Дмитрий Ежов
Стрелец
Пролог
«Зима в этом году выдалась долгая, – думал я, – уже минула вторая неделя Великого поста, а снег все лежит на полях, и его становится только больше. Неужто Богу не любо то, что мы делаем?..»
В ответ на свои мысли я получил очередную порцию снега, хлопьями летевшего прямо в лицо. Обернувшись, я посмотрел на свое воинство, уперто ехавшее вслед за мной. Моя полусотня стрельцов, которыми я командую уже больше четырех лет, послушно выполняла приказ – к полудню достичь Ругодива. Правда, сейчас они больше напоминали отряд снеговиков, восседавших верхом на не менее снежных конях.
– Потерпите немного, уже скоро мы будем на месте!!! – крикнул я, стараясь переорать метель.
Ближайшие ко мне кивнули в ответ.
«Они у меня выдержат – крепкие люди, не раз показавшие себя в деле, кроме того, они знают, что скоро отдых, сытный обед да теплая постель… скоро мы будем дома», – подумал я.
В этот момент кто-то запел звонким голосом старую грустную песню под стать погоде:
Из Крыму было, из Ногаю,
Бежал тут мал невольничек из неволи,
Из той ли из орды, братцы, из поганой.
Подходит мал невольничек ко Дунаю,
Изыскивал песчаного переходу.
Бесчестьеце на молодца приходило:
На то время тихой Дунай становился,
Он тоненьким ледочком покрывался,
Молоденьким снежочком засыпался,
Лютыми морозами укреплялся.
Обернувшись, я, несмотря на снег, смог разглядеть певца, которым оказался Данилка – уже взрослый муж, надевший на себя стрелецкий кафтан осенью прошлого года.
Слез молодец с добра коня,
Запел-то он с горя песню:
«Сторона ль ты моя, сторонушка,
Сторона ль ты родимая,
Родимая, прохлодливая!
Знать-то мне на тебе не бывати,
Отца с матерью не видати!1
Вскоре Данилке уже подпевала почти вся полусотня, точнее, то, что он нее осталось, и, несмотря на свою заунывность, она начала вселять силу в души людей: для того, видать, и была придумана. Но метель это песнопение никак не остановило, и на мгновение мне даже показалось, что не бывает более худшей погоды.
«Ан нет, бывает, – подумал я. – Никогда мне не забыть тот ледяной дождь осенью 70682 года».
1 глава
Я сидел у крыльца своего дома и пытался состругать игрушку-коника для своего новорожденного сына, которым меня одарила Настасья месяц назад, прямо под новый год3, когда во двор вбежал холоп сотника Тишка.
– Здравствуйте, Василий Дмитриевич, – немного задыхаясь, сказал он, а затем поклонился, – Борис Михайлович вас к себе просят. Дело срочное.
– Ступай, сейчас буду, – не отвлекаясь от своего занятия, ответил я.
Тишка еще раз поклонился и вышел со двора. Я же еще пару раз прошелся ножом по будущей игрушке и, задумавшись, поставил ее на скамью.
«Да уж, – подумал я со вздохом, – и двух дней дома не пробыл, как снова для меня работа нашлась».
Еще год назад я думал, что буду тихо сидеть в крепости и лишь иногда выходить упражняться со своими людьми в поле, но мой сотник вкупе с воеводами решили, что молодой полусотник идеально подходит для выполнения всякого рода поручений. И вот уже год моя полусотня только тем и занимается, что сопровождает целовальников для сбора мыта с окрестных деревень и малых замков. Кроме того, именно мне поручают возить серебро в Юрьев – в столицу нового княжества в венце нашего государя Иоанна Васильевича. Так же я со своими людьми ловил местных татей, которые повылазили из нор после роспуска рати. Все эти дела, вообще-то, делают мне честь, но в результате дома я почти не бываю.
Дом, надо сказать, мне достался хороший: два яруса с тремя небольшими комнатками в каждом и пристроенной кухней. Борис Михайлович, спасибо ему, похлопотал для меня, пока я был в Пскове – его стараниями вся сотня получила опустевшие дома в северном посаде Ругодива близ Наровы. Мой дом не был исключением, хотя в отличие от многих, из моих окон второго яруса была видна водная гладь, по которой постоянно ходили большие лодьи.
– Опять тебя Борис Михайлович вызывает? – спросила вышедшая на крыльцо Настасья.
Я молча кивнул, засунул нож за голенище сапога, а затем встал и обнял жену. Настасья отвернула голову и сложила руки на груди, отстраняясь от меня.
– Обиделась? – спросил я, но Настасья ничего не ответила.
Мы с Настасьей уже больше года живем вместе, но семейного счастья у нас нет. Даже рождение сына не растопило льда между нами. Настасья хорошая жена и делает все как полагается, но не более. Было видно, что ей все еще больно в душе от произошедшего горя, которое и привело к нашей поспешной свадьбе. Настасья была благодарна мне за спасение, но этого оказалось недостаточно, и постепенно она стала отдаляться, а в последнее время появились упреки в мою сторону. Боль, которую она испытывает, начала вырываться наружу, и моя молодая жена стала превращаться в угрюмую, ворчащую бабу. Мне было больно смотреть на это, но что предпринять, я не знал.
– Пойду сына проведаю… – сказал я, разжимая объятья.
– Только не разбуди его, он только уснул, – строго сказала Настасья.
Я вошел в дом и у лестницы на второй ярус столкнулся с Лизкой – холопкой, которую наняла Настасья, когда из-за беременности не могла выполнять работы по дому.
– Лизка! Позови Данилку во двор. Он мне скоро понадобится, – приказал я.
На втором ярусе было светлее, а самую теплую комнату мы отдали сыну, который сейчас мирно посапывал в своей колыбели. Я подошел к нему и надолго задержал взгляд на его ангельском личике.
– Ну что, Ванюша, ты уж извини, но папе опять придется уехать, – сказал я и поцеловал сына в его розовый лобик, от чего он немного заерзал, но тут же снова затих.
Не имея возможности остаться подольше, я вышел из комнаты, а потом спустился во двор. Данилка, подросший, с небольшим пушком волос на верхней губе, уже ждал меня во всей готовности.
– Василий Дмитриевич, – ломающимся голосом обратился ко мне мой юный кошевой, – опять в дорогу отправляют?
– Скорее всего, – ответил я. – Так что приготовь все необходимое. Собери десятников у меня, завтра с первыми петухами выедем, правда, пока не знаю куда, но скоро сотник мне все расскажет.
Данилка понятливо кивнул и бросился в амбар заготавливать кош, а я, не тратя времени, вышел со двора.
На улице сегодня было солнечно, как и почти весь октябрь. В этом году Бог милостиво одарил нас длинным бабьим летом, которое с сентября перешло и на следующий месяц, чему большая часть людей была очень рада. Однако на западе я заметил идущие к нам тучи, что свидетельствовало о начале настоящей осени. В подтверждение этому задул холодный ветерок, так что я даже поднял ворот у кафтана и ускорил шаг.
Дом сотника был похож на мой собственный: разве что он был чуточку выше и ближе к Нарове. Во дворе у сотника я заметил свежесложенную большую поленницу и подумал, что мне бы тоже следовало запастись дровами, пока они не стали дорогими. А дрова зимой – вещь первостепенная, особенно в этих немецких домиках, в которых мы живем. Все в них хорошо: прочные, просторные, с большой кухней, но вот печи в них плохо тепло держат, и приходится постоянно поддерживать огонь.
С этими мыслями я вошел в дом, где, как обычно, за обеденным столом сидел Борис Михайлович, раздобревший за последнее время еще больше.
– День добрый, – обратился я к сотнику.
– Василий. И тебе добрый, присаживайся, – указав на скамью у стола, сказал в ответ Борис Михайлович.
Я молча сел и с вниманием посмотрел на сотника.
– Сегодня утром к воеводам гонец от самого царя нашего Иоанна Васильевича прибыл и принес наказ. Ты, наверное, слышал о том, что ливонцы перемирие нарушили? – сказал сотник.
– Об этом только глухой не слышал, да и то догадывается, – сказал я.
– Это верно. Однако вернусь к наказу государеву – приказано помочь чем сможем, – сказал сотник и тяжело вздохнул.
– Значит, воеводы будут рать собирать? – спросил я.
– Было бы из кого. Как ты, наверное, слышал, в этом году мы ждем орду крымскую в гости, и почти все служилые люди сейчас на южном берегу в полках сидят, так что помочь Юрьеву не скоро смогут.
– Да-а, туда даже многие сотни псковские и новгородские ушли, так что, видимо, справляться придется своими силами.
– Правильно мыслишь. Царь так и указал – собрать со всех крепостей служилых людей и направить к Юрьеву для бережения крепости. И ты уж извини, но от Ругодива ехать придется твоей полусотне.
– Я уже догадался. Когда выступать?
– Завтра спозаранку, раньше все равно не успеем. Надо же припасы забрать, телеги подготовить, – сказал сотник. – И кстати, держи грамоту для юрьевского воеводы князя Темкина-Ростовского4.
Я положил грамоту за пазуху и спросил:
– Припасы в крепости брать, как обычно?
Борис Михайлович утвердительно кивнул, а затем напутствовал на легкие сборы.
Домой я дошел быстро, а там меня уже ждали все четыре десятника моей полусотни: Третьяк, Гюргий, Нежир и Радим. Я как можно короче рассказал им о том, что нас ожидает в ближайшие дни, и послал собирать людей. Сам же пошел в крепость за припасом, а в помощь себе взял трех стрельцов из своего десятка.
Детинец Ругодива после ремонта выглядел значительно лучше, чем год назад, но крепость стен лучше не стала, однако для хранения припасов подходил хорошо. Внутри, по уже не раз хоженому пути, я прошел в казематы с зерном, где предъявил грамоту писцу.
– Здравствуйте, Василий Дмитриевич, – сказал писец. – Опять вас в поход посылают?
– Служба, – равнодушно пожав плечами, ответил я.
– Понятно, – понимающе сказал писец. – А куда на этот раз?
– Я не могу говорить об этом, но ты, наверное, слышал, что происходит под Юрьевом, – сказал я.
Писец кивнул в ответ и углубился в записи амбарной книги:
– Три телеги овса и две пшена хватит?
– Лучше перловой и ячневой крупы, – ответил я.
– Хорошо, завтра утром телеги будут вас ждать у Западных ворот, – сказал писец и сделал соответствующие записи в амбарной книге.
После этих слов я распрощался с писцом и отправился домой, где меня уже должен был дожидаться ужин. Несмотря на то что Настасья была не в духе, на столе меня ожидала жирная уха да пирог с яблоками.
– Поешь хоть напоследок нормально, а то опять несколько недель будешь одной постной едой питаться, – строго сказала Настасья, но во взгляде ее мелькнул огонек жалости и сострадания ко мне.
Это немного согрело мне душу, но надежд на то, что любовь, испытываемая мной, перейдет к Настасье, я не питал. Обстоятельно поев, я поднялся в спальню – надо было хорошо выспаться перед дальней дорогой.
Я проснулся рано утром, когда солнце еще и не думало всходить, поцеловал мирно спящую рядом Настасью, но она лишь отвернулась в другую сторону. Я вздохнул и встал с кровати. Одевшись, стараясь делать как можно меньше шума, я спустился на первый ярус и попутно выглянул в окно. На улице за ночь заметно похолодало и моросил небольшой дождик. Прохлада уже стала проникать в дом, и я, пройдя в комнату Лизки, разбудил ее и приказал развести огонь в печи и только после этого пошел к Данилке.
Когда я прошел в комнату Данилки, он уже проснулся и даже успел одеться, так что без лишних разговоров ушел готовить лошадей к выходу. Подумав немного, я решил помочь своему кошевому – хотя бы заседлать своего Яшку, а то Данилке еще кош на мула грузить, и он может не успеть поесть.
Яшка, мой верный конь, спокойный как корова, но если потребуется, может скакать, словно ветер. Завидев меня, Яшка потянулся ко мне в ожидании угощения, и оно было вознаграждено сухариком. Я погладил его по шее, а потом взял щетку и стал расчесывать. Это занятие мало того, что полезно для лошади, еще и нравилось Яшке, а меня успокаивало. Закончив через четверть часа с этим занятием, я накрыл спину Яшки попоной, а сверху водрузил свое старое седло.
Как только я закончил седлать коня, ко мне подошла Лизка и позвала к столу:
– Анастасия Федоровна уже встала и просит вас откушать.
– Сейчас приду, – коротко ответил я.
В это время Данилка уже водрузил кош на мула и принялся седлать своего коня.
– Заканчивай побыстрее, тебе надо еще успеть позавтракать, а то дорога длинная и раньше вечера я привал делать не хочу, – сказал я Данилке.
– За полчаса управлюсь, Василий Дмитриевич, – услышал я в ответ.
Зайдя в дом, я сразу почувствовал, что печь протопили. Особенно это ощущалось после царящей на улице мороси.
Настасья ожидала меня у обеденного стола, как всегда прекрасная и печальная.
– Прошу к столу, откушай перед дальней дорогой, – сказала Настасья, указывая на тарелку с кашей, от которой поднимался приятный парок.
Я сел за стол, поблагодарив жену и Бога за кушанье, и без промедления приступил к еде и достаточно быстро закончил сие дело.
– Куда едешь на этот раз и сколько тебя придется ждать? – спросила даже не присевшая во время моего завтрака Настасья.
– Прости, но мне не велено говорить, – со смущением ответил я.
– Не хочешь – не говори, хотя, наверное, опять за мытом посылают, – недовольно посмотрев в окно, сказала Настасья.
Посмотрев на нее, я подумал, что к вечеру все равно весь Ругодив будет знать цель моего похода, и сказал:
– Юрьев.
Настасья резко повернула голову и посмотрела на меня, а ее лицо побледнело, став еще краше. Не сказав и слова, она быстро вышла, оставив меня в одиночестве.
Я еще немного посидел за столом, а затем встал и вышел во двор, где меня ожидали оседланные кони. Данилка же проверял крепость ремней, на которых держалась поклажа на муле.
– Иди есть, – приказал я, – скоро выезжаем.
Данилка коротко кивнул и убежал в дом, а я присел у крыльца и, достав нож, продолжил строгать игрушку для сына.
Вскоре пришел Радим и сказал, что полусотня построилась на улице и ожидает меня. Я встал и пошел звать Данилку, но он сам вышел ко мне, а следом за ним появилась Настасья с Ванюшкой на руках.
– Вот, решила вместе с сыном тебя проводить, – сказала Настасья своим обычным тоном, а затем добавила более мягко: – Возвращайся живым и здоровым, не оставь нас сиротами.
Я подошел, поцеловал сына и обнял Настасью, но в этот раз она не отвернулась и даже улыбнулась на прощанье. Эта короткая и прекрасная улыбка согрела мне душу и дала надежду на доброе возвращение домой.
– Василий Дмитриевич, пора, люди ждут, – тихонько сказал Данилка, ловя злой взгляд Настасьи.
– Пора, – согласился я и оседлал Яшку.
На улице меня ожидала в конном строю, выстроившаяся в одну линию, моя полусотня. Завидев меня, стрельцы выпрямились в седлах и устремили свои взоры ко мне. Увидев в их глазах немой вопрос, я решил его удовлетворить.
– Говорить много не буду… – начал я, но прервал речь, заметив приближение сотника.
Борис Михайлович приблизился к нам на своей худосочной кобыле, сильно напоминая в этот момент бочку на тоненьких ножках. Было видно, что его внешний вид забавит стрельцов, но они изо всех сил стараются не дать волю своему смеху. Но, не обращая внимания на все это, сотник подъехал к нам и начал свою речь, наполненную благими напутствиями и угрозами за неисполнение приказа.
– … и желаю вам исполнить волю государеву с честью и добыть славу себе и вашим начальным людям. С Богом!!! – завершил речь Борис Михайлович, имея в в виду под начальными людьми, конечно же, себя.
Благословленные сотником, стрельцы под моим началом поехали по направлению к Западным воротам, где мы встретили пять крытых телег с нашим обозом. Телегами управляли мужики с ивангородской стороны, ругодивским крестьянам наши воеводы не доверяли. Убедившись в соответствии содержимого телег с тем, что должно быть, я сделал запись в амбарной книге. После этого я приказал своим людям сложить пищали в телеги, дабы ехать налегке. Закончив с этим делом, мы поехали к воротам, у которых меня окликнул мой знакомец пушкарь Петр.
– Василий! Удачи тебе и твоим людям, и пусть Бог благоволит вам! – сказал пушкарь, опершись рукой о стену ворот.
– Спасибо, Петр! Удача нам понадобится! – ответил я и направил своего коня в раскрытые ворота.
Выехав из города, мы сразу ощутили приближение зимы: нам в лицо ударил холодный, пронизывающий ветер, а вскоре морось, идущая с утра, сменилась мелким снегом, окутавшим весь окружающий мир белесой пеленой. От такого тут же захотелось развернуться назад и скрыться в теплых, натопленных домах, но мы, верные слуги государя, решительно продолжили выполнять данный нам приказ. Хотя, надо сказать, настроение от непогоды у моих людей изрядно подпортилось, и как следствие, пошли шутки в отношении сотника, а затем и гневные речи.
– Сам сидит сейчас в тепле, а нам тут мерзнуть, – сказал кто-то из стрельцов.
– Хоть бы раз с нами в поход вышел – только грамотки хвалебные получает за то, что делаем мы, – вторил другой голос.
– Прекратить разговоры! – прикрикнул я. – Не забывайте – язык может до плахи довести. Кроме того: не знаете, что ли, как жизнь устроена? Борис Михайлович сотник, ему по должности полагается в крепости сидеть.
Мой окрик подействовал, и разговоры прекратились, но начались шепотки, на которые я повлиять уже никак не мог, да и не хотел.
Тем временем мы добрались до Сыренска, где снег прекратился, но вместо облегчения Бог послал нам с небес ледяной дождь. В ответ на это я поднял повыше ворот кафтана и сильнее натянул шапку. К тому же Данилка достал из коша мне плащ, в который я завернулся, но через полчаса вода все же начала просачиваться, и холод начал овладевать моим телом.
Я обернулся и взглянул на своих людей и увидел, что им не лучше, а некоторым даже хуже, чем мне сейчас. В этот момент я встретился взглядом с Радимом, ближайшим ко мне десятником и моим заместителем в полусотне. Он в ответ подстегнул коня и подъехал ко мне.
– Надо остановиться, Василий Дмитриевич, и переждать ненастье, – сказал Радим.
– Нельзя, – ответил я, – через три дня, самое большее четыре, нам нужно быть в Юрьеве, и никакая непогода нам помешать не должна.
– Это понятно, да только толку от нас в Юрьеве не будет, если мы все сляжем в горячке, – возразил Радим.
– А что нам делать? – задумчиво спросил я.
– Не знаю. Была бы зима, то просто укутались бы посильнее и поехали дальше, а сейчас – не знаю, – сказал Радим.
– Зима, говоришь? – сказал я и, привстав на стременах, обернулся и приказал своей полусотне: – Стой!!!
Дождавшись, когда мои люди остановятся, я развернул Яшку и проехал к середине строя и приказал всем спешиться.
– Я не допущу, чтобы вы замерзли, – сказал я. – Будем греться бегом. Всем взяться за стремена и пустить коней бегом!
Лучшего сейчас я придумать не смог и, достигнув начала строя, слез с коня, а затем продемонстрировал личным примером свой замысел – взявшись рукой за стремя и хлестнув Яшку по холке, побежал рядом.
Я не был уверен в своей затее и на всякий случай вспомнил все ближайшие деревни на пути, в которых мы могли бы остановиться. Однако через несколько минут быстрого бега я начал чувствовать, как холод отступает, и это стало ответом на мои сомнения.
Чем дольше я бежал, тем теплее мне становилось, а вместе с тем и начало улучшаться настроение. За моей спиной вновь стали слышны веселые возгласы, хоть и произносились они запыхавшимися голосами. Казалось, мы сумели победить непогоду, но холодный дождь даже не думал заканчиваться, и постоянно приходилось смахивать заливающую лицо воду, что нельзя было сделать с промокшей до нитки одеждой. Через час такого бега мне стало казаться, что мой кафтан весит пару пудов, а в сапогах уже сильно хлюпало, но останавливаться я и не думал, ведь стоит нам остановиться, как холод тут же поймает нас в свои цепкие лапы. Так что я не позволял себе давать слабину и с упорством продолжал разбрызгивать воду и грязь из луж своими ногами в потерявшем осенние краски мире.
К вечеру после нескольких часов беспрестанного бега нам удалось преодолеть почти двадцать верст. Мы бы продвинулись еще больше, но нас стали тормозить телеги, которые начали завязать в дорожной грязи. К тому же лошадям, тянущим телеги, приходилось гораздо тяжелее, и сейчас они сильно вымотались.
«Если сейчас не найти место для постоя, то лошади могут пасть, а без них мы никуда не доедем», – подумал я.
– Данилка!!!
– Василий Дмитриевич, звали? – сказал мой кошевой, явившись через минуту на мой зов, в промокшем тегиляе, который я ему подарил летом, и шапке, сейчас больше напоминающей мокрую тряпку.
– Насколько я помню, в версте отсюда есть придорожный кабак, скачи туда и предупреди хозяина о нашем скором приезде, – приказал я.
Данилка кивнул в знак понимания, сел на свою кобылу и, держа за поводья мула с кошем, поскакал в указанном направлении.
Моя же полусотня, из последних сил передвигая ногами, продолжила свой бег. А тем временем и без того серый и безрадостный мир стал погружаться в ранние сумерки. Все вокруг постепенно стало темнеть, что вкупе с идущим дождем привело, несмотря на еще не зашедшее солнце, к тому, что нельзя было ничего увидеть ближе чем в полусотни шагов. Да и то, что было видно, казалось размытым и нечетким, и нам пришлось довериться только дорожной колее. Так что сложно было описать мою радость и облегчение, когда за очередным поворотом дороги вдали замаячил огонь. Вскоре мы достигли забора, окружающего придорожный кабак, у ворот которого и горел фонарь, приведший нас сюда.
Еще до того, как я и мои люди достигли ворот, они распахнулись, гостеприимно пропуская нас во двор. У ворот стоял худощавый, низкого роста отрок, с легким чудским говором поприветствовавший нас от лица своего отца, хозяина кабака, и указал рукой на конюшню, в которой мы могли оставить лошадей. У конюшни, в которой горела жаровня, я встретил успевшего переодеться в сухой кафтан Данилку. Он тут же принял у меня Яшку и повел его в стойло.
– А вас хозяин в доме ожидает, – указав на здание кабака, занимавшего большую часть двора, сказал мой кошевой.
Но я не пошел сразу в кабак, а решил сначала удостовериться, что все мои люди прибыли сюда. И лишь когда последняя телега была поставлена под навес, я разрешил себе пройти в кабак греться.
– Добро пожаловать, милсдарь, – заискивающе обратился ко мне низкорослый, как и сын, с сединой в черных волосах и бритой бородой хозяин кабака. – Проходите к очагу, обогрейтесь.
Я вошел в просторное помещение, заставленное столами, с очагом у северной стены. Внутри уже было около пятнадцати моих стрельцов, преимущественно из десятка Третьяка. Кроме моих удальцов, в кабаке за одним столом сидели пятеро дворян, и все внимательно посмотрели в мою сторону, когда я вошел. Посмотрев на них и убедившись в отсутствии злых намерений, я слегка поклонился и получил поклоны в ответ, а один даже приподнял кружку и отпил из нее в мою честь.
Закончив оглядывать кабацкую горницу, я прошел в сопровождении хозяина кабака к очагу, оставляя за собой полосу воды, так как с меня лилось, как из лесного родника. Как только я подошел к очагу, от моего кафтана тут же пошли дымки испаряющейся под воздействием огня воды. Тут же, как черт из омута, справа от меня выскочил Данилка, держа в руках мой тегиляй и запасные штаны.
– Вот, Василий Дмитриевич, переоденьтесь в сухое.
Не имея даже в мыслях желание спорить с этим предложением, я стал снимать кафтан, и практически сразу кабатчик поставил у очага стул для меня. Надев на себя сухую одежду, я с удовольствием опустился на предложенный стул, протянул голые ноги к огню и подумал, что все же неплохо быть полусотником. В подтверждение моих мыслей хозяйская дочка, миловидная девушка на выданье, поднесла мне горячий сбитень на лесных ягодах.
– Как тебя зовут? – спросил я хозяина кабака, стоявшего рядом.
– Айно Кууск, милсдарь, – с более сильным чудским говором, чем у сына, ответил кабатчик.
– Послушай, Айно, мне и моим людям нужно здесь переночевать, обогреться, чтобы продолжить завтра утром наш путь. Сколько это будет стоить?
– Милсдарь, с вами прибыло много людей, и у меня не хватит места…
– Ничего, – прервал я кабатчика, – мы люди служивые и ко всякому привычные, можем и на голых досках переночевать.
– В таком случае шесть рублей с полтиной.
Я глубоко вздохнул, услышав эту сумму, ведь три месяца назад, когда мы здесь останавливались на постой, было уплачено четыре рубля, и это мне показалось дорого. Немного подумав, я достал из кожаной сумы подорожную грамоту и протянул кабатчику. Он посмотрел на нее, но было видно, что прочесть написанное он не сможет.
– Здесь, Айно, написано, что ты должен всячески помогать мне и моим людям в пути. Согласно грамоте мы вообще можем не платить за постой, но я понимаю, как это для тебя убыточно, и поэтому предлагаю деньги, – глядя прямо в водянистые глаза хозяина кабака, сказал я. – Кроме того, лошадей мы накормим сами, да и крупу для ужина дадим свою.
Посмотрев на грамоту, кабатчик сглотнул слюну и слегка побледнел, но услышав мое предложение заплатить, заискивающе улыбнулся, а в его глазах заиграли искорки наживы.
– Так сколько возьмешь? – прервал я затянувшееся молчание.
– В таком разе три рубля с полтиной будет в самый раз, – поспешно ответил кабатчик.
– Хорошо, – сказал я и потянулся за калитой5 с деньгами, данными нам на дорогу.
– Четыре рубля! – поспешно проговорил кабатчик, увидев серебро у меня в руках.
– У нас, в Новгороде Великом, говорят – первое слово дороже второго, – сказал подошедший Гюргий, посмотрев на хозяина кабака с презрением, свойственным новгородским купцам, и со значением погладил рукоять сабли. – Негоже цену менять, коль торг уже закончился.
– Да-да… Вы правы, – извинительно сказал кабатчик и поклонился десятнику.
Тем временем я уже отсчитал серебро и передал хозяину кабака. Приняв деньги, он ушел, пятясь назад и поминутно кланяясь. Я же, более не обращая внимания на него, обратился к Гюргию:
– Как твой десяток, все целы?
– В общем да, но пара человек натерла ноги. Однако, если завтра поедем верхом, то это не страшно, – ответил Гюргий.
– Дай-то Бог, – сказал я и, глядя на огонь, задумался о дальнейшем нашем пути.
– А насчет ночлега, то мои люди, как и в прошлый раз, могут и в конюшне поспать – там сейчас жаровни горят, тепло, – сказал Гюргий, выводя меня из задумчивости.
– Нет уж, за ночлег уплачено, рядком на полу ляжем все и поместимся. После такого бега под дождем я не позволю никому на голой земле спать, – твердо сказал я и заметил, что к нам приближаются остальные десятники: Нежир, Радим и Третьяк – все уже переодевшиеся в сухое.
– Это вы хорошо придумали, Василий Дмитриевич, бежать под дождем: к Юрьеву приблизились и вусмерть не околели, – сказал Нежир, протягивая руки к очагу.
– Да так… – слегка вздохнул я. – Вспомнилось, как зимой в одних портах и рубахе вокруг деревни бегал. Меня к этому делу приучал Иванко. Говорил, что пока бежишь, никакой мороз не страшен.
Все десятники приумолкли, вспомнив погибшего в прошлом году Иванко, и лишь потрескивание дров в очаге и приглушенные голоса дворян за дальним столом нарушали тишину. Так продолжалось, пока жена кабатчика с дочкой не принесли котел, полный воды, и не поставили его на огонь в очаге.
– Айно сказал, что крупу вы нам свою дадите, – обратилась ко мне жена кабатчика.
Я посмотрел на эту статную, стоящую предо мной с прямой спиной женщину и понял, кто в кабаке главный. Меня даже удивило – как я в прошлый раз не заметил эту властную, еще не старую и полную сил хозяйку.
– Данилка! – позвал я и отхлебнул из кружки со сбитнем.
Мой кошевой явился незамедлительно, и я приказал ему отсыпать пшенной крупы на всю полусотню и передать ее хозяйке кабака.
– И соли не забудь дать, – закончил я.
Данилка коротко поклонился и тут же вышел во двор, а кабатчица, удовлетворившись моим распоряжением, отошла к своему мужу.
– Надо будет положить наиболее склонных к хворобе стрельцов в комнаты, которые нам достанутся, – сказал я десятникам.
– Вы всегда стараетесь о людях думать, – сказал Радим, – за это вас стрельцы и любят.
– И в бою за спинами не прячетесь, – льстиво сказал Третьяк.
– Не лей мне мед в уши, а то от этого и оглохнуть можно, – с серьезным лицом ответил я.
– А что такого, разве я не прав? После боя с татями люди вас уважать стали, – с не менее серьезным лицом ответил Третьяк.
После слов десятника мне вспомнилось, как весной нас послали ловить большую банду, что орудовала на колыванской дороге. Мы тогда две недели их выслеживали, пока не определили их логово в полутора верстах от тракта.
– Умно вы тогда придумали, – поддержал Третьяка Нежир, – разделить нас на три отряда и устроить облаву на татей.
– Признаться, я поначалу не поверил, что ваш замысел удастся, ведь татей было человек сорок и вооружены они были неплохо, – сказал Третьяк, – но все вышло по вашему.
Действительно, я тогда послал десятки Третьяка и Радима ударить по логову бандитов, что находилось в ложбине недалеко от ручья, с двух сторон, так как был уверен – тати испугаются выстрелов из пищалей и побегут в сторону небольшой топи с валежником. За повалившимися деревьями же их должен был ожидать я с тремя десятками стрельцов.
– Ох как они испугались грохота пищалей, как побежали, а урону-то им мы почти не нанесли, – сказал Третьяк.
– Верно говорят – у страха глаза велики, – сказал Гюргий.
– А меня больше поразило, когда вы, Василий Дмитриевич, вышли к ним навстречу из засады один, – восхищенным тоном сказал Нежир. – Первого попавшегося татя саблей рубанули, второго угостили, да так, что он три аршина пролетел, а прочие же тати, увидев это, встали как вкопанные и по вашему приказу бросили свое оружие, сдавшись в полон.
– Я потом подсчитал – из сорока татей тридцать пять живыми взять удалось, – сказал Третьяк. – Правда, воеводы потом каждого пятого у западных ворот повесили в назидание остальным.
– Туда им и дорога – сами-то не больно проезжавших по колыванской дороге жалели, – сказал Нежир и через пару мгновений рассмеялся, вспомнив как визжал один из вожаков татей, когда его к петле вели.
Вместе с Нежиром рассмеялись и другие десятники, а также несколько стрельцов, что были поблизости. Не смеялся только Радим – он вообще редко шутил и большую часть времени сосредоточенно молчал. Говорил он тоже редко, но всегда по делу, и несмотря на то, что лесть по отношению ко мне из его уст никогда не выходила, я ему доверял больше, чем всем остальным десятникам. Вот и сейчас Радим с некоторым осуждением посмотрел на своих товарищей и глубоко вздохнул. Понять его можно: ведь для большинства стрельцов война была опасным, но все же ремеслом, а для Радима она была гораздо большим. После гибели всех родных в ходе одного из набегов крымской орды Радим записался на службу, и с тех пор не было ни одного года без сражений в его жизни. Возможно, именно поэтому Радим к своим тридцати годам не женился и не обзавелся сворой детишек, хотя мне кажется, он просто боится в один день вновь лишиться близких.