Дмитрий Деулин
Под черным солнцем, на расколотой горе
Инфант не верил в судьбу. Не очень-то верил и во Владыку, хотя в такие ночи, когда золотая луна норовила потрогать за макушку, сам воздух нашёптывал молитвы. Но судьба точно шла бы к чёрту. Уродец, вырезанный из чрева, не знавший отца – конечно, чего ещё ему напророчить, если не ужасов.
– В Животопь ушли! – орали за спиной, перекрывая пёсий лай и перестук собственных бумажных сердец. – В туман!
– Туда и дорога. Стой! Стой, проклятая, кому сказал! Смерти не чуешь?
И кого ещё винить во всех ужасах, если не его и не несчастную матушку. Ей становилось хуже на глазах. Так набухло там, под платьем, под сердцем, словно вот-вот лопнет переспелой ягодой, и ищи потом в болоте новорождённого братишку или сестрёнку.
– Почти пришли, маменька, – сказал бы он, взяв её за руку, но людская речь так и не вернулась, слова обратились тарабарщиной и шумом далёкого дождя. Будь проклято ларское колдовство!
– Эй, королевич! – кричал вслед один из охотников. – Поворачивай назад, пока цел! Мать пожалей – проглотит её Животопь, сам знаешь! А мы её, светом Владыки клянусь, не тронем.
Вряд ли лгал, когда око Владыки в зените, вот только она-то их, дурней, ещё как тронет. Матушкин голод уже не унять ни первым ртом, ни вторым, ни третьим.
– Маменька, брось! Маменька, не ешь, не надо! – но в горле только нечестивые напевы да птичьи трели, а она, горячечная, гложет тростник, пьёт болотную воду, а там, под водой, хрустит чем-то таким, от чего звук под панцирь лезет.
Стиснув покрепче почти бесполезный меч, Инфант потянул её за собой, не разбирая, где кочки. “Под чёрным солнцем”, “на расколотой горе”… Сейчас ночь, и золотая луна сияет так, что синюю не видно человеческим глазом. А места, меньше похожего на какую угодно гору, ещё поискать. Если и есть судьба, не сегодня ей торжествовать. А если есть справедливость, то никогда.
О том, что делать, если разросшаяся Животопь давным-давно проглотила доктора Сале, даже косточек не оставила, он решил не думать. Толку-то? Позади смерть, не его, так матушкина. Нет уж. Мать достаточно страдала. Человек, топь или сам Дракон – больше никто не причинит ей вреда, пока Инфант дышит. А судьба говорит, что он будет дышать ещё хотя бы несколько месяцев.
По крайней мере, если понимать её буквально. “Под чёрным солнцем”. Полные затмения здесь случаются раз в два года, в своём возрасте Инфант уже научился предсказывать их и ждать во всеоружии, где-нибудь на равнине.
Ладонь матери раз за разом выскальзывала из его неуклюжей хватки, и всякий раз Инфант спохватывался поздно, что не чувствует тяжести, противления при ходьбе. Не чувствует веса нерождённого чудища, обтянутого хрупкой оболочкой женщины. Холодна её рука? Горяча? Никогда уже не узнать, но в лице у неё лихорадка, а при виде бледных сноходцев в тумане – ещё и голод.
– Маменька, идём! Не трогай их, не надо, – но голос чужой, и слова не слова, а она уже трещит по швам, раскрывая хищную утробу.
Если их не трогать, не замечать, сноходцы могут и мимо пройти. Уйти по своим делам, бормоча под нос сонными голосами. Но стоило матушке наброситься на ближайшего, начать мусолить, выискивая артерию, как сотни его близнецов обернулись к ней.
– Под чёрным солнцем! – ревел Инфант, прорубая дорогу и не прислушиваясь к звуку собственной речи. Этот давний боевой клич шёл от первого сердца, и достаточно было ему звучать там. – На расколотой горе! Под чёрным… солнцем!
Труднее было оторвать мать от очередного мёртвого тела, чем уложить себе под ноги ещё полдюжины. Сноходцы – люди, или были когда-то. Их покровы мягки, их кости – тростник. В ядовитом тумане Животопи они живут, как мошки, одну ночь. Но сруби одного, и двое поднимутся из трясины ему на смену. Сама Животопь смотрит их глазами. Это она так улыбается. Это её голоса сливаются в нестерпимый хор.
Главное не заблудиться. Утонуть – чёрт с ним, не смертельно. Придут твари похуже – в сердце достаточно жара, чтобы дать им бой. Но если проглядеть ориентиры, которые только третьим зрением и различишь, можно не успеть.
– Под чёрным! Солнцем!
Уже близко. Здесь Животопь сожрала деревню. Там была башня с часами. От них остался только бой, жуткий бой каждые шесть часов, но дожидаться его некогда. Где же хижина? Где чащоба, куда не заглянет око Владыки? Кругом, насколько хватает глаз, белеют остовы мёртвых берёз и улыбки живоватых сноходцев. Только там, справа, будто плешь, безлесное озерцо посреди Животопи. Не было тут такого. Неужто уже заблудился? Не там вошёл в туман?
– На расколотой! Горе!
На дне озерца словно буря спать улеглась. Деревца кругом полегли, топью укрылись. Глубже – пни, ещё глубже – ил да щепа, ещё глубже – только мрак. Нет, не заплутал. Ни дощечки не выплюнула Животопь, но место то самое. Только торжествующий взор Владыки отражается в чёрной воде. Вот что сверкало и грохотало на горизонте. Вовсе не гроза.
Как объяснить матушке? Единственного человека, который знал, что она такое, как её лечить, как принимать чудовищные роды, больше нет. Его покарал безразличный бог, и, наверное, было за что.
– Маменька, обожди здесь. Я нырну и посмотрю, вдруг… – вдруг что? От доктора Сале остался кусочек тебе на закуску? Иногда Инфант даже радовался, что ларская пуля отняла у него связную речь. Теперь, получается, навсегда – только Сале знал, как лечить чудовищ. До смерти боялся, но помогал. В мире, где нет справедливости, вполне может существовать судьба, будь она неладна.
И всё же, оставив матушку и сноходцев пытаться сожрать друг друга, он бросился в чёрную воду. Если объявится змий, или что похуже, Инфант услышит. Увидит. Учует чувствами, которым не знает названия. Но там, на дне, в двухстах семидесяти восьми целых ста сорока двух тысячных оргии, что-то уцелело. Что-то отражает свет. Что-то отражает звук прямо в мозг. Что-то ааааа 1100100аааа аааа1101111а аа1110111 ааа1101110а 1101100 1101111 1100001ааааааа а1100100 1101001аа 1101110 аа1100111
Тот вечер я запомнил, но не из-за кареты, и не из-за принцессы. Нет, в тот вечер вышла оживлённая игра, а я веду счёт. Наш календарь, доктор, не из закатов и рассветов, не из осеней и зим. Нет, нет, давайте сюда ваш чёртов флэшбэк. Теперь это мой чёртов флэшбэк. Я заслужил.
– Барабанные палочки! Пятнадцать! Смерть с косой! Двойка!
Давно мы не резались с таким азартом. Бывало, годами к этой дряни не притрагивались, видеть её не могли. Но в тот вечер Жожа принёс какие-то убийственные порошки, и поставил на кон. Говорит, давно их держал, ждал особенного случая. На день рождения чей-нибудь, например. От души поржали – день рождения! Вам не понять, док.
– Ну и как их вообще употреблять? – ворчал недоверчивый Серж, вертя в руках крошечную склянку. – Пятым питанием?
– Да хоть первым, – невозмутимо заверил Жижа. Да, Жижа, Жожа, Жеже – это всё один парень. Ему всё равно, как его теперь называют. Раньше был Железный Жук. Кличка у него была такая на арене в Элладе, потому что в нём больше харда, чем мяса. А толку-то. Теперь хард обветшал и идёт вразнос, а мясу хоть бы хны. Да сами, небось, видели.
– Да ну, херня какая-то, порошок, – Серж вертел склянку и так, и эдак. – Меня вообще не заберёт.
– Спорим? От одной порции сдохнешь.
– На что спорим? – Серж всегда был азартным.
Не помню, на что они поспорили, но Серж сдох. От одной порции. Причём мирно так, без амока, без аутофагии, мы даже не заметили. Будто поспать прилёг. Я бы так и подумал, док, если бы мы умели спать целиком.
Вот тогда мы поняли, что порошки – вещь. Серж был одна большая опухоль, док. Вы не видели, что с ним стало с тех пор, как вы перестали оперировать. У него даже гэка был поражён. Застрелюсь, говорил, каждый вечер разогревал гэка, но после случая с Бенни взрывать себя ссыкотно, вот и не решался. Это мы ещё тогда про принцессу не знали. Короче, никто не верил, что сержанта заберёт. После Бенни думали – всё. Остались самые живучие. Самые везучие, мать его. Сдохнет Вселенная, погаснут звёзды, а мы останемся орать в пустоту, пока не накроется шестое питание. И только тогда отдохнём.
В общем, мы играли не на сами порошки, их договорились разделить на всех, даже если хватит по чуть-чуть. Лишь бы не оставаться в одиночестве, понимаете? Мы играли на всякие сентиментальные глупости. А кто выиграл круг, мог уйти. Торжественно, со всеми церемониями. Мы все прощались тысячу раз. Хоронили друг друга тысячу раз. Но верить, что смерть реальна, со временем перестали. Чужая приелась, своя забыла дорогу. Так что в тот вечер все наши ритуалы казались игрушечными. Неуместными.
Жижа выиграл первый круг, но медлил. Когда можешь уйти в любой момент, торопиться совсем не хочется. Сразу появилось много слов, которые ещё нужно сказать друг другу. Много вещей, отложенных в вечный ящик, который вдруг перестал быть вечным. Решили, что сперва доиграем, а потом сожрём порошок все вместе. Вспоминали Сержа. Так мало вспомнили… Он же был человеком когда-то. Потом героем. Потом чудовищем. Целых три жизни, три судьбы, а в сухом остатке что? Какие мюзиклы он любил и как называл двойку в лото. На флэшбэке он не торчал, не то что я, так что, может, и сам бы не вспомнил больше. Жахнули канистру ракетного за упокой, всё равно не пригодится.
