Джуди Андерс
Голубая гортензия
Предисловие
Дорогие читатели!
«Голубая гортензия» является сюжетным приквелом к другой книге Джуди Андерс – «Крылья для полета».
Тем не менее, она написана как самостоятельное произведение и подходит для одиночного чтения.
Но так перед вами семейная сага о трех поколениях, я рекомендую прочесть обе книги, чтобы познакомиться с героями более тесно.
И для того, чтобы вы не запутались в их взаимоотношениях и родственных связях, на следующих страницах вас ждет семейное древо.
Благодарю за проявленный интерес и желаю приятного чтения!
Глава 1
Из окна тянуло сладким олеандром, мокрой листвой и прохладной свежестью ночи. Свет давно погас; четырнадцатилетняя Патриция подтягивала к груди одеяло и покрепче зажмуривалась, чтобы уснуть. Ничего не выходило: с первого этажа так и доносился тихий, но беспокойный голос отца. Как бы она ни старалась его не замечать, интерес перевешивал, и она все внимательнее прислушивалась к разговору.
Ее комната находилась на втором этаже семейного особняка, прямо у самой лестницы. В последнее время Патриция оставляла дверь на ночь приоткрытой, растерянно поясняя, что проветривает спальню – ей очень душно. На самом же деле небольшой просвет позволял видеть тени, блуждающие на стене, к которой прилегала лестница. Если мелькали желто-коричневые пятна – значит, отец еще не спал и сидел внизу. А если сквозь щель чернела густая темнота, то он давно ушел к себе, оставив на журнальном столике лишь чашки с кофейными разводами.
Когда-то по ночам его голос смешивался с голосом матери – более звонким и эмоциональным, чем напряженное бормотание отца. Тогда тени напоминали воздушные фигуры в цирке: они становились то меньше и отчетливее, то разрастались на всю стену, и контуры их казались размытыми. Тени умели ссориться: они бросались упреками, угрожали друг другу, и Патриция сомневалась, в действительности ли эти тени принадлежат ее родителям?
Лишь благодаря тем весенним ночам, когда остывший воздух впитывал ароматы цветов и раскаленную тяжесть надвигающейся грозы, Патриция узнала, что между матерью и отцом творится что-то неправильное. Днем оно ничуть не бросалось в глаза: мистер и миссис Колман вели себя учтиво, не произносили ни единого грубого слова в адрес друг друга, хотя… Возможно, такая ласковая вежливость объяснялась лишь незаметным, но вездесущим обществом прислуги. Но стоило экономке уйти, как наружу рвались все накопленные оскорбления, и они с яростным удовольствием сыпались ими, наивно думая, что дочка спит и ничего не слышит.
А десять дней назад голос матери внезапно исчез. До самого предрассветного часа внизу горели лампы, раздавались шаги и скрипы лестницы. Отец с матерью долго спорили о чем-то, а потом все стихло. И утром Патриция обнаружила, что мамы нигде нет. И вещи, которые всегда обозначали ее присутствие – пальчиковые флакончики духов, расчески и шиньоны, нитки бус и шкатулки с золотом – все они куда-то исчезли, оставив после себя лишь голые поверхности. Даже тонкие кромки пыли стерлись, словно на этих столиках никогда ничего не лежало.
Распахнув двери гардероба, Патриция недосчиталась и одежды матери. Что-то было на местах: кашемировые пальто и теплые шубы, сапоги на острых каблуках, брючные костюмы. А вот летние платья испарились. Патриция знала их все как свои пять пальцев: оставшись одна, она часто рассматривала одежду мамы и мечтала, что когда-нибудь и у нее будут такие же вечерние платья или белоснежные летние брюки. Надо только немного вырасти – еще чуть-чуть, хотя бы до семнадцати лет… Или научиться не пачкать белое.
Во время завтрака место матери тоже пустовало. Его даже не сервировали – словно бы уже все, кроме дочери, знали, что этого делать не нужно. Смущенно глядя на сведенные брови отца, Патриция спросила:
– А что случилось? Где мама?
Он слегка вздрогнул и вздохнул, словно и ждал этот вопрос, но в то же время совершенно не имел понятия, что на него отвечать.
– Мы с мамой решили какое-то время пожить отдельно.
– Какое?
– Не могу сказать.
– И где она будет жить? Это ведь ее дом, наш общий.
– Дочка, мама сама так решила.
– И ты не уговорил ее остаться?
– Нет.
– Почему?
– Потому что она взрослый человек, и не обязана прислушиваться к моим просьбам.
– А к моим?
– А что – к твоим?
– Почему мама ничего мне не сказала? Почему я проснулась, а ее уже нет?
Ей стало очень горько – вдруг, не спи она всю ночь, ближе к утру мама бы заметила, зашла к ней в комнату и сама обо всем рассказала? Не могла же она просто так уйти, даже не попрощавшись?
– Я не знаю, что тебе ответить, дочка, – за все время завтрака отец даже не притронулся к еде. – Когда я сам пойму что-нибудь, я объясню тебе. Обязательно.
Но, кажется, надежда в нем умерла еще тогда.
Выбравшись из постели, Патриция бесшумно направилась к лестнице. На цыпочках она спустилась на несколько ступенек так, чтобы видеть отца, и замерла, всем телом прижимаясь к деревянным перилам.
Фред Колман сидел в гостиной. К дивану он протянул телефонный провод, а сам телефон разместил на коленях. На кофейном столике перед ним лежал раскрытый справочник: Патриция узнала его по кожаной бордовой обложке. Левой рукой Фред держал сигарету, а правой – нервными движениями набирал номер, прижимая трубку плечом. Стоило ему немного повернуться влево и поднять взгляд, он бы заметил Патрицию, поэтому она старалась не дышать.
Наверняка все дело было в маме. Больше Патриция не могла найти ни одной причины, почему отец бы ночевал у телефона.
Невидимый собеседник ответил, и догадка девочки подтвердилась. Казалось, будто из трубки доносился искаженный мужской голос, но его механическое дребезжание все равно не удавалось разобрать даже в неприятной тишине опустевшего дома. Патриция все-таки надеялась услышать голос матери. Уже не в первую ночь она подслушивала разговоры отца, но никакой ясности они не вносили. По крайней мере, для нее. Десять дней – недолгий срок. Но теперь эти дни превратились в удушающий зной, когда к вечеру ты уже болен, а жара никак не заканчивается, и время идет так медленно, что дожить до прохлады кажется невозможным. Ну не могла же мама уйти, не попрощавшись, и даже ни разу ей не позвонить? Мама бы так не поступила, думала Патриция. Она ведь поссорилась с папой, а не с ней.
Фред вел себя так, словно ничего не изменилось. Он старательно игнорировал расспросы дочери, пробовал развлечь ее поездками в город, в магазины, парки, кафе… Через несколько дней Патриция сдалась и замолчала. Каждый раз, когда водитель открывал перед ней дверь машины, она надеялась, что они поедут на встречу с мамой, и страшно злилась, – молча, – когда приезжали к очередной сверкающей витрине. Она сосредоточенно озиралась, выискивая среди посетителей ресторана маму, но той опять нигде не было. Ну сколько еще ей предстояло подождать, чтобы отец сказал хотя бы слово?
– Я совершенно не ожидал, что все так повернется, – говорил он по телефону в полумраке гостиной. – Я прожил с Региной пятнадцать лет, и только на днях убедился, какая она дура. Нет, я еще не принял решение. Но мне нужно, чтобы ничего не попало к газетчикам. Ты слышишь? Пожалуйста, если кто-то уже знает, сделай так, чтобы они…
Услышав это, Патриция невольно выпрямилась. Газетчики – опасные люди. Нельзя сказать, что родители боялись их или ненавидели. Скорее, просто презирали. Эти безродные зазнайки охотились за подробностями частной жизни, везде совали нос, чтобы написать пару колонок. Разумеется, без единого правдивого слова. Но мама говорила, что это – привилегия: в газетах пишут только про значимых людей. Никому не интересно читать про самых обыкновенных; они рождаются, живут, умирают, и едва ли кому известны их имена. Патриция с удовольствием искала фамилию «Колман» в светских колонках, и с каждой статьей ее чувство гордости за семью, к которой она принадлежала, неуклонно росло. Она собирала вырезки, даже самые плохие. Например, целый лист был посвящен скандалу о том, что Фредерик Колман обманул сто сорок пять рабочих из Мексики, не выплатив им ни цента. Конечно же, это была ложь. Про хороших людей всегда врут в газетах, чтобы настоящие плохие не чувствовали себя скверно и одиноко. Но если теперь папе нужно, чтобы журналисты молчали, значит, произошло нечто ужасное. Такое, о чем не стоит сочинять лживые статейки. Наверное, сейчас они действительно могут подпортить им репутацию?
Патриция шагнула от перил и уже хотела уйти в спальню, как верхняя ступенька противно скрипнула. Скрежет эхом разнесся между этажами. Фред резко обернулся, бросил трубку и подошел к лестнице.
– Патти, ты почему еще не спишь?
Она спрятала руки за спину и немного опустила голову.
– Тяжело уснуть.
– Ты подслушивала за мной?
Убегать или оправдываться не было смысла – отец поймал ее с поличным. Патриция любила частенько приврать взрослым, но в таких случаях предпочитала пользоваться честностью. Она помогала сохранить достоинство – и родители с восхищением называли дочь «мудрым ребенком», когда та не лукавила, а признавалась в дурных поступках.
– Да, папа. Я подслушивала, потому что мне не терпелось что-нибудь узнать о маме.
Фред устало вздохнул.
– Иди к себе, Патти. Когда я все узнаю, я обязательно тебе скажу.
– Ты уже так отвечал. Но ты знаешь. Что не должно попасть в газеты?
– Пока что это тебя не касается.
– Ты не говорил с мамой?
– Нет.
Он медленно поднялся к дочери и отвел ее в комнату.
– Теперь я прослежу, чтобы ты спала. У тебя завтра утром испанский. Что можно учить на сонную голову?
– Я не хочу спать, – Патриция забралась в постель, взбила подушку и села, прислонившись к ней спиной.
В слабом синеватом свете ночника было трудно различить, что выражало лицо Фреда. Он разговаривал, как всегда, мягко и спокойно – даже «это тебя не касается» из его уст звучало как осторожный уход от непростой темы. Но плечи заметно осунулись и сгорбились: очертания его сидящей за письменным столом фигуры напоминали старика. Долгое время они провели в тишине. Только тиканье настенных часов и хлопанье крыльев за окном среди деревьев напоминало о том, что они все еще не спят.
– Папа, – шепнула Патриция, – ну почему она мне даже ни разу не позвонила? Там, где она теперь живет, наверняка же есть телефон?
Фред откашлялся.
– Спи, Патти. Я тоже пойду спать.
Он ласково погладил дочь по руке.
– Завтра вечером приедет Дебора.
Патриция вздохнула и спустилась с подушки, подтолкнула ее поудобнее под голову и легла на бок.
– Нет, пожалуйста. Только не Дебора.
Дебора приходилась Патриции единокровной сестрой. Мать ее, миссис Дэзери Колман, рано умерла от тяжелой и неизлечимой болезни; Фредерик скорбел недолго и уже через пару месяцев женился на матери Патриции. Слишком большая разница в возрасте не позволила девочкам стать подругами. Дебора уже давно вышла замуж и родила ребенка, навещала отца нечасто: возможно, так и не простила ему переменчивость сердца и появление мачехи. Но даже эти редкие встречи с сестрой Патриция терпеть не могла. Она надеялась быть единственной любимой дочерью Фредерика, а присутствие Деборы напоминало о том, что целых пятнадцать лет папа баловал и осыпал подарками другую девочку. Когда он дарил Деборе милые браслетики, то вряд ли задумывался, что у него будет еще одна дочь. И Патриция сама очень долго размышляла о вторичности столь значимого опыта.
Разве может человек испытывать во второй раз те же самые чувства, которые впервые ощутил от поцелуя, свадьбы, рождения ребенка? Ничего из этого еще не случалось с Патрицией; но если она безумно радовалась первому подаренному кольцу, то второе и третье уже не оставили в ее душе никакого яркого впечатления. Поэтому так тяжело и обидно быть не первой, не единственной дочерью! Лучше бы Дебора больше никогда не показывалась ей на глаза.
– Патти, вечером мне нужно уехать. Я вернусь поздно, но не хочу просить экономку задержаться ради тебя.
– И что? Я уже не маленькая. Могу остаться дома и сама.
– Нет.
– Ну папа!
– Повторяю: неизвестно, во сколько я вернусь.
– Надеюсь, Дебора не привезет своего сопливого ребенка. В прошлый раз он вымазал мои брюки.
Фред рассмеялся и потрепал дочь по щеке.
– Какая же ты вредина, Патти.
– Я ненавижу младенцев.
– Когда-то и ты была совсем крошечной.
– Но ведь не такой противной, да?
– Не называй моего внука и своего племянника «противным». Спи.
Он поднялся, чтобы уйти, но Патриция задержала его, слегка ухватив за рукав.
– Но меня же ты любишь больше?
– Чем кого, Патти?
– Чем Дебору и ее сына.
Словно смутившись, Фред еще раз похлопал дочь по руке.
– Я не делаю различий между детьми, – он ответил, выдержав небольшую паузу. – Спокойной ночи.
Ей не оставалось ничего, кроме как уснуть.
«Какой меня завтра ждет ужасный день!» – думала Патриция, потираясь щекой о мягкую подушку, пахнущую мятой и лавандой. Поначалу тикающие часы мешали сосредоточиться на сне, но вскоре она перестала их слышать. Если отец куда-то собирается, возможно, он вернется с мамой. Он ничего не сказал, как и всегда – но Патриция чувствовала, что папа поедет за ней. Ради этого стоит потерпеть Дебору всего лишь один вечер.
А вот она-то сейчас радуется! Дебора никогда не любила новую миссис Колман, ведь та была ее старше всего на три года. Ее чувства разделяли остальные родственники папы. Они считали Регину слишком юной и легкомысленной, а главное – недостойной. И если первые два качества со временем теряют свою значимость, то последнее исправить уже сложно. Неважно, сколько лет пройдет для человека, которого объявили неподходящим – его никогда не примут в семью. Патрицию больно ранило такое пренебрежение. Ведь если ее мать недостойна этих людей, значит, недостойна и она? Хоть и наполовину, но разве это имеет значение? Ее тоже втайне презирают? Ее тоже не рады видеть?
Раз так, то пусть никто из них не узнает, что мама не жила дома все эти дни! А потом она вернется, они с папой помирятся, и вновь все будет хорошо.
Словно плохого никогда и не случалось.
Глава 2
Розовое солнце только подкрадывалось к закату, когда на веранде Гарольд Говард утопал в плетеном кресле и потягивал виски со льдом. Оранжевые лучи скользили по белым стенам и темному дереву пола, заставляя колонны и оградки светиться, словно врата рая. Он щурился, но не столько от солнца, сколько от головной боли, которую безуспешно лечил алкоголем. В двадцать семь лет Гарольд выглядел несколько старше, немного за тридцать, что только играло ему на руку – возраст добавляет мужчине солидности. Тем более, когда этот мужчина владеет самым внушительным состоянием на Западном побережье.
В соседнем кресле развалился араб-полукровка. Все знали его как Бозорга Барида, но если иранское имя не вызывало сомнений, то в подлинности фамилии убедиться уже не удавалось. К 1975-ому году он успел побывать во множестве дурных историй, связанных с ФБР и тюрьмами, и наверняка не раз менял документы. Бозорг не мог похвастаться таким же огромным состоянием, какое унаследовал Гарольд, но прятал в рукаве другие козыри. Видимо, именно они и заставляли Говарда пускать его к себе домой и пить вместе на террасе, когда только постукивающий по полу каблук выдавал напряжение Гарольда.
Рука Бозорга покоилась вдоль спинки дивана. Перстни на ней блестели в лучах медленно уходящего солнца; блестела его кожа, блестел он сам. Он напоминал начищенный золотой доллар, на аверсе которого различалась каждая крошечная звезда, каждая маленькая буква. Наверное, поэтому Гарольд потянулся к столику и взял солнцезащитные очки: боялся ослепнуть.
– И что ты решил делать со своим фермером?
Он закурил, но украдкой наблюдал за Бозоргом. Иранец ответил не сразу – будто некоторое время раздумывал, стоит ли посвящать Гарольда в свои дела.
– Завтра суббота. Отличный день перед воскресеньем. Я слышал, Том на эти дни отправился в круиз. Яхта, океан. На судно среди прислуги попал один мой хороший человечек. Он знает, что делать. Я заплатил его жене и детям столько, что они не будут чрезмерно горевать – мало ли что произойдет в открытом море…
Бозорг говорил с небрежным спокойствием, словно рассказывал о баране, съеденном вчера на ужин. На шее Гарольда проступили жилы. Сигарета вмиг показалась ему тошнотворной, и он с отвращением затушил ее.
– Ты сейчас серьезно?
– Разве я когда-либо шучу, Гарри? – удивился Бозорг.
– Я правильно тебя понимаю? Ты как ни в чем не бывало рассказываешь мне о том, что хочешь потопить яхту?
– Если бы ты слушал внимательно, то заметил бы, что я такого не говорил.
– Но ты определенно имел это в виду.
– Да? Не знаю.
– Ты же так и сказал, – Гарольд начинал злиться: – «Мало ли что произойдет в открытом море» Ну? Что мне думать?
– Гарри, а ты не знаешь, что море – довольно опасная для путешественников стихия? Тем более, на эти выходные обещали шторм.
Гарольд пригладил волосы и дернулся, закинув ногу на ногу, словно подушка в кресле оказалась набита иголками.
– Не понимаю такого. Не понимаю тебя. Ты хочешь, – он помолчал, подбирая слова, – лишить человека жизни только потому, что он отказался продавать тебе ранчо по смешной цене.
– Я предупреждал его.
– Я бы поступил иначе.
– Например? – Бозорг выглядел скучающим.
– Не так сложно вогнать ферму в колоссальные долги. Полгода работы, и он бы искал, кому продать все свои тринадцать ранчо каждое по центу, лишь бы ничего не платить.
– Но я не намерен ждать полгода.
– Хорошо. Допустим, так. Что ты будешь делать дальше?
– Устроим мнимый аукцион. Я скуплю все до единого за столько, за сколько мне понравится.
Гарольд бросил нервный смешок и потер подбородок.
– А я тебе не то же предлагаю? Только без человеческих жертв. Учти, ведь на яхте он будет не один. За что пострадают люди, которые совершенно непричастны к подлости твоего Тома?
– Если Аллах собрал их на судне, которому суждено погибнуть, значит, так и написано.
– Ты издеваешься? Яхту топишь ты, но стрелки переводишь на бога? Ты не слишком заигрался, Бозорг?
Иранец громко рассмеялся; белые крупные зубы выглянули из-под черной щетины усов. В тот момент он показался Гарольду самым отвратительным, самым подлым человеком на земле. В его душе так и закипал гнев к этому вынужденному приятелю. Гарольд никогда не притворялся честным человеком, но все же опирался на некоторые принципы. В его понимании что угодно разрешалось творить с чужими деньгами, но ни в коем случае не с чужой жизнью или семьей. Бозорг же смотрел на вещи несколько иначе. Люди падали перед ним, как задетые кости домино, а он задумчиво наблюдал, покуривая набитую табаком трубку. Затем расставлял их по новой и еще раз толкал, как будто чужое падение доставляло ему особенное удовольствие.
– Гарри. Ты не понимаешь. Если Аллах не хочет, чтобы с яхтой Тома произошло что-то ужасное, то он вернется в Хармленд целым и невредимым.
– Для меня мерзко в подобных случаях цепляться за имя Бога и строки священных книг.
– Ты думаешь, что я заигрался в вершителя судеб? Нет, дружище. Я лишь… создаю возможности. Подталкиваю. Не всегда мне удается кого-то поймать, сломать, убрать. Но если получается, я знаю, что этот человек кое-что задолжал не только мне, но и небесам. Раз они допустили, что…
– Хватит, – Гарольд перебил его и даже снял очки, – я не желаю больше этого слышать в моем доме.
Бозорг равнодушно пожал плечами.
– Как тебе угодно.
Они вернулись к пустым разговорам, чтобы впредь избегать острой темы. Гарольд тщательно взвешивал каждое слово. Вдалеке на горизонте плыли темные силуэты яхт, немного дрожащие от свечения океана, будто в желтой дымке. Он смотрел на них, и мысли его то и дело возвращались к Тому. Даже не сам перекупщик ранчо волновал его – скорее, возможность смерти значительного количества людей. И очевидная причина сидела напротив него, раскуривая толстыми губами свою вонючую трубку. А Гарольд чувствовал себя совершенно беспомощным перед ней. Что, если бы его семья тоже оказалась намертво зажатой между пальцами Бозорга, покрытыми черными островками волос, пойди он наперекор его неясной воле? Конечно, Гарольд все еще был холост, но даже малейшая перспектива подобного изрядно пугала. Так сложно разобраться, что в голове у Бозорга. Он рожден на стыке разных культур, но все же Ирану предпочел Штаты. Он считал себя мусульманином, но женился на католичке – бывшей однокурснице Гарольда. Он утверждал, что верит в Аллаха, но раз за разом совершал аморальные поступки. Как переубедить его, если суббота уже завтра? И нужно ли?
Гарольд, взбалтывая остаток виски на дне стакана, решил, что не должен ввязываться в чужие проблемы.
– Сэр, вас к телефону, – домработница Лула бесшумно появилась в дверях, выходящих на террасу.
– Кто?
– Представилась как Стелла.
Гарольд раздраженно отмахнулся.
– Скажи, что меня нет дома. Нет, погоди, – задержал нетерпеливым жестом, – скажи, что я уехал. До понедельника. Следующего. И попроси не звонить. Не в лоб, а… как-нибудь намекни. Все. Иди.
Домработница – взрослая смуглая женщина в белоснежной рубашке и строгой черной юбке – кивнула и столь же незаметно исчезла. Жирная чайка с безумными глазами села на перила; Гарольд прогнал ее, и белые крылья сверкнули в последних лучах солнца. Небо окрасилось в глубокий синий, а на террасе запахло соленым ветром. Бозорг курил трубку, выпуская толстенные клубы дыма, и напоминал собой чугунный паровоз. Вдруг он усмехнулся:
– Кто такая Стелла?
– Уже никто.
– Ты все никак не остепенишься, что удивительно. Ты же совсем другой человек, Гарри.
Повсюду загорелись фонари, и в их желтом свете Гарольд уже не казался таким напряженным. Его кожа, загорелая от нежного и жаркого солнца Хармленда, отдавала приятной краснотой. Русые волосы выгорели, побелев на самых кончиках, зачесанных назад. И только губы сжимались в подвижную линию, бросая тени на подбородок.
– Какой я человек?
Бозорг задумался.
– Семейный. Да. Семья бы сделала тебя лучше.
– Не думаю, – негромко процедил Гарольд.
– Ты просто поверь мне.
– Я устал от них. Тем более после разрыва с Салли. Не знаю, смогу ли еще увлечься кем-нибудь настолько, чтобы заговорить о свадьбе или…
– Стелла, Салли… Быть может, тебе просто стоит попробовать на другую букву?
Гарольд нехотя рассмеялся и потер подбородок.
– Да. Возможно, все дело в имени.
– Вот Стелла. Почему ты не хочешь с ней говорить?
– Потому что она легкомысленная и навязчивая. Она звонит мне уже третий день, хотя я сказал ей прямо в глаза, что не намерен продолжать эти бессмысленные отношения.
Бозорг немного подвинулся, потянулся и ободряюще хлопнул Гарольда по плечу.
– Не грусти, Гарри. Женщин в избытке. Чем дольше выбираешь, тем лучше находишь. Но ты как воздушный змей: одного тебя заносит, – он кивнул на бутылку виски, выпитую Гарольдом в одиночку, – кто-то внизу обязательно должен следить за тобой.
Распрощавшись, Бозорг ушел. Гарольд припал к перилам, наблюдая, как шофер открывает иранцу двери, а потом увозит его в ночь, оставляя за собой лишь малиновые огоньки фар. Действительно, всякое может случиться в открытом море. Не стоит беспокоиться о том, к чему не имеешь никакого отношения.
Гарольд вернулся в дом и долго раздумывал, кому бы из знакомых девушек позвонить сегодня ночью.
