Дмитрий Бавильский
Красная точка
13
Нет-нет, про «Красную точку» всё правда: мне и правда нужно сделать её для того, чтобы освободиться от советского прошлого. И я на самом деле придумал снять квартиру в девятиэтажке, построенной на пустыре. Действительности также соответствует то, что Петровна одобрила мой план (ну, еще бы) и пообещала помочь в аренде квартиры. Просто не все сразу, да?
Но сначала следует уладить московские дела. Поднакопить подъемных. Чтобы думать не о пропитании, но о бескомпромиссной работе, которая денег не принесет. Нынешняя литература вообще не про деньги. Я, кстати, даже не знаю, про что она сегодня. Про тщеславие? Про «не могу молчать»? Ну, так и не молчи. Только деньги-то тут при чем?
Прежде всего нужно уволиться. Раздать долги. В том числе и текстуальные. Галке Юзефович написать давно обещанный рассказ. Забрать пальто из химчистки. Собрать вещи. Сдать квартиру. Это не так просто.
14
Однако написать «Красную точку» важнее. Даже если она не получится, не сложится. Тоже опыт, как говорит Петровна. Лучше сделать и пожалеть, что сделал, чем всю жизнь переживать об упущенных возможностях, как говорит моя мама.
Кстати, именно после этой ее фразы я и переехал в Москву. А теперь, значит, проделал путь в обратном направлении, чтобы снять наконец квартиру в доме напротив. Вышло это не сразу и без особого блеска. Подробности опускаю. Петровна была в отпуске, уехала в Германию к племяннице Лерке, оставшейся после учебы там. Искал жилье сам, вариантов долго не было. В лучшем случае у «Победы» или за дворцом пионеров (теперь в нём районный суд). Пока наконец не обломилась одна, сильно запущенная. Попросту убитая. Ни о каком wi-fi или виде из окна речи уже не шло – угловой вариант окнами в торец. Второй этаж над подъездным козырьком, забитым мусором.
Сразу не мог решиться на переезд и наезжал на Северок поработать. Пару часов и обратно – к маме в поселок. Работа шла плохо. Чаще не шла. Сидел, рассматривал колченогую мебель из советских времен. Томился. Дремал. Надрывно смеялся, что оказался, как и хотел, в убогом советском быту. С продавленным сервантом. С полированной стенкой без книг. С черно-белым телевизором «Горизонт» на тоненьких ножках. Я думал, таких уже не сохранилось. Короче, в нигде. То, что надо. На подоконнике пыль (протираешь тряпкой каждый день, но наутро опять, как ни в чем не бывало, угольный слой) и засохший кактус в углу. Ребристый, как гранёный стакан. На соседском балконе – старушка-инвалид: родственники выкатывают ее для воздушных ванн в обшарпанном кресле на колесиках. На весь день. Сколько ни выходил на балкон, смотрит волком, точно глазами хочет выпить все, что есть у меня внутри. Что я ей сделал? Ничего.
То, что окна в торец, а не на бывший мой дом или не на школу – даже к лучшему: ничто не отвлекает от воспоминаний.
15
Пару раз, превозмогая тоску, оставался здесь ночевать. Слушал кубатуру пространства, наваливавающуюся тоской нерешённых вопросов. Не мог уснуть, ворочался на жёстком диване. Ходил на кухню пить воду. Вода из крана шла ржавая. Замысел не то разваливался, не то расползался в разные стороны. Оказывается, любой поворот сюжета чреват развилками. Можно потянуть за одну нить, а можно за другую. Но как выбрать правильное направление? Труднее всего лепить причинно-следственные цепочки – очень быстро становится скучно идти по сюжетной канве: мысль постоянно обгоняет руку, и приходится возвращаться к тому, что уже пережил. Записывать то, что сгорело дотла. Гальванизировать текстуальные призраки.
Родители удивляются, но терпят. Считают, что блажь. Им же не расскажешь, что один мой приятель, все поставивший на свою главную книгу, переехал для этого в Питер и три года собирал материалы по Блокаде. Чтобы вжиться максимально плотно и сделать роман как надо. На всю оставшуюся. А другой знакомец принимал кислоту, дабы лучше понимать обитателей датского дна, перемещенных лиц без руля и ветрил, пока не посадил печень. Что я и сам давным-давно придумал роман про Саграда Фамилиа, требующий как минимум полгода спокойной барселонской жизни. Хотя судьба поступила со мной иначе. И теперь я здесь – там же, где жил, когда ходил в школу.
16
Хотя почему не расскажешь? Они же родители и должны понимать. Судьба у них такая. Да и столько лет вместе. Хотя и порознь, но.
Однажды включаю «Горизонт» рано утром, а там передача про детей из детдома. Слезливая до невозможности. Даже в черно-белом варианте и через помехи. «Ведь так не бывает на свете, чтоб были потеряны дети», пелось за кадром, пока мордатый ведущий излучал благолепие.
Писать расхотелось. Выхожу на балкон, а там старушка в платке. Покрывается копотью. Значит, выхлоп по стороны металлургического комбината. Вышел во двор. Без особого плана, ну, просто пройтись. Так странно: когда мы тут жили в позапрошлой жизни, всегда были дела, всегда было куда пойти. В школу, к друзьям. В библиотеку. В районный дворец пионеров (теперь там суд). Или мама пошлет в магазин за сметаной и молоком, даст с собой полулитровую банку, медный бидон, оторвет талонов («только не потеряй!»), а в гастрономе всегда очередь. Нормального сыра нет, как и сейчас. Продавщица в монументальном накрахмаленном колпаке большим черпаком наливает в банку сметану, а на куске обёрточной бумаги пишет цифру для кассы. Химическим карандашом.
Времени не было, было что-то другое – плотность, не предполагавшая прорех и простоев. Казалось, что жизнь бесконечна и так, насыщенно и беззаботно, будет копиться всегда.
Теперь я никого здесь не знаю. Никто не знает меня. Поэтому от коробки можно ждать всё, что угодно. Кого угодно. Однажды, гуляя возле ленкиного детсада, встретил Буратино. Вернувшись «домой», вставил его в «Красную точку».
17
А еще всегда люди были вокруг. И всех знал. Идешь по двору и здороваешься. Теперь никого не осталось. Пустота. Разреженность. Даже воздух дыряв, особенно если выбросы. Сколько ни околачиваешься в этой коробке, выбегая то в магазин, то к Петровне за интернетом (он в школе медленный, как в 90-х), ни одной знакомой физиономии. Точно все население взяли и враз подменили. Другие лица, типы, повадки. Неузнаваемые. Неузнанные. Непонятные. За каждой дверью или окном – своя автономная жизнь, которая тебя отторгает. Второй раз войти в ту же реку не получается. Проект с самого начала пах утопизмом. Приходится не наблюдать, но думать. Выдумывать все заново. Поэтому нет никакой разницы, что там у этой книги будет внутри, правда или ложь.
Один раз, правда, споткнулся у подъезда о знакомое лицо. Девочка из параллельного класса, ставшая некрасивой, обмякшей женщиной. Я никогда не знал, как ее зовут. Или знал, но забыл. Она никогда не блистала. Не обращала на себя внимание. Не выделялась. Была обычной. Как все. Теперь эти все разъехались кто куда, только она и осталась. Глянул на нее мимоходом (разумеется, не узнала) и сразу все понял. И про плащик темно-коричневый, и про походку. И про всю жизнь. Вся перед глазами пронеслась. Не ее, но своя, здесь непрожитая. Запасная, что ли. Перпендикулярная.
18
Кажется, ее звали Женя. Допустим, Женя. Невысокого роста. Кудрявая. Слегка горбатая. Болонку выгуливает и выносит мусорное ведро. Это же только в девятиэтажках мусоропровод, а в коробке – одни пятиэтажки, баки сгрудились в дальнем краю двора, между домами. Раньше мусор носили на пустырь, но теперь, из-за точечной застройки, там воткнута девятиэтажка, которую в мейлах, иронически, я называю «мое Переделкино». Баки перенесли в другой конец.
Женя уже вынесла мусор, встала у своего подъезда и отпустила болонку на волю. Ждет. Не курит. Бережет здоровье. На кухне капает вода из неплотно закрытого крана. Сохнет хлеб под салфеткой (самый вкусный в Чердачинске – круглый, ржаной). От сквозняка поскрипывает дверца шкафчика под кухонным окном – он в нашей пятиэтажке сделан со сквозной дыркой, видимо для охлаждения запасов. В каждой квартире есть своя собственная дыра. Мы затыкали ее бинтами, чтоб не фонило. Особенно зимой.
Собирается дождь. Из открытых окон несутся позывные программы «Время». Ну да, скоро осень перестанет прятаться по ночам на захламленных балконах, выйдет во всей красе, вернув Петровну и школьников в 89-ю, среднюю, общеобразовательную, а меня-то вот куда вернет эта осень?
На самом деле, если по-чесноку, в нашей коробке за четверть века вообще ничего не изменилось. Даже граффити всё те же. Разве что щетина запущенности наросла до состояния раскольнической бороды. Уже не сбреешь: символ веры, однако. То, что по-умному называется «энтропией», затопило весь двор.
19
Эх, совсем заврался. Как же мне надоело врать. В жизни и здесь. Я пишу эти строки под фортепианный концерт Равеля (тот, что для одной руки) на втором этаже родительского дома. Там, где папина библиотека и окна выходят в огород с яблонями и теплицей. Вижу, как старики работают в саду: мама в косынке у грядки с помидорами, папа в кепке возле гаражей, где он настойчиво и постоянно благоустраивает кусок поселковой улицы возле нашего дома. Судя по запаху с кухни, Лена пожарила рыбу. Сейчас спущусь вниз, сядем семьей за круглый обеденный стол, подведем итоги дня.
«Красная точка» пишется кусками, только с идеей снять квартиру и закопаться на Северке в экзистенциальные переживания среди стёртого быта ничего у меня так и не вышло. Идея уж слишком красивая, чтоб сбыться.
Не удалось, во-первых, выпасть из привычного графика, совместив писанину с работой, хотя бы и по удаленке. В редакции к моей просьбе об отпуске за свой счет отнеслись с пониманием. Хотя кто их там знает, что они думают обо мне на самом-то деле. Москвичи же.
Во-вторых, я плохо себе представляю лица родных, когда я сказал бы, что снимаю квартиру на Куйбышева, вместо того чтобы остаться у них. И это перетягивает всё остальное – вот это самое ситуативное удивление. Лица мамы и папы, переваривающих ещё одну ненужную разлуку. Недоумённый взгляд Лены, ищущей в моем решении второе дно. Пока все дома, дом есть дом, нет ничего его важнее. Даже если пишешь свою самую важную книгу. Да хотя бы главный роман XXI века. Такой, значит, и выходит моя красная точка.
Венеция-Париж, апрель 2016
Красная точка
Я думал, что я любил своё время так, как другие любят свою родину, с той же однобокостью, с тем же шовинизмом, с той же предвзятостью. И презирал другие времена с той же слепотой, с которой иные презирают другие нации. И моё время потерпело поражение.
Из «Дневника странной войны» Жан-Поль Сартра 21. 10.1939 года (179)
ЫМБШ
В Чердачинске, на самой обыкновенной улице, в самом обыкновенном пятиэтажном доме, первом его подъезде, на самом первом этаже, в квартире № 2, возле низкого окна стоит мальчик и смотрит на красную точку, размером с копеечную монету, наклеенную на стекло.
Дело происходит после зимних каникул, значит, в январе-феврале, что ли? День рождения вроде прошёл, но сил не прибавилось, а на оконном стекле всё отчётливее проступают грязевые разводы, к весне приобретающие объём и дополнительную скульптурность складок Вучетича.
Кружок размером с монетку мальчику (назовём его Вася) посоветовала врачиха (белки навыкат, ресницы из каслинского литья) в медкабинете с белыми стенами, креслом посредине и таблицей, укреплённой на белой ширме (зачем окулисту ширма, она ж не гинеколог?), с буквами, исполненными железнодорожными шрифтами. И, видимо, оттого убегающими вдаль. Все же знают, что Ш и Б – здесь самые большие, дальше следуют М, Н, К, потом, чуть поменьше, – Ы, М, Б, Ш, после чего начинаются разночтения. Тем более что в кабинет заглядывает медсестра, распространяя перед собой облако острого цветочного аромата. Громовым шепотом она передает на ухо коллеге последнюю сенсацию:
– Пугачёва погибла в автокатастрофе. Разбилась, возвращаясь из Сочи с гастролей!
После этого судьбоносного практически сообщения окулистка впадает в резиновый ступор и забывает о мальчике. Тот продолжает сжимать в руке щиток, закрывающий глаз; ждёт, когда шок сойдёт и Снегурочка оттает.
Момент истины
Первые три строчки Вася отбарабанил, точно знал наизусть, а вот потом алфавит закудрявился в разные стороны, строчки поползли как под слезой, начали раздваиваться тараканьими усищами. БЫНКМ? БАНКОМ? ИНКАМ? ТАНКОМ? Далее неясности лишь нарастают: НШЫИКБ – это вообще что? О чём или о ком? А так хочется соответствовать, говорить правильно, точно легкую и очевидную правду. Правду, а не ложь.
Не получается, и врачиха с каслинским литьём на лице начинает манипулировать линзами в сложносочинённых рамах, похожих на заикание. Медосмотр в школе или же детская поликлиника, откуда обычно, во время простуд, приходит усталая участковая?
Не так, впрочем, важно, как сам момент обнаружения дефекта; то, что ты плохо видишь (скорее всего, близорук), каждый узнаёт по-своему. Это как первый блуд или первая смерть – один из ключиков персонального кода, рисунка судьбы, биографических дактилоскопий, накладывающих на жизнь непредсказуемые ограничения.
Ношением очков отныне дело не ограничится – нужно же пересмотреть весь тактильно-пунктуационный репертуар, со временем становящийся практически невидимым: так привыкаешь к нему, так он становится тобой, что заметить-то его можно, лишь выйдя из себя.
С видом на кладбище
То, что близорукость наступила, Вася понял чуть раньше, когда ездил на каникулах во Львов. Профком медработников продал путёвку его родителям, тогда (время было спокойным[1]) каждые школьные вакцинации использовали для групповых поездок – «с целью поощрения и познания мира». Нужно сказать, в этом праздном своём любопытстве южноуральцы преуспевали сильнее других советских народов, живших в иных городах и краях необъятного СССР, например в Саратове, Таллине или Махачкале.
У школьного библиотекаря Надежды Петровны, каждые каникулы возглавлявшей такие путешествия, пока было с кем ездить, существует теория про живой и особенно подвижный чердачинский ум, открытый всему новому. В этом, если верить Петровне, зажиточные южноуральцы – особый, локальный советский этнос – напоминают одноэтажных американцев, живущих в основном региональными новостями и интересами, но отчаянно путешествующих по всему свету, не меньше азиатов с какой-то их всемирной отзывчивостью.
Это же до сих пор невооружённым взглядом заметно, стоит лишь представителям разных частей страны скучковаться в одном месте. Например, в аэропортовском накопителе, при объявлении посадки.
А тут Львов. Европа, хотя и Восточная. Украина, хотя и провинция. Модерн, ар-нуво, декаданс (правда, памятника Захер-Мазоху на ул. Сербской ещё не стоит). Старшеклассники, разумеется, бухали, бессмысленно и беспробудно, тихарясь по вечерам в густых сумерках гулких комнат, подымая, один за другим, тосты за приближающуюся олимпиаду.
Юнцов поселили в общаге мединститута, окна её выходили на Лычаковское кладбище, богатое любыми ассоциациями. Туда, погулять среди складок memento mori, румяный Вася убегал сразу после раннего ужина, когда от общения с земляками было не отвертеться.
К старшакам он не лез, туповатые ровесники не интересовали, а вечера, к сожалению, не гнулись, в отличие от туристических утр, туго заряжающих, но ближе к обеду ускоряющихся из-за многочисленных экскурсий.
Экскурсии и обед – по расписанию
Зато здесь, на Лычаковке, легко и раздольно. Гнилые, в кавернах могил, холмы, усыпанные кленовыми листьями, выдыхают покоем. Значит, это точно не на зимних каникулах случилось, но на осенних, самых коротких. Ну, да, день же ещё не сжался как следует, не редуцировался до чёрно-белой картинки, был многоцветным, насыщенным, точно на слайдах, а ночь наступала лишь после ужина, главная экскурсия (с выездом) начиналась утром, сразу же после столовки, возле которой, в ожидании школьников, заранее паслись пустые автобусы.
После обеда туристам предлагалось что-то внутри самого Львова, богатого памятниками культуры, только вечером не планировалось вообще ничего. Делай что хочешь. Один раз, правда, сводили в театр, но даже пионерам, не особо искушённым в лицедействе, стало ясно, что актёры здесь плохие.
Впрочем, театр лишь предвкушался, а пока их вели в огромный барочный собор с акустикой сломанной музыкальной шкатулки. Сумрачный внутри, он неожиданно светлел в своей вышине из-за массы окон, окружавших купол, расписанный ярко, но не слишком конкретно: время и советская власть не пощадили этих фарфоровых по духу рисунков.
Особенности советского барокко
Казённый экскурсовод в новомодном кримплене дежурно бубнит про Троицу, Богоявление, Распятие, Бегство в Египет и фаворский свет. Уральские дивчата и парубки задирают головы вежливо, но непреклонно, как птенцы, требующие корм (ибо «упло́чено»). Только Вася не может разделить всеобщего единения (с ним такое частенько) перед лицом искусства: божественная живопись сливается в один, серо-буро-малиновый слой, похожий на застиранный мохеровый шарф, и не разлепляется, как бы школьницы в вязаных шапках с особенно длинными ушками (писк сезона, из-за чего половина экскурсанток срифмовалась фасонами) ни голосили наперегонки от восторга.
– Ах, как красиво! Посмотрите, посмотрите, ах, как красиво!..
Что красиво? Почему красиво? Вася, привыкший говорить сам с собой, пожимает плечами. Ничего не имея в виду и не предчувствуя серьёзных последствий, он обращается к главной симпатизантке (в любой поездке обязательно выбирается такая), очкастой Наде.
– Тебе действительно нравится или ты притворяешься, вот как и они?
Смена времён кода
Подтекст его слов очевиден: ты такая же, как и все? Надя намёк считывает, хоть он и не облачён в слова. Умная девочка. Или чувствует – особым своим женским органом в виде внутреннего бутона, который проявится и разовьётся гораздо позже, в следующей жизни.
Надя отвечает и принимает в Васе дополнительное участие, так как сцепка между ними произошла раньше, ещё в поезде; колёсики-то и закрутились. Или, что тоже не исключено, русоволосая Наденька – особый женский тип, отзывчивый и чуткий всегда и всем приходящий на помощь, точно Мальчик со шпагой или выпускница Школы книжных капитанов. Вот Вася и тянется интуитивно к той, что (эмпатия – сила или слабость?) точно не откажет.
– Конечно, красиво. Сам, что ли, не видишь?
В Наде немного кокетства, которое может и не означать ничего, проявляясь так же естественно, как погода.
– Посмотри, какие цвета, какие краски…
Вася щурится, и тогда Надя (забыл сказать, что она – круглая отличница) протягивает свои некрасивые окуляры. Ради эксперимента, Вася надевает чужие стёкла, доверчиво запрокидывает голову, точно хочет протрубить в горн. И, о чудо, размытый импрессионизм исчезает, внутри купола проступают явственные рисунки фигур. Космогония, на них изображённая, захватывает дух изысканностью взвихренной композиции, части которой перетекают друг в друга.
Фокус фокуса
В церкви тихо, но гулко. Пусто Васе, надевшему чужие очки. Кажется, будто из ничего возникает волна, приближающаяся к нему. Потолок точно обрушился вниз, стал досягаемым, различимым в деталях: теперь фрески набухли от сочных, венозных красок.
Можно сказать иначе – Вася чувствует, что внезапно взлетел под потолок, за секунду набрав сверхзвуковую скорость. Ей не мешают ни ловко нарисованные облака, ни толпы монументальных фигур, окружённых ангелами. Вот что значит «навести фокус», обрести резкость. Поистине оглушающее впечатление, способное изменить последующую жизнь.
Как любой советский ребёнок, Вася лишён начатков религиозного чувства, в церковь никогда не ходил, в музее (кроме тусклого краеведческого) не был. Откуда ж он, до поездки во Львов, мог многоцветьем и красотой подпитаться?
Если только на первомайской демонстрации или в кинотеатре: телевизоры ведь тогда выпускали лишь чёрно-белые, и комментаторы, сопровождавшие репортажи по фигурному катанию с чемпионатов закадровыми разговорами, подробно описывали цвета костюмов, в которых выступали спортсмены. С каким-то особенным рвением, граничащим с исступлением, журналисты смаковали расцветку одежды спортивных и танцевальных пар, а вот одиночников и даже одиночниц, потенциальных икон стиля, настойчиво игнорировали.
Видимо, оттого, что в этих видах соревнований, требовавших «командного духа», за СССР оставалось многолетнее, испокон тянувшееся лидерство Родниной и Зайцева, а также Пахомовой и Горшкова. Ими гордились как космонавтами, а вот советским одиночникам (особенно в женском катании) так же постоянно не везло: индивидуализму, что ли, не хватало?
