монет. Но теперь я сам уже ни на что не гожусь. Пойдем со мной.

Он наклонился и похлопал собаку по спине. Та вскочила и с готовностью посмотрела ему в лицо, будто ожидая любой команды, пусть даже самой незначительной, которую могла бы выполнить.

Куперу не нравились кости, торчащие сквозь шкуру животного. Дворецкий не мог понять, что такого восхитительного нашел в собаке хозяин.

По ночам Чарльз оставлял пса в оружейной, а днем тот сопровождал сквайра в его беспокойных блужданиях по окрестностям. Чем больше хозяин любил бульдога, тем меньше пес нравился Тому и другим слугам.

– В нем нет и намека на отличного пса, – ворчал Купер. – Я думаю, мастер Чарли ослеп. Вон даже Старый Капитан, – он кивал на красного попугая преклонных лет, который сидел прикованный цепочкой к жердочке в дубовой гостиной и весь день разговаривал сам с собой, грыз когти и кусал жердочку, – даже Старый Капитан – единственное живое существо, кроме меня, еще пары слуг и самого сквайра, которое помнит старого хозяина… Даже он, как только увидел эту собаку, завизжал, словно его ударили, дико встряхнул перьями и упал, бедняга, повиснув на одной ноге, в припадке.

 

Но капризы человеческие не знают предела. Сквайр был одним из тех строптивцев, которые, чем больше их увещевают, тем тверже упорствуют в своих прихотях.

Самочувствие Чарльза Марстона, однако, продолжало ухудшаться из-за хромоты. Внезапный переход от активного образа жизни к жалкому существованию, полному ограничений от полученных травм, никогда не совершается без риска для здоровья. И теперь его осаждало множество серьезных расстройств, таких как несварение желудка, о существовании которых он раньше и не подозревал. Ко всему прочему по ночам сквайра нередко мучили кошмары. И в этих видениях неизменно присутствовал его новый любимец. Причем, как правило, он являлся центральным, а иногда и единственным персонажем. Пес растягивался на краю кровати у ног Чарли, будто увеличиваясь в размерах и ужасно напоминая старого, похожего на бульдога сквайра Тоби, и начинал выделывать свои трюки, вертя головой и вскидывая подбородок. А затем пес заводил долгие беседы о Скрупе – что с ним «не все так гладко» и что Чарльз «должен помириться с братом», что он, старый сквайр, «оказал любимому сыну плохую услугу», что «время близится» и «справедливость должна восторжествовать», и что «нет ему покоя на том свете из-за Скрупа».

Затем это полуживотное-получеловек приближалось к Чарльзу, подползая и прижимаясь к его телу, тяжелое, как свинец, пока морда зверя не оказывалась на лице Чарли. И начинались все те же отвратительные ужимки, потягивания и кривляния, которые пес вытворял на могиле старого сквайра. В конце концов Чарльз просыпался со стонами, задыхаясь, и резко выпрямлялся в постели, обливаясь холодным потом. И всякий раз ему казалось, будто он видит что-то белое, соскальзывающее с изножья кровати.

Позже Чарльз объяснял себе, что это, должно быть, сполз край занавески или одеяла, сброшенного его неловким движением. И каждое утро после таких снов собака была более ласкова и подобострастна, нежели обычно. Словно нехитрым этим приемом старалась она стереть чувство отвращения, которое оставлял после себя ужас ночи.

Доктор почти убедил сквайра, что в подобных снах нет ничего такого, чего нельзя было бы объяснить несварением желудка, от которого Чарльз действительно часто страдал.

Как бы в подтверждение слов врача, на некоторое время собака вообще перестала ему сниться. Но затем видение повторилось, причем еще более неприятным образом, чем раньше.

В этом новом кошмаре комната была погружена в непроглядную тьму. Чарльз слышал негромкий топот и знал, что это снова явилась его странная собака. Она медленно двигалась от двери к кровати – с той стороны, откуда всегда приходила во сне. Часть пола в спальне не была застелена ковром, поэтому отчетливо была слышна жуткая поступь животного, стучавшего когтями по паркету. Это были легкие, крадущиеся шаги, от каждого из которых комната, однако, будто сотрясалась. А потом сквайр почувствовал что-то тяжелое в ногах на кровати и увидел пару зеленых глаз, пристально смотревших на него в темноте. Он не мог отвести взгляд. А затем услышал голос старого сквайра Тоби:

– Одиннадцатый час прошел, Чарли, а ты ничего не сделал – хотя мы с тобой причинили Скрупу зло!

Затем голос стал говорить что-то быстро и много, а напоследок добавил:

– Время близко, скоро он нанесет удар.

И существо с протяжным низким рычанием стало подкрадываться к Чарльзу. Он видел на простыне отблеск горящих зеленых глаз, которые медленно приближались к самому его лицу.

С громким криком Чарли проснулся. Свет, который сквайр в последнее время привык оставлять в спальне, почему-то погас. Некоторое время Марстон лежал, боясь встать или даже просто оглядеться: он был уверен, что увидит в темноте зеленые глаза, смотрящие на него из дальнего угла. Едва оправившись от первого шока после кошмара, он только-только начал приходить в себя, когда часы пробили двенадцать. Тут Красавчик вспомнил слова:

– Одиннадцатый час прошел… Время близко – скоро он нанесет удар!

Чарли почти ожидал услышать, что голос отца снова это повторит.

Спускаясь утром в столовую, сквайр выглядел совсем разбитым.

– Знаешь ли ты, старый Купер, комнату, которую раньше называли комнатой царя Ирода? – спросил он дворецкого.

– Да, сэр, когда я был еще ребенком, в той комнате были гобелены с историей царя Ирода, – ответил тот.

– Там есть чулан, не так ли?

– Я не совсем в этом уверен. Но если и есть, он уже не представляет никакого интереса. Драпировки сгнили и отвалились от стен еще до вашего рождения. А внутри не осталось ничего, кроме старых сломанных вещей и прочего хлама. Я сам их туда складывал, когда бедный Твинк – помните, слуга, он еще был слепым на один глаз? – умер здесь, в этом доме, во время Великого Мороза[2]. Нам потребовались немалые усилия, чтобы похоронить беднягу!

– Принеси ключ, старина, я хочу посмотреть эту комнату, – велел сквайр.

– И какого дьявола вам могло там понадобиться? – поинтересовался Купер в грубоватой манере, которую ему позволяли старомодные привилегии деревенского дворецкого.

– А какое, черт возьми, тебе до этого дело? Но я могу объяснить. Не хочу, чтобы моя собака жила в оружейной. Хочу переселить ее куда-нибудь в другое место, и мне все равно, куда. Так что можно отправить ее в ту комнату.

– Бульдог в спальне? Сэр! Люди скажут, что вы окончательно спятили!

– Ну и пусть говорят. Возьми ключ, и пойдем заглянем туда.

– Вы бы лучше застрелили пса, вот это было бы правильно, мастер Чарли. Вы разве не слышали, какой шум он поднял прошлой ночью в оружейной? Ходил взад-вперед, рычал, как тигр на представлении. И потом, что ни говори, эта собака не стоит того, чтобы ее кормить. В ней ни капли собачьего нет, это дурной пес.

– Я в собаках получше разбираюсь, и он хороший пес! – раздраженно возразил Марстон.

– Если бы вы разбирались в собаках, вы бы его повесили, – не унимался Купер.

– Я не собираюсь его вешать, так что хватит об этом. Иди за ключом и помни – не спорь со мной. Я и сам могу передумать.

Эта причуда с посещением комнаты царя Ирода имела, по правде говоря, совершенно иную цель, чем та, которую озвучил сквайр. Голос из кошмара дал определенное указание, которое теперь засело у него в голове. И Марстон знал, что не успокоится, пока не проверит это. На самом деле в тот день Чарльз был далек от того, чтобы испытывать симпатию к собаке. Пес начинал вызывать у него мрачное подозрение. И если бы старый Купер не показал в очередной раз свой скверный характер, диктуя хозяину, что делать, Марстон немедленно избавился бы от животного еще до вечера.

Они с Купером поднялись на давно заброшенный третий этаж. В конце пыльной галереи находилась просторная комната. Старый гобелен, из-за которого она получила свое название, много лет назад заменили современными бумажными обоями. Но даже их теперь покрывала плесень, а в некоторых местах они свисали со стен. На полу лежал толстый слой пыли. В одном из углов валялись сваленные в кучу несколько сломанных стульев и досок вместе с другим хламом, тоже в паутине и пыли.

Сквайр и дворецкий заглянули в чулан, который оказался совершенно пуст. Чарли огляделся, и трудно было сказать, испытал он облегчение или разочарование.

– Здесь нет мебели, – сказал он и посмотрел в грязное окно. – Ты, кажется, говорил мне что-то в последнее время – я имею в виду не сегодняшнее утро – то ли об этой комнате, то ли о чулане?.. Не помню, что…

– Господь с вами! Ничего такого я не говорил. И уже сорок лет не вспоминал об этой комнате.

– А есть ли в доме какая-нибудь старинная мебель, называемая буфетом? – задал сквайр новый вопрос.

– Буфетом? Да, конечно, в этой комнате был встроенный буфет. Теперь вы напомнили мне об этом, – кивнул Купер. – Но сейчас он заклеен обоями.

2Зима 1708–1709 годов – необычайно холодная зима в Европе в конце 1708 – начале 1709 годов, которая оказалась самой холодной в Европе за последние 500 лет. В Великобритании известна как Великий Мороз, во Франции – как Великая Зима.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16 
Рейтинг@Mail.ru