Дмитрий Арефьев
Салведь
– Егор, что с тобой? Куда ты ходил? – спросила его матушка дрожащим голосом.
Снова послышался звук льющейся воды. Если бы в доме была водка, припрятанная для особых случаев, я не сомневаюсь, отец откупорил бы бутылку. Налил бы себе полную кружку до краёв и опрокинул бы её без закуски. Затем налил бы вторую и повторил. Но водки не было. Он жадно пил воду, будто она была способна снять тревогу.
– Егор…
Отец обернулся и крепко обнял маму. Он был подавлен, растерян, как выброшенный из гнезда птенец, обречённый на сомнительное будущее. Я понял это сразу, как только папа начал говорить.
– Горе у Максимовых, Нина, – сказал он. – Я вошёл без стука. Да и не принято вроде у нас. А оно вон как!
– Что? – застыла в оцепенении мама, отпрянув от него, словно папа кого-то убил. – Что там произошло?
– Я был у них во дворе, – продолжил отец. – Сначала я подумал, что Филипп заколол-таки корову. Разрубил по кускам, завернул в мешки и спрятал под навес. Знаешь, мешки из старой одежды, рваные, с заплатками. Но потом вижу, вышел Филипп из дому с тарелкой горячей воды. Тарелка парит, а он рукавицы на руки нацепил, чтоб не обжечься.
– И что это было? – шёпотом спросила мама, как будто речь зашла о чём-то запрещённом.
– Филипп опустился на колено около мешка, – ответил отец. – Он поставил тарелку на землю и аккуратно стал разворачивать мешок. Я стоял и смотрел, как мешок вдруг зашевелился, а в нём мелькнуло что-то красное.
– Господи, помилуй, – перекрестилась мать.
Отец глубоко вдохнул и сказал:
– Я набрался смелости, подошёл ближе, а там…
Он запнулся, выпил остатки воды, добавил:
– А там Глашка их. Красная вся. Я подумал, что в крови перепачкалась. Мало ли что бывает. Ан нет. Кожа красная вся, в пузырях. Нет больше её, Нина. Последний вздох её при мне был. Померла прямо на руках у отца. Следом Дарья вышла. Не кричала даже, упала у крыльца без памяти. На силу мы её в чувство привели. Я, точнее. Филипп до сих пор там. У мешка сидит.
Закрыв рот рукой, мама опустилась на стул. Слёзы застилали глаза, но она держалась до последнего. До тех самых пор, пока отец вдруг снова не заговорил:
– А вдруг и за нашими детками смерть придёт, Нина?
– Не говори так! Богом заклинаю, не говори! – взорвалась матушка.
Будто по команде, она встала на ноги и устремилась к единственной иконе в доме, у которой висела давно потухшая лампада.
– Не говори так, Егор! Я не дам ей забрать их! Пусть даже мне придётся служить Дьяволу, не отдам!
– Хлеба совсем нет, – обречённо прошептал отец. – Ссуды на хлеб уже давно не дают. А нам и прошлую платить нечем. Весна нынче плохая. Урожая опять не будет, а прихвостни государевы снова с проверкой придут. Уже скоро придут.
Мама молча обыскивала шесток, не обращая внимания на его слова.
– Проверять будут, правильно ли распределили ссуды, – продолжал отец. – Не отдали ли чего соседям, не поделили ли хлеб между собой. А чего проверять? Нет ничего. Долг одного двора на всех повесят, и будем должны все за одного.
Обшарив шесток, мама принялась обыскивать плетёные корзинки у стола, потом полезла на печь и продолжила поиски там.
– В прошлом месяце Емелька приезжал, – не останавливался отец. – Сам-то в четыре локтя ростом, а важный какой. Царкий урядник! Забыл он, наверное, как голышом под окошком вместе бегали, а теперь он меня жизни учит. Прискачет на коне по форме, и разбегайся народ! Такие, как он, и с сумой не пущали ходить. Люди жить хотели, а они держали нас, как скотину в загоне. Ждали, издохнем когда!
Запыхавшись, мама вернулась к иконе с переломанной в нескольких местах восковой свечой, отчего та больше походила на бусы, нанизанные на фитиль. Будто сокровище, она бережно пристроила свечу в лампаду. Чиркнула о потёртый коробок спичкой, и свечка занялась.
– Даст Бог, переживём мы это время, – с надеждой прошептала матушка. – Если нужно будет, душу отдам Сатане, лишь бы детки с голоду не умерли.
Она пристально смотрела на блёклый образ Пресвятой Богородицы и очнулась только тогда, когда отец вдруг умолк. Он с ужасом уставился на мать.
– Не боишься ты перед иконой слова такие говорить, Нина? – спросил отец.
Мама, ничуть не смутившись, ответила:
– Если встанет выбор, Егор, я пожертвую собой сполна.
ОНИ
В трёх десятках шагов от северного угла нашей избы отец выкопал погреб. Спрашиваешь, откуда такая точность? Так я сам считал шаги, когда осмеливался вдруг дойти до него. «Один, два, три», – считал я, приближаясь к заветной деревянной крышке люка. «Двадцать восемь, двадцать девять», – и вот он совсем рядом, прямо передо мной. Остаётся только обхватить ручку и потащить крышку на себя. Остаётся совсем ничего. Я как никогда близок к своей цели, но я чуть сдерживаюсь, чтобы не сорваться с места прочь. Всего тридцать шагов по прямой. Не так уж и много. Тридцать шагов, и я узнаю самый сокровенный секрет. Всего лишь три десятка шагов.
Я не знаю, внучек, как именно ОНИ завелись у нас в погребе. Правда, не знаю. Знаю, что мать молилась без отдыху, пока отец её, обессилившую от напряжения, не поднимал за локотки и не отводил в сторонку, чтоб та дух перевела. Немного погодя мать снова принималась за своё. Странно мама стала себя вести. Беспокоился отец, да и мы чувствовали, что поменялось в доме что-то. Бывало, ночь родители не спали, сидели за столом во тьме кромешной да бормотали что-то под нос себе. Помню, как мать распалялась, дескать, в амбарах государственных зерна навалом. Заграницу, дескать, хлеб продают, а своим крестьянам в долг до следующего года по крохе отпускают. Отец спрашивал, откуда она знает про продажи, а мать отвечала, что это ОНИ ей нашептали. Вот так я впервые и узнал о НИХ. Отец решил, что мама помешалась от голода. Докторов и лекарей у нас на селе и в помине не было. Некому было подсказать, что делать и лечить как? Тем временем маме с каждым днём становилось всё хуже, а отец был на волосок от того, чтобы самому не потерять рассудок. Мои братья и сёстры постоянно просили есть, и только мне, как старшему, надлежало не открывать попусту рот. Я держался изо всех сил. Даже когда тупая боль в животе превратилась в привычное состояние организма, я старался гнать от себя плохие мысли о моём покойном друге Сашке, о скончавшейся от странной болезни Глашки, о том, что моя мама, в конце концов, может что-нибудь сделать с собой или того хуже – с кем-то из нас. Я держался даже тогда, когда мать стала подозрительно часто ходить на улицу до погреба. Наблюдать это было одновременно интересно и жутко. Едва волоча ноги, она подходила к песчаному бугорку, ворошила солому, обнажая ручку деревянной крышки, открывала дверцу и нечеловеческими глазами смотрела в пустую земляную яму, как заворожённая. Не говорила ничего, просто смотрела и всё, словно оттуда на её немые мольбы приходил какой-то такой же немой ответ. Я хотел перестать обращать внимание на странные похождения матери, но глядя на её лицо, когда она молча выискивала что-то взглядом на дне песчаной ямы, мне становилось страшно. Очень страшно. Но желание узнать причину необъяснимых поступков было сильнее. Если вдруг мама собиралась снова до погреба, я выбегал из дому и прятался в сарае, чтобы узнать, зачем она туда ходит.
Я не мог сомкнуть глаз от мысли, что в погребе кто-то поселился. «Кто это мог быть?» – спрашивал я сам себя и, по моему детскому разумению, предполагал, что там, в холодной яме, сидят земляные жабы, чья коричневая пупырчатая кожа вызывала у меня отвращение. Или, может быть, в яму случайно угодило какое-нибудь животное? Но как такое могло произойти, если погреб был постоянно закрыт? В общем, я твёрдо решил пойти туда и проверить всё сам. Благо дело, на следующий же день мне представилась такая возможность. Отец ушёл в лес проверить ловушки, которые в последнее время стали бесполезны. Не шёл зверь лесной, и всё тут. Мама управлялась по дому. Топилась печь, поспевал кипяток для травяных щей, а малыши сидели на полу, занятые незатейливой игрой. Короче говоря, я набрался храбрости и пошёл к заветной дверце погреба.
«Один, два, три.»
С каждым шагом мои ноги почему-то подкашивались, как у хмельного. Боялся я, внучек, до дрожи в подмышках. Чего я только не выстроил у себя в голове, пока приближался к погребу. Казалось мне, что выпрыгнет оттуда зверь лохматый и вцепится в меня зубами. Или стоит мне только открыть дверцу, как провалюсь я внутрь, в чёрную бездонную пустоту, где и сгину навсегда. Страшно было, Колька. Ей Богу, раньше так никогда не боялся. Я уже и не помню, что ещё там себе напридумывал, зато очень хорошо запомнил, то чувство, которое возникло у меня прямо перед тем, как притронуться к ручке. Едва я разворошил солому возле крышки, как внутри меня похолодело. Внезапно я ощутил сильное отвращение от того, что собирался сделать, будто по ту сторону деревянной дверцы кишмя кишат сотни гадюк и медянок, беснующихся в живых лоснящихся клубках. Я уже протянул руку, чтобы приподнять дверь, как вдруг услышал их оживленное шипение в ожидании новой добычи. Конечно, это могло мне лишь привидеться, но то омерзительное чувство осталось со мной до сих пор.
Что говоришь? Что было там? Дак, я почем знаю, Колька? Я же крышку-то так и не открыл. Не осмелился я. Веришь али нет, но я до сей поры маюсь и думаю, что же там такое шипело. А ты вот лучше дальше слушай.
Однажды вечером, притворившись спящим, я подслушал разговор родителей. Ложились мы с наступлением темноты, как только солнце упадёт за горизонт. Это сейчас у нас керосинка есть, а раньше и её не было. Стемнело, значит, спать пора. Когда все улеглись, даже моя неугомонная сестрёнка, мама подперла дверь изнутри железной кочергой и собралась было на боковую, как вдруг её остановил отец:
