Дмитрий Емец
Сердце двушки
– Уберите! Я задохнусь!
– Очнулась! – радостно воскликнул Белдо.
Рядом кто-то настойчиво засопел. В дверях стоял тот самый кривоногий. Теперь он был уже без огнемета. Зато в брюках. Но брюки его явно тяготили, и одной ногой он уже чесал другую.
– Помощник мой. Исай. Все эти годы со мной. Все тут знает. Вместе начинали! – представил Секач.
Исай осклабился.
– Я чего пришел-то… Гай здесь! – сипло произнес он.
Тяжелое лицо Секача неуютно задвигалось.
– Я не слышал, как он подъехал! – озабоченно сказал он.
– Он не подъезжал, – сказал кривоногий и отчего-то усмехнулся. Подобная усмешка уже была на его лице, когда он выжигал из огнемета эльба.
Глава вторая. «Хоум! Свит хоум!»
Чем бы дитя ни тешилось, только б не квакало.
М. У. Хоморов. «Генетические эксперименты магов и их последствия»
За городом, километрах в двадцати от Москвы, Гай велел водителю остановиться. Легко выскочил на обочину шоссе, отбежал немного от дороги, потянулся. Влажные обочины, заросшие травой. Клены, растопырившие красные, пугающе похожие на человеческую ладонь листья. Рядом, отвоевав полосу на опушке, сомкнул ряды борщевик. Вывели ж когда-то такую радость кормить коровушек! Замысел был блестящий: коровушки поедают борщевик, люди едят коровушек – и наступает всеобщее благоденствие. Но что-то в очередной раз пошло не так, и несъеденный борщевик год за годом пожирал влажные обочины дорог Подмосковья.
Арбалетчики, выбравшиеся из джипа сопровождения, сгрудились вокруг, озирались, тревожились. Остановка была незапланированная. Местность они не контролировали – а ну как какой-то шныр сидит на дереве с арбалетом?
Гай вдыхал влажный воздух. Память послушно перелистывала страницы. По лесам идет дорога, по болотцам. Давно ли тут лягушки в мокрой траве квакали и шли неспешные обозы? Брели рядом с телегами мужички, везли в Москву товары: ушаты, корыта, сундуки, резные игрушки, рыбу, кожи. А сверху, на черной крылатой гиеле, проносился над ними юный красавец Мокша. Бывало, из озорства пикировал, пугал лошадей. Лошади от ужаса перед гиелой бросались в лес, ломали оглобли, опрокидывали телеги. А теперь здесь шоссе. Жмутся к асфальтовой змейке заправки с магазинами. Выгрызают участки коттеджные поселки. Ведут к ним асфальтовые дороги со шлагбаумами. Ну что за глупые игры в цивилизацию! Что, лес от этого перестанет быть лесом? Да вся Москва лес! Даже на Тверской улице под бетоном и асфальтом – многовековые, ушедшие в землю, как в трясину, пни.
Гай сорвал лист борщевика и, пробуя, обожжет ли, провел им по щеке и по нежной коже на запястье. Нет, не обожгло! Арбалетчики старались на него не смотреть. За каменностью их лиц угадывалось смущение. Арно одобрительно и мягко улыбался. Иногда Гай думал, что если бы он съел живого голубя или загрыз собаку, то и тогда Арно остался бы таким же деликатным и понимающим.
Гай отбросил лист. Ощущая в теле легкость, пробежал шагов сто. Огромный пустой билборд обещал: «Здесь может быть ваша реклама!» Гай прочитал надпись наоборот: «Реклама ваша быть может здесь». Смысл изменился не слишком значительно, но добавилось тайны. Гай зазвенел смехом – весело зазвенел, звонко, как смеялся когда-то юный Мокша, пугавший мужичков на телегах. Давно не ощущал он такой легкости!
Гай лег на обочину, ухо опустил на асфальт, вслушиваясь в звуки дороги. Трейлеры угадывались по дрожи покрытия и по упругому разовому толчку воздуха. Легковушки едва слышно шуршали. Звук от них был четкий и краткий, точно кто-то отчетливо наборматывал: «Иу! Иу!»
Некоторые машины, завидев лежащего на обочине человека, начинали притормаживать, но крепкие фигуры арбалетчиков отпугивали их, и машины продолжали движение, прижимаясь поближе к встречной полосе. Водитель – тот же олень. Хоть и мощный, хоть и заточен в железо, но сердце имеет робкое – от всего спасается нажатием ноги на педаль газа.
В поле зрения Гая возникли туфли. Блестящие, аккуратные, не просто вычищенные, а словно парящие над асфальтом.
– Сгинь, Арно! Ты загораживаешь мне солнце! – сказал Гай.
Туфли торопливо отодвинулись. Не вставая с асфальта, Гай скосил левый глаз на небо. Для этого он попросту передвинул глаз ближе к виску. Небо было с редкими тучками, не синее, не голубое, а какое-то недокрашенное.
– Мы опаздываем, – напомнил Арно.
А вот это было ошибкой. Не произнеси секретарь этих слов, Гай рано или поздно вернулся бы в автомобиль. Теперь же Арно его подзадорил. Гай уперся ладонями в асфальт и легко вскочил. Отряхнул руки. Проговорил вкрадчиво:
– Ну зачем же в машину, Арно? Мы уже почти на месте! – И он безошибочно ткнул пальцем в лес.
Арно мгновенно оценил всю суть предложения, и улыбка его остекленела:
– Но там же болото!
– Ну какое же это болото, Арно? Болото совсем в другом месте! Все за мной! – И, руками раздвинув борщевик, Гай нырнул в овраг.
За ним с топотом понеслись арбалетчики. Арно тащился последним, задирал воротник, старался защитить от ожогов лицо и запястья. В рот забивалась многочисленная поднявшаяся из травы мошка.
Гая Арно почти сразу потерял из виду – видел только берсерков. Те проламывались, как стадо кабанов, берегли оружие, подставляли под удары ветвей плечи и лбы. Некоторое время спустя арбалетчики вдруг замедлились. Арно увидел, что они топчутся на месте и растерянно растекаются вдоль невидимой преграды.
Арно догнал их – потный, с репьями, покрывающими брюки выше колен, с чавкающей в туфлях грязью. И сразу стало ясно, в чем дело – впереди была топь, окруженная мясистой болотной травой. И где-то там, в этой топи, сгинул их руководитель. Глубокие, затекающие водой следы обрывались там, где начиналась мутная черная вода.
То один, то другой арбалетчик пытался прорваться вперед, но проваливался и торопливо выбирался. Убедившись, что через топь дороги нет, арбалетчики разделились и, не зная, какой путь короче, стали огибать болото с разных сторон. Арно после небольшого колебания верно оценил обстановку и пристроился к той группе, на пути которой было меньше зарослей. Перед этим он наклонился и поднял с земли белую рубаху Гая и его холщовые штаны – Гай скинул их с себя, прежде чем броситься в трясину.
Когда полчаса спустя полуживой Арно с сопровождающими его арбалетчиками вынырнул из камыша на противоположном берегу топи, навстречу ему с камня поднялся Гай. Худой, голый, с ног до головы измазанный грязью. Веселый. Поблескивали белые зубы.
– Захватил одежду, Арно? Давай сюда! Ну и копуши же вы!
Гай, вскинув руки, ловко нырнул в рубаху, и одновременно с этим грязь исчезла с его тела. Будто кожа просто взяла и сожрала все, что ей мешало. Арно деликатно отвел взгляд.
Пока Гай одевался, подтянулись те арбалетчики, что обегали болото с другой стороны. Гай окинул взглядом свою усталую рать, усмехнулся и безжалостно перешел на бег. На этот раз Арно пришлось страдать недолго – вскоре они уткнулись в забор, находящийся в лесу и отделяющий лес от такого же леса. В основе забора угадывался деревянный частокол. От времени он обрушился, и его заменили: где-то – кирпичной стеной, где-то – бетонными плитами, где-то – железной оградой с проржавевшими пиками.
Арно успел взглянуть на карту в телефоне. Ага, теперь понятно, где они. С южной стороны от Наумова, отделенные от него высокой железнодорожной насыпью. Цепь оврагов, в которой угадывается русло пересохшей речки, тянется к Копытову и оттуда вдоль леса к ШНыру. Когда-то здесь были глухие леса с частыми мелкими болотцами. Удобные места, затаенные. Первошныры это ценили. Из леса с неприметной поляны взлетаешь, в лес камнем упал – и ищи-свищи. «Мужика, говоришь, на лошади летающей видел?» – «Да, ваше благородие!» – «И куда он делся, твой мужик?» – «Да в топь прям ухнул!.. Так прямо вот жих! – и исчез!» – «Сейчас ты у меня сам исчезнешь! А ну дыхни!»
Гай по-хозяйски потрогал столбик ограды. Тот качнулся, как гнилой зуб. Влажная земля чавкнула.
– Смотри, Арно! Сюда мы откочевывали летом… Или когда времена становились беспокойные! Вон там, между холмами, у нас паслись пеги! Хороший луг, разнотравье. В тех камышах было полным-полно кабанов. Ночью камыши прямо оживали. Как-то я прижался к дереву, а они так и шли мимо меня, не боялись… Десятков семь, не меньше… А уж землю как изрывали – все клубни какие-то свои искали!.. А там овражек видишь? Ниже гляди, между березами! Там у нас была пегасня. Фаддей ее из дерева построил! Ручищи огромные, рубанок в них и не виден. Со стороны смотришь – точно глину мнет!
Арно честно уставился в пространство между березами, но не увидел ничего, кроме небольшой кучки камней.
– Нет, пегасня была левее… А там, куда ты смотришь, дом у нас стоял в три избы. Избой тогда сруб жилой называли… В три сруба дом то есть. Чуть подальше – огороды, а за ними семейные наши проживали – Матрена и Носко… У них и свой отдельный сруб был, но это после, когда ребенок родился… – По лицу Гая пробежала легкая тень. Он не любил царапающих воспоминаний. Воспоминания как старый, привыкший к тебе соседский пес, сидящий на цепи, – пока его не дразнишь, он и не лает. Тогда и тебя для пса нет, и пса для тебя как бы нет.
– А вы где жили? – поинтересовался Арно.
– Там же, где и все шныры. Но была у меня и отдельная земляночка, над ручьем. А однажды с моей земляночкой произошла нехорошая вещь. Такая нехорошая, что пришлось и пегасню отсюда убирать, и вообще перебираться отсюда подальше.
Арно поежился. Насколько он знал своего шефа, тот даже ночью в разрытой могиле не пожаловался бы на неуют.
– А землянка не сохранилась? – зачем-то спросил он.
Гай посмотрел туда, где сквозь лес угадывалось колоссальное строение. Тот самый штрафбат Секача. Лесная дорога, по которой подъехали Белдо и Лиана, вела к форту с противоположной стороны. Здесь путь ей преграждало болото.
– Нет, – сказал Гай. – Земля спеклась на много метров вниз. Будто нож стеклянный в склон загнали. Никогда, Арно, не приноси с двушки предметы, за которыми тебя не посылают. А сейчас опять придется пробежаться! – Гай подошел к ограде и легко протиснулся сквозь нее.
Арно померещилось, что для того, чтобы сделать это, Гай весь, включая череп, стал толщиной в книгу. Арбалетчикам же и самому Арно пришлось тащиться вдоль забора довольно долго, прежде чем они нашли удобное место, чтобы перебраться на ту сторону.
Арно бежал за Гаем, балансируя руками и неуклюже подкидывая колени, чтобы не цеплять носками выступающие из земли корни. В раскисших туфлях хлюпала жижа, и чистоплотный Арно физически страдал. Он смотрел на спину Гая и, ненавидя его в эту минуту, думал о том, что раньше Гай ни за что бы этого не сделал. Не стал бы при арбалетчиках протискиваться сквозь ограду или проплывать сквозь болотную жижу, становясь не то спрутом, не то невесть кем. Возможно, Гай и сам не замечал, что меняется, и все это очень тревожило Арно своей непредсказуемостью.
* * *
Дионисий Тигранович, Лиана и Секач вышли встречать Гая у входа в крепость. Еще издали заметив его, Белдо издал восхищенный писк, замахал ручками и запрыгал, как пятнадцатилетняя барышня. Гай, приблизившись, одарил его вялой, несколько сползшей на щеку улыбкой и сразу переключил внимание на главу берсерков.
– Здравствуйте, Лев! Как тут все изменилось! А где мой дом? – спросил он.
Секач повернулся и пошел вдоль насыпи. Там, где насыпь поворачивала, снаружи опоясывая форт, прямо в валу был утоплен небольшой домик с ржавой крышей.
– Насыпь пришлось расширить. Вскрыли отвал, усилили опорами. А домик стоит… Ухаживаем за ним, – сказал Секач, открывая Гаю дверь и отодвигаясь, чтобы пропустить его.
Гай довольно цокнул языком:
– Видишь, Арно? Это уже, разумеется, не землянка. Я жил здесь, пока строился первый форт… Надо же, чистота какая! И зачем тут было музей устраивать?
– Убираем по расписанию, – округлив глаза, гаркнул Секач. Когда потребуется, «докладать» начальству он умел. Именно «докладать», с ударением на последнее «а».
Гай прошел в дом, опустился в кресло и закрыл глаза. И сразу же тело его, оплыв, сделалось похожим на мешок. Казалось, в нем исчезли все кости. Даже лицо опало и слилось с шеей. Вся эта масса вздрагивала. Лиана тревожно оглянулась на своих спутников, проверяя, видят ли и они это. Выхоленное лицо Арно не выражало вообще никаких эмоций. Белдо в полном восхищении прижимал к груди ручки. Казалось, он хочет воскликнуть: «Ах! Какая прелесть!»
– Не переигрывайте, Дионисий Тигранович! Вы так много чувствуете, что порой я сомневаюсь, чувствуете ли вы что-нибудь вообще! – шепотом сказала ему Лиана.
Белдо сердито покосился на нее, но ручки прижимать перестал.
Секач смотрел на Гая недоверчиво и пасмурно. Его помощник Исай, стоящий у двери, нехорошо хмурился. Казалось, еще немного – кривые ноги его опять начнут приплясывать, а в руках вспыхнет алый, с огненным подворотом цветок.
– Исай… кгхм… проверь, что в казарме! – велел ему Секач.
Исай повернулся и вышел.
Лиана, чтобы не выдать себя, опустила глаза и стала разглядывать деревянный, отслоившейся краской покрытый пол. Спустя несколько минут обвисшая масса в кресле задвигалась, принимая обычную для человека форму. Очнувшись, Гай дернулся и провел рукой по лицу, унимая лоб, который частью вспучился, частью куда-то провалился.
– Прошу прощения. После физических нагрузок моему телу нужен краткий отдых. Вы успели осмотреть форт? – спросил он у Дионисия Тиграновича.
Белдо высунул и спрятал язычок:
– Немного. Лев нам, конечно, показал кое-что… Очень-очень поверхностно! Мы с Лианочкой такие бестолковые – нам что показывай, что не показывай!
– Говорите за себя! – отрезала Лиана.
– В тоннеле были? Под крепостью?
Белдо опять высунул язычок.
– Да, – сказал он.
– И как? – спросил Гай. – Впечатлило? Эта крепость, если говорить совсем просто, – пробка, затыкающая прямой проход в болото. И, кажется, я склоняюсь к тому, чтобы эту пробку вытащить.
Глава третья. Живые канаты
И да не на мнозе удаляяся общения Твоего, от мысленного волка звероуловлен буду…
Последование ко Святому Причащению
Мокша давно не отваживался на одиночные дальние нырки. На двушке он бродил у склоненных сосен. Порой печально гладил их кору, а порой в него точно из болота кто вселялся. Он визжал, бил по коре топором, топтал и вырывал молодые сосны. Мокше было досадно, что сосны довольны своей судьбой. Не жалуются, что растут не у гряды, что получают мало света, что стволы их искривлены. Где ваш бунт, деревья?! Где гордость? Кто виноват, что посадил вас в этом неудачном месте? Кто сломал вам судьбу? Никто не виноват? Никто не сломал? Так вот же вам, кривые палки, вот! Сдохните!
В другие дни Мокша бродил среди сосен и разговаривал сам с собой. Спорил. Он не просил у двушки прощения, не хотел сам меняться, он обвинял во всем двушку и роптал.
Однажды Мокша развернул пега и из предрассветья погнал его во мрак, к болоту. Стрела летела неохотно, приходилось понукать ее, пускать в ход нагайку. Наконец и нагайка перестала помогать. Мокша посадил Стрелу, стреножил, спутал крылья и крепко привязал. Найти сосну, к которой можно было привязать, оказалось совсем непросто. Многие сосны были мертвы. Другие, больные, уже не стояли, а лежали. Ползли по земле, тянулись к недосягаемой для них гряде, словно им важно было выиграть хоть несколько сантиметров. Но тянулись они, что Мокша всякий раз с досадой замечал, не к болоту, а к дальнему, едва брезжущему свету!
Стрела дернула головой, потянулась к Мокше, заржала.
– Я вернусь! – сказал ей Мокша. – Мне тоже страшно!
Он боялся, что не отыщет Стрелу в темноте. Разойдется с ней – и так и сгинет в полумраке. Видимости никакой. На сто шагов в сторону вильнул – все, потерялся.
Но все же он заставил себя идти. Решил считать шаги, одновременно запоминая направление. Сами виноваты! Не пускает центр двушки – так пойдем к болоту! Барьера как такового не существует. В смысле не существует физической стены, в которую можно было бы упереться руками и понять, что все, конец. Здесь как в нашем мире – нырок возможен только на пеге, только в состоянии сверхплотности. А так идешь себе – и иди. Просто становится серо и пусто. Меньше сосен, все мрачнее вокруг. И рассвет тут никогда не наступит. Рассвет там, дальше, он не придет к тебе как в привычном мире. Тут к рассвету нужно шагать самому.
Внезапно нога Мокши повисла над пустотой. Мокша сумел упасть на бок и вцепиться в землю. Дорогу ему преграждал глубокий овраг. Спускаться в овраг у Мокши желания не было. Он лег ногами к Стреле, четко в том направлении, откуда пришел, подполз к краю и стал смотреть в темноту. Песчаное дно оврага чуть светлело.
Мокша лежал тихо, жадно всматривался и жадно слушал. Неожиданно глаза его, привыкшие к темноте, уловили внизу движение. По песчаному дну оврага бежали три темных силуэта. Первой мыслью Мокши было, что это волки. Волков он видел много раз. Летом они пропадали, охотясь в лесах, а зимой, голодные, рыскали вокруг пегасни и выли.
Вот только это были не волки. На их спинах Мокша разглядел кожистые крылья. Мокша узнал тварей, когда-то увязавшихся за ним через тоннель. Мокша предполагал, что родиной этих тварей было болото, но, когда оно схлопнулось и границы отвердели, что, возможно, произошло не мгновенно, некоторые существа, успевшие прорваться в этот мир, поселились на окраинах двушки.
Мокша затаился. Он боялся не то что двинуться – даже вдохнуть и то страшился. Втягивал воздух носом. Не дышать он не мог. Сердце у него колотилось так сильно, что ему чудилось, будто дрожь передается земле. Твари пока не замечали его. Двигались по дну оврага. Изредка останавливались и начинали нюхать землю. Морды короткие, приплюснутые, челюсти мощные. В некоторых местах просто нюхали, а в некоторых начинали энергично разрывать ее лапами. Что-то выгрызали и ели.
Мокша по-прежнему не шевелился, зная, что малейшее движение может его выдать. Потом тихо стал отползать, чтобы голова его не торчала над срезом оврага. Он отползал буквально по сантиметрам, опасаясь опереться на руки, тащил свое тело по камням, чувствуя, как они впиваются в него через рубаху. Отполз и затих. Теперь он больше не видел их, только слышал. Встать и побежать не решался, зная, что его услышат, и просил небо, чтобы Стрела не вздумала заржать.
Твари продолжали рыть лапами землю. Грызлись, что-то глотали. Потом побежали дальше. Звуки отдалились. Мокша, выждав минут десять, на животе скатился в овраг. Прислушался, стараясь не думать, что твари могут вернуться. В конце концов, у них нет определенных маршрутов. Есть только планы: найти себе пищу. И едва ли в пище они сильно привередливы.
На склоне, там, где твари недавно разрывали землю, осталось несколько ям. В одной из них Мокша различил слабое свечение. Внутри холма, кое-где выходя на поверхность, тянулись переплетенные корни, похожие на веревки. Местами они были опушены зеленовато-желтой плесенью. Плесень собиралась комками. По плесени ползали крупные слизни. Недавно слизней было явно больше.
Мокше все стало понятно. Вот почему твари до сих пор не подохли с голоду. Корни разрывают землю. Плесень питается подтеками болота. Слизни питаются плесенью, собираясь в огромные сообщества. Твари безошибочно угадывают места, где под землей проходят корни, а на них огромными гроздями скапливаются мясистые слизни. «Ну и чутье у них!» – подумал Мокша, и спина у него взмокла.
Больше оставаться в овраге он не стал. Цепляясь за камни и корни, выбрался из него и устремился к Стреле.
«Ну и чутье! – все повторял он на обратном пути. – Ну и чутье!»
* * *
Спустя несколько недель Мокша решился на отчаянный нырок. По дороге подолгу отмокал во всех озерцах и в ручье. Они продлевали его время пребывания на двушке. Мокша прорывался к Первой гряде, туда, где в центральной ее части была узкая и невероятно прочная скала, которую Митяй называл Каменным Зубом. Мокша привязал пега и долго бродил вокруг скалы. От остальной гряды она отстояла в стороне. Небольшой такой зуб, принадлежащий вросшему в землю титану.
Временами Мокша бил по скале киркой. Кирка отскакивала со звоном. Не скала, а кремень. По этой причине шныры не любили искать здесь закладки: полдня будешь бить по невероятно прочному камню – да так и вернешься пустым. Мокша все это знал и ничего определенного не искал.
Он почти обошел Каменный Зуб, когда удар кирки, нанесенный наудачу, пришелся по пустоте. Звук был какой-то иной, будто по глиняному горшку щелкнули ногтем. Мокша ударил еще пару раз, на пробу, после чего начал работать киркой не на шутку. Через пару минут острый конец кирки провалился в скалу. В горе открылось небольшое окошко. Мокша приник к нему. Света падало мало, но было видно, что пустое пространство с той стороны довольно большое. Каменный Зуб оказался с дуплом!
Мокша работал киркой нетерпеливо. Вскоре отверстие расширилось настолько, что стало можно протиснуться, но Мокша уже взмок, устал, и лезть в трещину ему было страшновато. Он нанес еще с полсотни ударов, расширил проход и только тогда заглянул еще раз. Пещера уходила вниз наклонно. Без веревки спускаться опасно. Нет, не сегодня, надо подготовиться получше!
Мокша вернулся к пегу, а на другой день прилетел сюда вновь. С ним были два больших мотка крепкой веревки, надежный нож, топорик и много чего еще. Пока долетел до гряды, ему опять стало жарко. Он злился на себя, на свое тело – но больше всего на двушку. Рядом с Зубом ручья нет. Чтобы остыть, Мокша лег в глубокую лужу, натекшую со скалы, и минут десять лежал в ней лицом вниз. Способностью дышать в воде одарил Мокшу эльб, правда, в человеческом мире Мокша почти ее не использовал.
Остудив себя, Мокша привязал к себе веревку, закрепив ее вокруг ближайшей сосны. Затем начал спускаться. Поначалу спуск был пологим, потом стал круче. В одном месте проход сильно сузился, и Мокша протискивался на животе, понятия не имея, как будет выбираться. Дальше проход опять расширился. Стены были неровные, с желтоватыми и белыми разводами, с натечными кристаллами.
Вскоре первый моток веревки закончился. В ход пошел второй. Теперь Мокша жалел, что захватил так мало веревки. Ему грезилось, что внизу окажется пещера, полная закладок! Сразу вспомнились разбойничьи сказки, которые так любил пустобрех Кика. Слово только надо знать заветное. И тут, разом оборвав мечты, нога Мокши провалилась в воду. Вот тебе и клад! Трещина закончилась озерцом. Озерцо мелкое, воды по грудь. И кругом каменные стены. Мокша ощупал их, смутно надеясь на проход, но уже понимая, что ничего такого не будет. Посиди в луже, остынь и полезай назад!
Мокша взялся за веревку. Начал лезть, сорвался. Нога заскользила по стене, и Мокша увидел, что над самой водой в трещине что-то поблескивает. Свечение дразнящее, как свет далекой звезды, – синяя закладка, сомнений нет! Мокша попытался просунуть палец, чтобы коснуться закладки и определить, что за закладка, какой у нее дар, – палец не пролез. Пустил в ход нож, но лишь отломил кончик – скала слишком твердая. Сердясь на себя за испорченный нож, Мокша вспомнил о кирке. Отвязал ее и пустил в ход. Работать, стоя по грудь в воде, было неудобно. Холодно, тесно, киркой толком не размахнешься. Но Мокша не сдавался. Свет, льющийся из щели, становился ярче, тревожнее.
Мокшу охватило странное чувство, что надо срочно все прекращать и бежать отсюда. Чувство верное, настойчивое, смешанное с сильным смущением – такое ни с чем не спутаешь. Этим чувством двушка всегда говорила «НЕЛЬЗЯ». Ключевое слово тут «смущение». Если где-то есть смущение – значит, мысль эта от болота. Но Мокша упрямо продолжал работать киркой. Синяя закладка буквально вгрызлась в твердый камень. Она была гораздо больше, чем он ожидал. Чтобы не повредить ее, Мокша маленькими ударами расширял трещину.
Его взору открылось нечто голубовато-белое, напоминающее множество сплетенных вместе обрубленных канатов. Канаты напомнили Мокше корни, которые он видел на границе мира. Только здесь они были много толще, другого цвета, без плесени и слизней. Канаты пересекались, расходились, слоились и уходили в толщу горы-зуба. Кое-где на канатах встречались сморщенные клубни. И все это сияло и светилось до рези в глазах. Чудовищной силы закладка!
Мокша долго пытался определить, что перед ним. Наверное, все-таки грибница, но подземная. Сквозь плотную скалу она продиралась с такой легкостью, словно это мох. Сколько лет этой грибнице? Сотни? Тысячи? Сотни тысяч?
Пальцем правой руки Мокша коснулся одной из нитей, готовый отдернуть руку, чтобы не слиться. Он хотел разобраться, какой дар у закладки. Грибница сияла, но, едва Мокша коснулся ее, сияние отдернулось от его пальца. Остальные нити продолжали сиять, а эта поджалась.
Мокша был ошеломлен. Никогда прежде закладка не прятала от шныра свой дар. С большим трудом, невероятно изогнув кисть, Мокша дотянулся до соседней нити. И снова сияние спряталось от него.
Мокша рассердился и застучал киркой. Полчаса напряженной работы, пораненная каменными осколками щека, сбитые пальцы – и вот часть грибницы лежит у Мокши на ладони. Перед тем как взять ее, Мокша схитрил – киркой перебил грибницу, и сияние не смогло полностью отхлынуть и спрятаться. Теперь оно таилось где-то в центре гриба – крошечное, как искорка. Сам гриб был жалкий, сморщенный, как прошлогодний подгнивший каштан.
С грибом за пазухой Мокша выбрался на поверхность. Ему было опять жарко. От влажной одежды шел пар. Прихрамывая, он пошел к привязанной неподалеку Стреле. Интуиция первошныра зудела как комар. «Выброси! Оставь здесь! Не бери! Тебя не посылали за этой закладкой! Ты ведь даже не знаешь, что это!»
Мокша дважды вытряхивал закладку из седельной сумки, один раз даже ее бросил, но после не удержался и поднял с земли. Он опасался, что болото не пропустит его с закладкой, но болото пропустило идеально. Ни одной посторонней мысли, ни одного дикого желания. Эльбы чуть ли не крылышками его лошадки махали, как выражалась в таких случаях острая на язык Маланья.
Пока Мокша был в тоннеле и в затхлом Межмирье, он обещал себе, что покажет закладку Митяю. Он и показал бы, но Митяя в пегасне не оказалось. Сам виноват! К вечеру желание показывать ему что-либо у Мокши улетучилось. Он сидел в землянке у ручья и разглядывал закладку. Имелась у него такая земляночка на отшибе. Окопана кругом, чтобы дождь не подтапливал. Грибница продолжала таиться. Сияние в центре едва мерцало. Мокша в азарте попытался разрезать ее ножом, но нож не взял – затупился.
Мокша зевнул. Слишком длинным был день, тяжелым. Все мысли слиплись в одну большую усталость. Он бросил упрямую закладку в глиняный горшок, спрятал его среди тряпья, а сам повалился на бараний тулуп и заснул.
Когда же утром проснулся, сразу ощутил: что-то не так. Землянка залита голубоватым мертвенным сиянием. Сияние исходило от угла, в котором Мокша оставил закладку. На четвереньках Мокша осторожно подполз к горшку и раскидал тряпки. От старой обрубленной грибницы, похожей на обтрепанный канат, во все стороны тянулись тонкие белые нити. Они были живые – шевелились, вспыхивали, гасли, как затухающие угли.
Мокше казалось, будто он смотрит в глубокий колодец, а на дне колодца – эльбы. Копошатся, ползают. Мокша схватил горшок, чтобы поскорее вернуть грибницу на двушку, но почему-то не смог его сдвинуть. Мокша поднатужился, потянул горшок к себе, но тот треснул и окончательно развалился у него в руках. Грибница проросла сквозь горшок, въелась в глиняный пол и в деревянные стены землянки. Мокше стало ясно, что надо брать топор, сбивать вокруг грибницы всю породу, чтобы нигде ни кусочка не осталось, и тащить все это на двушку. Пока это возможно. Но вместо этого Мокша, задыхаясь от непонятного ужаса, выскочил из землянки. Голубоватое мертвенное сияние вытекло за ним следом.
Мокша стал таскать из ручья камни и заваливать землянку – и так, пока не завалил совсем. «Не прорастет гриб! Где ему!» – убеждал себя Мокша, но сам знал, что обманывает себя. Сквозь Каменный Зуб пророс гриб, сквозь скалу – а тут-то просто камни ручейные, дерево и мох.
В следующий раз Мокша пришел сюда через неделю. Камни, которыми он завалил землянку, дышали таким жаром, что на десять шагов не приблизишься. Попытался Мокша, но едва не задохнулся. Сияние уже было не просто голубое, а почти белое. Дух шел тяжелый, как из болота. Кружилась голова, мерещилась всякая чушь. Камни плавились, стягивались, бурлили, точно ведьма варила земляной суп в котелке. И повсюду в кипящей массе нити грибниц расползались, дрожали и испускали свет.
Мокша животом бросился в седло. Торопливо направил Стрелу к Москве. Чудилось ему, что жар гонится за ним, тянется раскаленной рукой, но нет… померещилось! А сверху так и вовсе холм показался обычным холмом. Просто крошечная точка на теле леса!
Постепенно Мокша убедил себя, что и холма никакого нет, и землянки, и грибницы. День был хороший, ясный. Воздух прозрачный, на небе ни облачка. С седла отчетливо виднелась строящаяся стена Китай-города. Тянулись по дороге обозы с камнем. Возчики шли пешком, берегли коней. У реки паслось овечье стадо, а посреди стада – черный, весь в репьях, козел. Старый, рогатый, носатый.
Мокша сидел в седле, подставив лицо ветру, и размышлял, рассказывать ли Митяю о том, что он наделал. Видно, придется. Шила в мешке не утаишь. Мокше даже не то было досадно, что он пронес в наш мир грибницу, которую не стоило проносить, а то, что Митяй и тут оказался прав! Всегда прав, всегда! Мокша так хорошо представил себе лицо Митяя, что не выдержал и стал хлестать Стрелу краем поводьев по лбу и по беззащитным глазам.
Любовь Мокши к Митяю была похожа на ненависть, с непрерывным зорким недоверием. Любит – а сам присматривается, нет ли какой трещинки для сомнения, чтобы разочароваться и возненавидеть. Наверное, подобной любовью любил Иуда.
* * *
Вечером Мокша улучил минуту, когда Митяй останется один, и рассказал ему обо всем. Ничего не скрыл, себя не выгораживал, выглядел удрученным, но при этом умело обходил острые углы. Ничего ужасного он не совершил. Просто не подумав пронес грибницу из одного мира в другой. На двушке не может быть ничего плохого, разве не так? Следовательно, и гриб хороший. А что разросся – так кто ж знал, что все так будет?
Митяй слушал не перебивая. Хмурился, но Мокшу не ругал. Ближе к концу рассказа захватил кирку, лом, топор, заступ. Позвал с собой Фаддея и Гулка Ражего. Вместе они отправились к землянке. Мокша был недоволен, что взяли Фаддея и Гулка. Он Митяю рассказал по секрету, а тот, получается, раскрыл его тайну! Никому нельзя верить! Гулк шагал крупно, покачивал тяжелыми руками. Фаддей же всю дорогу задавал Мокше вопросы, а ответы выслушивал с таким видом, словно наперед ему не верил. Мокша был искренне возмущен. Тяжелый человек Фаддей!
