Джулия Баксбаум
Три правды о себе
Глава 5
– Вот мы и дома! – так сказал папа, когда мы с ним впервые вошли в дом его новой жены. Папа широко раскинул руки, как бы говоря: Неплохо, да?
Наш дом в Чикаго был скромным, приземистым, с низкими потолками – этакий коренастый, крепко сбитый борец. Этот же дом – настоящий король выпускного бала: высокий, холеный, с идеальными белоснежными зубами, победитель по жизни. Белые кожаные диваны. Белые стены. Белые книжные полки. Мало того, что папина новая жена платит за мое обучение. Теперь я еще постоянно трясусь, как бы не насажать жирных пятен от рук на эту ослепительную красоту.
Здесь мы не дома. Возможно, кому-то покажется странным, что я поселилась в особняке прямиком из телешоу «По домам!» и чем-то еще недовольна, но я очень скучаю по нашему старому дому, который Пателы купили в первый же день, как только папа выставил его на продажу. Теперь в моей комнате спит Аиша. В моей прежней комнате, где со стен сняты старые киноафиши, и коллажи из книжных обложек, и наши со Скар фотографии, на которых мы корчим смешные рожи. Здесь меня поселили в одной из многочисленных гостевых спален, каждая из которых обставлена с таким расчетом, чтобы сразу отбить охоту злоупотреблять гостеприимством хозяев. Я сплю на антикварной кушетке – она хорошо бы смотрелась в качестве декорации на картинках в стиле пин-ап, где фигуристые красотки демонстрируют свои подвязки, – но спать на ней невозможно. В ванной, смежной со спальней, лежит дорогущее мыло с фирменными монограммами. Слишком шикарное, чтобы к нему прикасаться, не говоря уже о том, чтобы им мыться. Стены украшены произведениями абстрактного искусства, напоминающими поделки не слишком старательных третьеклассников. Единственное, что я добавила к обстановке, – Бесси, мою игрушечную плюшевую корову, и крошечную фотографию мамы и восьмилетней меня. Я повисла на ней, словно маленькая обезьянка, обхватив руками и ногами, хотя была уже слишком большой для этого. Я смотрю на нее снизу вверх, она на меня – сверху вниз. В ее глазах – смех и любовь, в моих – обожание и страх. Я хорошо помню тот день, когда сделали этот снимок. Маме надо было куда-то уйти, и она пригласила няню, но эта няня меня пугала, и я не хотела отпускать маму, потому что вбила себе в голову, что если она сейчас выйдет из дома, то уже никогда не вернется.
– Тебе здесь нравится? – спросил папа, когда внес в «мою комнату» всю мою жизнь, уместившуюся в две большие спортивные сумки. Папа был взволнован и счастлив, словно маленький мальчик, который вел себя хорошо и теперь ждет похвалы, и мне не хотелось портить ему настроение. Когда мама слегла, папа сделался совершенно беспомощным. Это произошло очень быстро. Еще вчера все держалось на ней, мама была здоровой и бодрой, а сегодня вдруг разом лишилась сил. Диагноз: «рак яичников», четвертая стадия. Мама сделалась такой слабой, что не могла даже подняться с кровати, не говоря уж о том, чтобы заниматься повседневными делами: готовить еду, ездить по магазинам, следить, чтобы вовремя пополнялся запас туалетной бумаги.
Из-за сильных переживаний папа похудел, у него выпали волосы, как будто это он, а не она проходил химиотерапию и облучение. Как будто он был ее отражением в зеркале. Или сиамским близнецом. Одна половинка единого целого. Увядает одна – увядает другая. Лишь через два с лишним года (747 дней, я посчитала) папа начал набирать вес. Снова стал похож на человека, а не на бледную тень. Снова стал мужчиной, отцом, а не растерянным мальчиком. Еще несколько месяцев после маминой смерти он задавал мне вопросы, из которых делалось ясно, что он совершенно не представляет себе, как устроена наша с ним повседневная жизнь. Где у нас совок для мусора? Как зовут твоего классного руководителя? Как часто ты ходишь на медосмотр?
Папа работал с утра до вечера, а когда не работал, занимался делами: вел переговоры со страховыми компаниями и оплачивал медицинские счета, продолжавшие приходить еще долго после того, как мамы не стало. Я не беспокоила папу домашними делами. Установила программу автоматической доставки бумажных полотенец и туалетной бумаги, пополняла запасы продуктов, покупала на месяц вперед зерновые батончики и овсяную кашу быстрого приготовления. В тот первый год у меня еще не было водительских прав, и я заказывала себе лифчики в интернет-магазинах. И гигиенические прокладки. Я искала в Сети ответы на все вопросы, которые задавала бы маме, если бы у меня была мама.
Мы как-то справились. Мы оба. Первое время все наши силы уходили на то, чтобы хоть как-то держаться, и я почти позабыла, как все было раньше. Когда мы были втроем. Помню, еще совсем маленькой я забиралась в кровать к родителям и устраивалась между ними. Это у нас называлось сэндвичем с Джесси. У нас был счастливый союз трех; три – идеальное, гармоничное число. У каждого своя роль. Папа работал и смешил нас с мамой. Мама тоже работала, но неполный день, и занималась домашним хозяйством. А я была просто их дочкой, их радостью, их малышкой, окруженной теплом и любовью.
Прошло 747 дней, и я до сих пор не совсем понимаю, как об этом рассказывать. В смысле, я могу рассказать, как покупала туалетную бумагу, как нам было плохо, как мне было плохо. Но я не нахожу нужных слов, чтобы говорить о маме. О ней настоящей. У меня еще не получается вспоминать маму так, чтобы сердце не рвалось в клочья. Я пока не освоила эту премудрость. Иногда мне начинает казаться, что я вообще разучилась говорить с людьми.
– Потрясающий дом, папа, – сказала я, потому что это чистая правда. Дом потрясающий. Если уж мне суждено стать пленницей злой мачехи, остается только порадоваться, что меня заточили во дворце со страниц «Архитектурного вестника». Могло быть и хуже. Я не буду жаловаться на то, что здесь напрочь отсутствует ощущение тепла и уюта – не какого-то особенного тепла и уюта для меня лично, а тепла и уюта вообще – и что меня не покидает гнетущее чувство, будто я поселилась в музее, где меня окружают одни незнакомцы. Не хочу показаться мелочной и занудной. Тем более мы оба знаем, что проблема не в этом. Проблема в том, что мы остались без мамы. Ее больше нет. И уже никогда не будет. Я стараюсь об этом не думать, но если все-таки думаю, то понимаю, что мне, в общем, без разницы, куда приходить ночевать.
По сравнению с некоторыми вещами все остальное настолько ничтожно, что даже не стоит упоминания.
Когда-то нас было трое, а теперь стало вообще непонятно. Новая неопознанная фигура. Перекошенный параллелограмм.
– Зови меня Рейчел, – сказала мне папина новая жена, когда мы с ней познакомились. Это было смешно. А как еще мне ее называть? Мамой? Мисс Скотт? (Ее девичья фамилия. Хотя нет, не девичья. Это фамилия ее первого мужа.) Или, совсем уж нелепо, ее новым именем, именем моей мамы: миссис Холмс? В моем представлении она остается папиной новой женой; мне до сих пор трудно свыкнуться с этой мыслью. Папина новая жена. Папина новая жена. Папина новая жена. Три слова, категорически не согласующиеся друг с другом.
– Зовите меня Джессикой, – отозвалась я, потому что не знала, что еще можно сказать. Для меня стало сюрпризом само ее существование. Я не знала, что у папы есть женщина. Он несколько раз ездил в командировки – говорил, что на фармацевтические конференции, – и мне даже в голову не пришло усомниться, хотя раньше у него никогда не было командировок. Я решила, что он с головой погрузился в работу, точно так же, как я погрузилась в учебу, – чтобы забыться. Я была даже рада, оставаясь дома одна на целые выходные. (Пользовалась ли я случаем, чтобы устраивать разнузданные вечеринки, когда подростки пьют пиво из пластиковых стаканчиков и блюют на лужайке у дома? Нет. У меня ночевала Скарлетт. Мы готовили в микроволновке попкорн и пересматривали наши любимые сериалы.)
Но однажды папа вернулся из очередной «командировки» и стал рассказывать, как он влюбился. Я заметила у него на пальце новое кольцо. Блестящее и холодное. Серебро, злой металл. Как оказалось, вместо того чтобы ехать в Орландо изучать свойства «Сиалиса», он улетел на Гавайи с женщиной, с которой познакомился по Интернету на форуме поддержки людей, переживших смерть близких. Сначала я подумала, что он шутит, но у него тряслись руки, и он судорожно улыбался одной половинкой рта, как всегда улыбается, когда нервничает. Потом была длинная, страшная речь о том, что он понимает, как все будет непросто: новый город, новая школа и все такое. Эту часть он проговорил так быстро, что мне пришлось заставить его повторить все сначала, чтобы убедиться, что я не ослышалась. Именно в том разговоре впервые прозвучало слово «Лос-Анджелес».
Шаг вперед, сказал папа. Шанс начать новую жизнь. Подходящий момент, чтобы выбраться из болота. Так он это назвал. Болото.
Я и не знала, что мы погрязли в болоте. «Болото» – слишком слабое слово для скорби.
Он загорел. Его лицо раскраснелось после трех дней на пляже. Я все еще была бледной после чикагской зимы. Мои пальцы, наверное, пахли маслом. Я не плакала, нет. Когда прошло первое потрясение, я вдруг поняла, что мне почти все равно. Иногда, когда Скарлетт говорит, что я сильная, мне кажется, она имеет в виду, что я просто бесчувственный чурбан.
Рейчел – миниатюрная женщина с удивительно громким голосом. Она не говорит, она провозглашает: Зови меня Рейчел! Если тебе что-то нужно, скажи Глории, чтобы добавила в список покупок! Не стесняйся! Она прекрасно готовит! Я сама даже яйцо не сварю! Сегодня на пилатесе я чуть не сдохла!
Она меня утомляет.
Сегодняшнее объявление: «Семейный ужин!» До сих пор мне удавалось избегать общих застолий. Рейчел приходит с работы поздно, они сейчас продюсируют новый фильм – героический боевик/научную фантастику под названием «Космические террористы», – и она обещает, что это будет «блокбастер с большой буквы «Б»! В те вечера, когда папа не ходит с Рейчел на деловые обеды («Надо заводить знакомства!» – без устали провозглашает она), он прилипает к компьютеру – ищет работу. Тео почти не бывает дома, он целыми днями сидит у Эшби, и они вместе опустошают запасы продуктов, которые ее мама подбирает для своей зональной диеты.
Обычно я ем в своей спальне. Чаще всего сэндвичи с джемом и арахисовым маслом, которые покупаю сама, или лапшу быстрого приготовления. Мне неудобно просить Глорию, чтобы она добавляла мои продукты в свой список покупок. Глория – здешняя домоправительница, что бы это ни значило. «Она у нас как член семьи!» – провозгласила Рейчел, когда нас знакомила, хотя, насколько я знаю, члены семьи не носят униформу. В доме есть и другие работники из латиноамериканцев: садовник, уборщицы и прочие незаметные люди, которым платят за то, чтобы они меняли перегоревшие лампочки, чинили сантехнику и так далее.
– Ребята, спускайтесь в столовую! Сегодня мы ужинаем все вместе, нравится вам это или нет!
Эта последняя фраза произносится полушутя, типа: Ха-ха, правда, смешно получилось? Я знаю, что вам двоим это претит. Жить в одном доме. Есть за одним столом. Жизнь – прикольная штука.
Может быть, я ее ненавижу. Я еще не решила.
Я выглядываю из спальни и вижу, что Тео уже спускается вниз. На голове у него – огромные наушники, целая переносная стереосистема. Неплохая идея. Я хватаю свой телефон, чтобы за ужином переписываться со Скарлетт.
– Нет, правда, мам, – говорит Тео, не снимая наушников, и поэтому его голос звучит еще громче обычного. У этих людей напрочь отсутствует внутренний регулятор громкости. – Нам обязательно нужно изображать счастливое семейство? Как будто мало того, что они здесь поселились.
Я смотрю на папу и закатываю глаза, чтобы показать, что слова Тео меня не задели. Он улыбается мне нервной улыбкой, когда Рейчел не смотрит. Если Тео решил изображать гадкого мальчишку, я сделаю наоборот. Притворюсь идеальным ребенком, и пусть Рейчел будет стыдно за своего избалованного сыночка. Я притворюсь, что совсем не сержусь на отца за то, что он притащил меня в этот дом и даже не потрудился спросить, нравится мне это или нет. Я теперь мастерица по части притворства.
– Выглядит аппетитно. Что это? – спрашиваю я, потому что это правда. Мне уже надоели лапша и сэндвичи. Мне нужны свежие овощи.
– Киноа и жаркое из морепродуктов с китайской капустой, – объявляет Рейчел. – Тео, пожалуйста, сними наушники и прекрати грубить. У нас есть хорошие новости.
– У тебя будет ребенок, – говорит Тео с каменным выражением лица, а потом сам смеется над собственной шуткой, нисколечко не смешной.
Нет, только не это. А такое возможно? С физиологической точки зрения? Сколько лет Рейчел? Спасибо, Тео, благодаря тебе к моему списку самых больших страхов добавляется еще один пункт.
– Очень смешно. Нет. Билл сегодня устроился на работу! – Рейчел улыбается так, словно мой папа исполнил у нас на глазах потрясающий трюк: сделал тройное сальто назад и чистенько приземлился. Она не переоделась после работы. На ней белая блузка со щегольским галстуком-бабочкой и черные брюки с атласными вставками по бокам. Не знаю почему, но она всегда носит вещи, которые болтаются и свисают: галстуки, кисточки, кулоны, шарфы. У нее темные волосы, стрижка каре, идеально прямая. Это геометрическое совершенство ее старит, несмотря на грамотный ботокс. Слишком много прямых, резких линий. Хотя Рейчел меня раздражает, надо отдать ей должное: она искренне рада за папу. Его зарплата, скорее всего, будет немногим больше, чем Рейчел платит Глории. И все-таки можно вздохнуть с облегчением. Теперь я смогу попросить денег у папы, чтобы продержаться, пока не устроюсь работать сама.
– Давайте выпьем! – провозглашает Рейчел и, к моему изумлению, наливает нам с Тео вина. Папа молчит, я тоже молчу; мы умеем изображать цивилизованных европейцев. – За новые старты!
Мы чокаемся, я отпиваю глоток вина и утыкаюсь в свою тарелку. Стараюсь не встречаться взглядом с Тео – пишу сообщения Скарлетт, держа телефон под столом.
– Дорогой, я так рада. И не пришлось долго искать! – Рейчел улыбается папе и стискивает его руку. Он улыбается ей в ответ. Я смотрю в телефон. Я еще не привыкла видеть их вместе в образе влюбленных молодоженов. Как они обнимаются, держатся за руки. Наверное, я никогда к этому не привыкну.
– Где ты будешь работать? – спрашиваю я не столько из искреннего интереса, сколько в надежде, что, если я заговорю, Рейчел отпустит папину руку. Номер не проходит.
– Как раз через дорогу от вашей школы. Пока простым фармацевтом, а потом старшим администратором в аптечном отделе в «Ральфсе», – говорит папа.
Интересно, а он не чувствует себя униженным от того, что его новая жена зарабатывает в разы больше, чем он? Или он считает, что это нормально? Когда я возразила против того, чтобы она оплачивала мне учебу, папа сказал: «Не говори ерунды. Это не обсуждается».
Это было всерьез. Очень многое не обсуждалось: его женитьба, наш переезд, новая школа. Пока мама была жива, в нашей семье царила демократия. А теперь началась диктатура.
– Эй, погодите, – говорит Тео и наконец-то снимает наушники. – Только не говорите, что вы пойдете работать в «Ральфс».
Папа растерянно моргает, смущенный воинственным тоном Тео.
– Ну да. В «Ральфс». На бульваре Вентура. – Папа старается держаться непринужденно.
Он не привык к откровенной агрессии. Он привык к моему вялому послушанию с редкими вспышками злости. Когда я бешусь, я запираюсь у себя в комнате и врубаю громкую музыку. Может, я и страшна в гневе, только этого никто не видит.
– Неплохие условия. Соцпакет. Медицинская страховка с включенной стоматологией. Сначала пройду стажировку. Интернатуру. Потом сдам квалификационный экзамен, получу разрешение на практику в Калифорнии. Во время интернатуры выплачивается зарплата. Пройду аттестацию и займусь тем же, чем занимался в Чикаго. – Папа издает нервный смешок и улыбается одной половинкой рта. Он как будто оправдывается перед Тео.
– Вы устроились на работу в супермаркет рядом с МОЕЙ школой?! – орет Тео.
– В аптечный отдел. Я фармацевт. Ты же знаешь, что я фармацевт? Он знает? – обращается папа к Рейчел, которая сидит со сконфуженным видом. – Я не стою за бакалейным прилавком.
– Вы. Надо мной. Издеваетесь. Мама, это не шутка?
– Тео, не распаляйся, – говорит Рейчел, вытянув руку над столом.
Кто все эти люди? – думаю я уже не в первый раз. Не распаляйся?
– Как будто мне недостаточно унижений. Теперь еще все мои друзья увидят, как он обслуживает покупателей в супермаркете с идиотским беджем на груди. – Тео швыряет вилку через всю комнату и поднимается из-за стола.
Я вижу пятно от соевого соуса на белом стуле и еле сдерживаю порыв побежать за средством для чистки мебели. Или это работа Глории?
– Мне и так-то херово, а тут еще вы… – Тео уносится прочь, топая ногами и сердито пыхтя, словно обиженный четырехлетний ребенок.
Это настолько наигранно, что мне хочется рассмеяться. Он что, посещал театральный кружок? Их там учили закатывать истерику? Я бы, наверное, расхохоталась, если бы не увидела папины глаза. Грустные и потухшие. Униженные.
– Тео, не выражайся! – возмущается Рейчел, хотя Тео давно ушел. И ему все-таки не четыре, а уже шестнадцать.
В детстве я любила играть в аптеку. Я надевала мамин белый фартук и раздавала плюшевым игрушкам сладкие овсяные колечки, которые насыпала в пустые пузырьки из-под лекарств. Папа мне их приносил с работы. Я очень гордилась своим отцом вплоть до маминой смерти, и даже потом у меня вызывала сомнение только его способность справляться с бытом, а вовсе не профессиональные качества. Мне самой нравилась мысль, что папа будет работать в «Ральфсе», через дорогу от школы. Я по нему скучаю. В этом доме слишком много комнат, где можно спрятаться друг от друга.
Тео с его богатенькими друзьями пусть идет к черту: в Чикаго у папы не было медицинской страховки с включенной стоматологией.
Мой папа законченный оптимист. Я сомневаюсь, что он понимал, как нам будет трудно. Или, может быть, там, в Чикаго, когда мы остались вдвоем, он подумал: Вряд ли в Калифорнии будет хуже.
– Я не могу устроиться на эту работу, потому что он будет меня стыдиться? – спрашивает папа, растерянно глядя Рейчел. Я отвожу взгляд. Не потому, что смущаюсь сама, а чтобы не смущать папу. – Но мне нужна работа.
В тот же вечер, чуть позже. Я сижу на веранде, смотрю на холмы, мерцающие огоньками, словно волшебные фонарики. Представляю себе, как другие семьи в других домах сидят за столом или уже закончили ужинать и теперь моют посуду. Если там кто-то ссорится, это привычные ссоры. Знакомый сценарий. Проетые плеши. Все как всегда. В этом доме мы чужие друг другу. Не семья. Посторонние люди.
Мне странно думать, что раньше здесь, в этом доме, все было иначе. Когда нас с папой не было и в помине. Когда был жив отец Тео. Может быть, они каждый день ужинали все вместе, как мы с мамой и папой в той, другой, жизни?
Телефон у меня с собой, но я слишком устала, чтобы писать Скарлетт. Так устала, что мне даже лень посмотреть, нет ли в почте письма от КН. Да и зачем? Скорее всего он такой же спесивый дебил, как и все остальные в Вуд-Вэлли. Он, кстати, этого и не скрывает.
У меня за спиной открывается дверь, но мне лень оборачиваться и смотреть. Тео плюхается на свободный шезлонг рядом со мной и достает из кармана пачку папиросной бумаги и пакетик с травой.
– Знаешь, я не такая уж сволочь, – говорит он, ловко скручивая косяк.
– У меня пока не было случая убедиться в обратном, – говорю я и тут же жалею о сказанном. Почему нельзя было просто ответить: Еще какая! Или: Отвянь. Почему я иногда изъясняюсь, как шестидесятилетняя старуха. – А если мама увидит?
– Сто процентов легально и исключительно в лечебных целях. По рецепту психотерапевта.
– Да ладно!
– Без шуток. Снимает тревожность, предотвращает панические атаки. – В его голосе я слышу улыбку и улыбаюсь в ответ.
Только в Калифорнии, думаю я. Он протягивает мне косяк, но я качаю головой. Папе хватит одной травмы в день. Ему вовсе незачем видеть, как его паинька-дочка курит траву с его новым приемным сыном. Для фармацевта мой папа на удивление консервативен во всем, что касается фармацевтических препаратов.
– Мать все равно только вздохнет с облегчением, что это всего лишь трава. В прошлом году умер парень из нашей школы. Передоз героина.
– Кошмар, – говорю я. В моей старой школе наркотики пробовал каждый третий. Вряд ли здешние детки употребляют что-то уж совсем лютое. Все то же самое, разве что стоит дороже. – Ему тоже выписывали рецепты? От чего, интересно?
Тео смотрит на меня странно. До него не сразу доходит, что я пошутила. Я вечно шучу невпопад и некстати. И временами впадаю в чернуху. Ну, ничего. Пусть знает, что я не такая уж белая и пушистая.
– Знаешь, в другой ситуации мы бы смогли подружиться. С тобой все не так плохо. В смысле, Эшби пришлось бы с тобой поработать по смене имиджа, но тут хоть есть с чем работать. По-своему ты даже крутая. Прикольная. – Тео смотрит прямо перед собой, адресуя эти сомнительные комплименты холмам в россыпи ночных огней. – Но твой папашка – тот еще дятел.
– А ты та еще сволочь, – говорю я. – На самом деле.
Тео смеется и ежится на воображаемом ветру. По вечерам здесь прохладно, но все-таки жарковато для теплого шарфа, которым он обмотал себе шею. Он подносит сигарету ко рту и глубоко, жадно затягивается. Я никогда не курила траву, но понимаю, чем она привлекает других. Я чувствую, как он расслабляется, как его напряжение сходит на нет. Я тоже расслаблена после бокала вина. Жалко, Рейчел не предложила налить мне еще. От такого подарка я бы не отказалась.
– Я в курсе. Но ты хоть представляешь, каково мне теперь будет в школе? Из-за него?
– Мне тебя совершенно не жалко.
– Тебе и не надо меня жалеть.
– Мне тоже паршиво. Мне в сто раз хуже. – Как только я произношу это вслух, я понимаю, что так и есть. Папа, ты был не прав: здесь еще хуже. Здесь вообще вилы. – Дома, в Чикаго, у меня была жизнь. У меня были друзья. Люди, которым было не западло поздороваться со мной в школе.
– Мой папа умер от рака легких, – ни с того ни с сего говорит Тео и снова затягивается косяком. – Поэтому я и курю. Если он пробегал по десятку миль в день и все равно умер от рака легких, то какой смысл мучить себя заботами о здоровье?
– В жизни не слышала такой глупости.
– Да я понимаю… – Тео тушит недокуренную папиросу и убирает в карман на потом, поднимается с шезлонга и смотрит мне прямо в глаза. Даже не верится, что это тот самый Тео, который сегодня устроил истерику в столовой. – Слушай, как бы там ни было, мне действительно жаль, что все так получилось с твоей мамой.
– Спасибо. А мне жаль, что все так вышло с твоим отцом.
– Спасибо. Кстати, ты не могла бы обедать и ужинать в кухне? Глория мне уже плешь проела насчет тебя. Она говорит, из-за этой лапши ты скоро станешь guapo.
– Я стану красавицей из-за растворимой лапши?
– Gordo. Gorda. Как там, не помню. Короче, толстой коровой. Все, полминуты заботы о ближнем закончились. Лимит добрых дел на сегодня исчерпан.
– Ну разве не сволочь? – Я произношу это с улыбкой. Он не такой уж плохой. Ни разу не славный малый, но неплохой.
– Зная мою сволочную натуру, ты должна понимать, что вряд ли я стану здороваться с тобой в школе, – говорит он, и у меня вдруг мелькает безумная мысль, что КН – это Тео.
– Я уже поняла.
Тео быстро кивает мне, почти по-дружески, и идет в дом.