Дмитрий Фурманов
В восемнадцатом году
– Надя, вот мой приятель… Он очень хочет с вами познакомиться…
– Кто такой?
– Один знакомый, литератор…
– Литератор? Здешний?
– Нет, из Новочеркасска… Недавно приехал…
Надя охотно дала согласие. Чудров ближе подвел незнакомца, представил:
– Виктор Климов…
Познакомили Виктора и с Прижаничем…
После той ночи у Караева, когда он с Пащуком набирал листовки, Виктор успел многое сделать. Он уже установил прочную связь с неказачьим реальным училищем, откуда, между прочим, был и Чудров, связался с учительским институтом, двумя женскими гимназиями… Человек десять – двенадцать из этой молодежи встречались с ним ежедневно и подолгу охотно беседовали, то усевшись где-нибудь укромнее на лавочку, то забравшись к кому-нибудь на квартиру.
Надю Кудрявцеву указали ему как серьезную, умную девушку, и он теперь выбрал удобный случай, чтобы познакомиться. Недружелюбно, зло, высокомерно поздоровался с ним Прижанич. Виктор понял и оценил его с первого взгляда. Зато Надя сразу весело защебетала, осыпала его градом вопросов, и Виктору показалось, что он ошибся, что нарвался на обычную пустомелю и хохотушку, с которой не стоит даром времени терять. Но мало-помалу, разговорившись, он увидел, что под этой, с виду легкомысленной, праздничной веселостью действительно кроется что-то другое, ради чего стоит с нею говорить, стоит ею заняться… Разговор принял сразу оживленный характер, и, главным образом, у Нади с Виктором. Прижанич молчал, ожидал нетерпеливо, скоро ли будет выговорена эта обычная чепуха, что всегда выговаривается залпом при первом знакомстве, И не уйдут ли, на счастье, эти нежеланные собеседники. Но разговор с первых слов пошел другою дорогой. Климов не торопился уходить. Не уходил и Чудров; он примостился на подоконнике рядом с Надей и неотрывно смотрел в лицо Виктору восхищенными, влюбленными глазами; было видно, что этого Климов обработал по-настоящему, перекрестил…
– Вы у нас давно? – спросила Надя.
– Только приехал. Тут дядя у меня, телеграммой вызвал, – плел Виктор привычную басню о своем внезапном появлении с Дона.
– Что, беда какая-нибудь? – И Виктору показалось, что в глазах ее засветилось тревожное участие…
– Нет, беды никакой… Но уж такой он чудак: писем не любит писать…
Она засмеялась, засмеялся и Виктор.
– Ну, как наш бал? – продолжала она, видимо не желая ударить в грязь перед литератором. – Весело вам?
– Да что же, бал как бал, – такие везде….
– Нет, вы все-таки поточнее: слышали речи?
– И речи слышал.
– Как батюшка-то наш расходился, а? Все вопросы в одну дугу скрутил! Чудак, он всегда у нас такой: как заведет, только слушай, чего-чего не наберет…
И Надя выжидательно примолкла, не зная, как отнесется новый знакомый к такому разговору. Прижанич, молчавший все время с презрительной миной на лице и явно недовольный приставшими собеседниками, тоже насторожился, ждал, что скажет Климов. Он чувствовал в нем своего недруга, – беспричинно, с первого взгляда, не сказав с ним еще и одного слова. И, угадывая, что Виктор батюшке больших похвал не отвесит, решил схватиться с ним на этом пункте.
– Батюшка другого сказать и не мог, – тихо ответил Климов, – у него должность такая, чтобы говорить…
– То есть что значит – «говорить»? – ехидно выплюнул Прижанич вызывающим тоном.
– А то «говорить», что в этом у него вся должность и есть…
– Что вы одно и то же заладили? – оборвал Прижанич. – «Говорить-говорить»… Все говорят, – ничего тут нового нет…
– Так я знаю, что нового нет ничего, – как бы извиняясь, проговорил Климов, – но что же вы хотите от попа?
– Не от «попа», а от священника, – перебил Прижанич.
– Ну, от священника, – согласился Климов, улыбаясь, – это в конце концов одно и то же… Я говорю, что словами своими он только и живет, а что же ему делать, кроме того: хлеб есть надо и ему… У всякого свое дело: рабочий, тот на заводе, положим, строит что-нибудь, нужные вещи готовит и за это получает, а поп… то есть священник, – этот своим ремеслом занимается, про закон божий…
– Что же, «закон божий» – ремесло? – вспылил Прижанич, и тонкие ноздри его задрожали от неподдельного гнева.
– Чепуха! – брякнул вдруг и неожиданно молча сидевший Чудров. Прижанич только скосил на него левым глазом, повел бровями, но ответом не удостоил, – он не хотел размениваться до этого нового противника, которого считал за совершенного мальчишку. Надя внимательно следила за развертывающимся спором и не знала еще, не дала себе отчета, чье мнение для нее самой дороже и вернее. Когда говорил Прижанич, она была всецело на его стороне, потому что и сама думала так же, как он, привыкла уважать священника и кругом всегда видела к нему только уважение. Но когда Виктор сказал про рабочих, что они выделывают какие-то полезные людям вещи, ее вдруг резнула мысль: «А что же, в самом-то деле, батюшка делает?» – И она растерялась мысленно, еще напряженней ловила каждое слово, встревожилась, заерзала на окне… Виктор умышленно не хотел обострять вопроса: он от Чудрова знал, кто такой Прижанич, и опасался, что тот заподозрит, если резать уж слишком откровенно…
В те дни, особенно в последние тревожные дни, когда город был полон слухами о массовом наплыве подпольщиков-большевиков, хватали не только за открытое выступление, но и за всякое непочтение к религии, к раде, к добрармии… В каждом таком протестанте видели опасного злоумышленника и забирали немедленно…
– Вы спрашиваете, ремесло ли занятие священника? – отвечал он Прижаничу. – Не знаю… это кто как смотрит… Тому, кто не верит ему, – это даже и не ремесло, пожалуй, я неточно сказал, – это просто ненужное и вредное занятие… А тому, кто верит, – о! тому, разумеется, совсем другое дело…
– Ну, для вас, например? – сощурился Прижанич.
– А для вас? – увернулся Климов.
– Я религиозную проповедь ремеслом не считаю, – крепко, твердо отрубил Прижанич. – Я думаю, что в религии для человека весь смысл его жизни, и если религию отнять…
– Да, да, – вдруг задыхающимся шепотом заторопилась Надя и вся вытянулась вперед. Про нее за спором как бы забыли, и теперь Прижанич сразу оборвался на полуслове, посмотрел ей в широко раскрытые прекрасные и наивные глаза.
Посмотрел и улыбнулся, увидев, каким глубоко искренним вниманием одухотворено было Надино лицо. Но продолжать спора уж не мог, ему стало вдруг скучно от этой ненужной, казалось, и совершенно отвлеченной темы. Ему захотелось только одного – остаться с Надей наедине и продолжать те личные волнующие разговоры, которые вели они до прихода Климова.
– Простите, – вдруг повернулся он к ней, – мы тут занялись совершенно неинтересным разговором…
– Нет, нет, продолжайте, продолжайте, – скороговоркой, словно чего-то испугавшись и боясь что-то потерять, проговорила Надя.
– Не стоит, давайте о другом, – махнул рукой Прижанич и выразил этим движением свое бесспорное превосходство, словно говоря: «Да что спорить? Я и без того все знаю!» А Климов улыбался. Чему? Наде была совершенно непонятна эта улыбка. После такого разговора, казалось ей, чему же было улыбаться? Но уж спор так больше и не возобновился… На какой-то основной вопрос Надя не получила ответа, и вопрос этот, как заноза, впился ей в сердце.
«Конечно, Коля прав, – думала она о Прижаниче, вспоминая его твердые, ясные, такие знакомые ответы. – Конечно, прав». А в то же время ей хотелось слышать больше, больше, ближе узнать что-то такое, чего Прижанич, видимо, не знает и что знает этот вот Климов, так спокойно отвечающий на все вопросы.
– Пройдемся, – предложил Прижанич, полагая, что собеседники отстанут.
Но когда Надя соскочила с окна, Климов и Чудров пошли вместе с ними. Пересекли зал с танцующими парами, углубились в другой коридор. Здесь было почти совсем темно, только где-то в глубине отсвечивало окно. Слышно было, как в отдалении пели знакомый мотив, но что это за мотив – разобрать не было возможности… Они, перебрасываясь фразами, добрели до самой двери наглухо закрытого класса и через окошечко увидели там кучку офицеров. На столике бутылки, нарезанная колбаса, баночки со шпротами, хлеб…
Четверо, обнявшись и развалившись на лавке, распевали вполголоса: «Боже, царя храни».
– Эка приютились! – усмехнулся Климов.
– Позор, – брякнул ходульно Чудров, – надо бы им сказать…
– Что сказать, оставьте, – вмешалась Надя, – что нам за дело, пусть сидят…
Прижанич молчал, будто и не видел ничего, только зло, ехидно улыбался. Они повернули к светлому залу.
– Коля! – кто-то окликнул Прижанича. В стороне рядом с толстым плешивым полковником стояла разодетая, густо напудренная дама – мать Прижанича.
Он шаркнул, извинился перед Надей и отошел. Потом догнал и сообщил:
– Мама просит ее проводить… Я очень извиняюсь, но должен идти. Как провожу – немедленно сюда. Вы ведь останетесь, не правда ли? – спросил он Надю.
– Да, да, конечно, – и по лицу ее чуть уловимой, тонкой рябью пробежало грустное сожаление.
Прижанич ушел. Надя, Виктор и Чудров продолжали ходить взад-вперед, но разговор как-то сразу увял и поддерживался с большим усилием. Виктор все обшаривал те пункты, на которых к ней всего удобнее было подступиться, но, заметив быстро упавшее настроение Нади, опасался быть назойливым и вел отрывочный, случайный разговор. Чудров рассказывал, как в учительской семинарии шесть человек ушло добровольцами в Красную Армию, как у них в реальном директор зазывал учеников к добровольцам. Надя слушала его рассеянно и, казалось, думала совсем о другом. Теперь на последнем сообщении Чудрова она вдруг оживилась:
– Вот и Коля говорил, что у них то же.
– Это Прижанич? – справился Климов.
– Да… Он говорил: если только отступать придется, он непременно запишется.
– Ну, а как вы думаете, – спросил Климов, – почему вот он запишется, а мы с Чудровым, да, видимо, и вы сами, останемся здесь?
– Так зачем я запишусь? – пожала Надя плечами. – На что я нужна?
– Да он-то на что нужен?
– Как на что? – рассердилась Надя, и глаза заблестели недобрым огнем. – Затем же, зачем все, – воевать идет…
– Да полноте, Надежда Петровна, не все же там воюют, что уходят с добровольцами…
– Ну, а по-вашему – зачем же?
– Страшно здесь будет… Оставаться страшно. Он ведь отлично понимает, что при советской власти тут ему не житье, – вот и уходит…
Надя помолчала. Скользнула по лицу не то раздраженность, не то растерянность, и тихо, раздумчиво она выговорила как бы про себя:
– Страшно… Почему страшно? И отчего это в самом деле такое беспокойство кругом идет и конца ему не видно?.. Когда только все установится?
– Трудно сказать, – серьезно ответил Климов. – Во всяком случае, скоро не установится. Посмотрите, не только ведь тут, а и кругом-то какое волнение – и на Дону, и на Украине, в Сибири, на Урале…
– А в Москве, что там слышно?
– О, в Москве другое дело… В Москве другое, совсем другое дело!
– Так почему же? – И Надя вопросительно посмотрела Климову в лицо. – Что там – люди, что ли, другие, отчего это так?
– Причин много, Надежда Петровна, а главное, что там рабочих много, и рабочих сознательных, готовых на все за свое дело…
– Вы так говорите, словно большевик, – усмехнулась она.
– Зачем «большевик», – чуть стушевался Виктор, – я только объясняю вам, на вопрос вам отвечаю…
– Какая все-таки эта революция долгая, – выпустила Надя наивные, как бы случайно сорвавшиеся слова. И вдруг поняла сама, что сказала пустое. Быстро спросила: – А что у вас там, в Новочеркасске, – тоже неспокойно?
– Конечно, тоже… Теперь везде неспокойно, Надежда Петровна. Я думаю, и здесь скоро каша заварится…
– Да что вы? – встревоженно глянула на него Надя.
– Ведь красные-то подходят… Знаете вы это аль нет?
– И близко?
– Недалеко… Город, видимо, будет обстреливаться… Вот вам и каша.
– Ну, чем же, чем мы-то виноваты? – взмолилась Надя. – За что мы тут страдать должны? Да что же это такое?!
– Без этого, знаете, не обойдется, – сказал ей Климов, – на то и война, чтобы люди гибли… Разве такие события даром проходят?
– Слушайте-ка, – перебил Чудров, – а не собраться ли нам, а?
– То есть как собраться? – спросила Надя.
– А вроде того, как офицеры… Они там «Боже, царя храни», а мы свое… поговорим, декламировать… петь…
– В самом деле, отлично, – согласилась охотно Надя. – Но где же?
– А я знаю где… Около физического кабинета, там совсем у вас глухой класс, двери наглухо, деревянные…
– Но там же электричества нет…
– А мы со свечкой… Я достану… Ну, идет?
– Я с удовольствием, – согласилась Надя.
Они живо договорились, кого можно пригласить, насчитали всего человек двадцать пять и порешили сейчас же взяться за сборы. Чудров побежал вниз, а Надя с Климовым отправились в зал. Виктор еще раньше условился с Чудровым, что такую интимную вечеринку собрать необходимо, и потому при разговоре молчал; только когда она спросила его мнение, сказал:
– Отчего же, делайте… Только потише придется, – неудобно…
Они ходили вдвоем по коридорам, по классам, спускались вниз, четыре раза встречали Чудрова – он носился разгоряченный, с красным лицом, с горящими глазами. На ходу шепнул Климову:
– Отлично идет. Двенадцать человек на месте… Минут через двадцать в глухом холодном классе,
где уже давно не занимались, при свете двух стеариновых свечей собралось человек тридцать молодежи; среди них было шесть – восемь девушек-гимназисток. На первых порах все чувствовали себя несколько странно, недоумевали, не знали, зачем собрались. Узнавали друг друга, удивлялись встрече, расспрашивали… И никто ничего не мог сказать о цели собрания. Чудров оттащил к доске стул, вскочил на него, порывисто заговорил:
– Ничего особенного… Мы, говоря откровенно, там, в зале, как на похоронах, а здесь давайте веселиться как следует, будем петь и декламировать, рассказывать что-нибудь, играть, – хотите, а?
Все вздохнули облегченно, увидев, что «особенного» и в самом деле нет тут ничего. Всем очень понравилась мысль о такой товарищеской вечеринке, и уж через минуту весело гуторили, смеялись, некоторые даже предложили натащить сюда чаю и бутербродов. Но большинство запротестовало:
– Увидят – все пропадет… Не стоит, ребята, не надо…
Чудров не слезал со стула, он все еще не знал, как начать.
– Слушай, Петровский, начни ты первый… я знаю, ты отлично говоришь.
– Петровский… Петровский! – зашумело все кругом.
Но Петровский отказывался.
– Да не ломайся, братец, что ты, словно в зале, – сострил Чудров.
Все весело рассмеялись. Петровского протолкнули к стулу, затащили, поставили:
– Говори!
– Да что же я буду? Я, право, ничего не знаю.
– Ну-ну!.. «Не знаю»… А помнишь: «Друг мой, брат мой»?
Петровский пробовал было еще раз отказаться, но, видя, как назойливо все пристают, начал:
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат!
Кто б ты ни был – не падай душой.
Пусть неправда и зло полновластно парят
Над омытой слезами землей…
Он начал довольно вяло, но чем дальше, все больше и больше воодушевлялся, а стоявшие притихли, замерли, и последний стих прозвучал уж в гробовом молчании…
Мир устанет от мук, захлебнется в крови,
Утомится безумной борьбой
И поднимет к любви, к беззаветной любви
Очи, полные скорбной мольбой!
Кончил… Все молчали. Так молчали несколько секунд.
– Молодец!.. браво… браво!.. А ну, еще что-нибудь…
Но Петровский спрыгнул со стула и пропал в толпе. Снова вскочил Чудров, он был вполне доволен началом.
– Товарищи!.. – и остановился на мгновение. – Я буду вас звать «товарищи» – говорят, у студентов, в университетах, по-другому никак не зовут… Я вот что, товарищи, – продолжал он, торопясь, – вместе с нами… тут у меня один приятель… знакомый хороший… литератор… Он тоже бы хотел…
– Просим, просим! – загалдели дружно кругом.
– Он что-нибудь свое, – добавил Чудров.
– Просим!.. Отлично!..
Виктор медленно забрался на стул.
– Я скажу, товарищи, одно стихотворение, написал я его года четыре назад…
– Просим!.. просим!.. – продолжали шуметь кругом.
При свете двух крошечных свечушек лица у всех были как восковые, а глаза особенно, по-кошачьему, блестели. Полумрак и вся эта необычайная обстановка действовали возбуждающе, и самое простое, обычное слово приобретало здесь какой-то чарующий смысл. Настроение повышенное, все ждут чего-то исключительного. Виктор минуту постоял молча, ждал, пока уляжется волнение, поерошил волосы, оглянулся кругом.
– Тише… – сказал он чуть слышно.
Все примолкли, подумав, что он успокаивал шум, но Климов уже начал стихотворение:
Тише… Огромное чудо свершается —
В темном лесу великан пробуждается,
Вздыбилась грудь, как волна…
Он еще дремлет под шапкой мохнатою,
Он еще сердцем и мыслью крылатою
Не пробудился от сна.
Полымем алым заря занимается,
Солнечный шар из-за гор подымается
Богатыря осветить;
В заросли хмурые, в дебри безродные
Врезать лучи золотые, свободные,
Светом от сна пробудить.
Слышите – по лесу словно шептание —
Это его, великана, дыхание
Шутит-играет листвой.
Слышите звон и биенье неровное?
Это колотится сердце огромное —
Чует восход золотой…
Тише… Рядами сомкнитесь готовыми…
С ярким светильником, с думами новыми
Новая сила идет.
Встаньте торжественно, в полном молчании,
Дайте дорогу при светлом сиянии,
И пропустите вперед…
Впечатление было неотразимое. Каждый понял, – кто этот Великан, что пробуждается к новой жизни. Но каждый понимал, конечно, по-особенному, по-своему. Декламировал Климов превосходно, – он сумел в слова свои вдохнуть такую силу, что образ дремучего Великана стоял как живой, и, когда говорил про шорохи лесные, про лесное шептание, – всем почудилось, будто кругом зашумело, зашептало, зашелестело…
Надя стояла впереди, у самого стула, и восторженными глазами смотрела Виктору в лицо, а когда он окончил и проходил мимо, она схватила его за руку, крепко ее сжала, шепнула:
– Как хорошо… как хорошо…
Виктор остановился, посмотрел в прекрасные темно-серые глаза Нади и тихо ей ответил:
– Не так хорошо, как верно… Это главное!
Они отошли, присели на парту, разговорились.
Никто не хлопал, не шумели и «браво» не кричали – стихотворение подействовало совсем иначе: подвое, по-трое оживленно говорили между собой, обсуждали, о чем-то спорили… Чудров уловил это настроение…
– Товарищи! – обратился он, – а не попросить ли автора дать нам свои объяснения, что-нибудь рассказать про Великана?
– Да, да, очень хорошо… Просим!
– Идите, – подтолкнула его Надя и улыбнулась дружелюбно. Казалось, от недавней грусти не оставалось у нее ни малейшего следа. Она была как под гипнозом, как зачарованная, слушала то, что здесь восторженно, так юно, так увлекательно говорили со стула, из тьмы… Она смотрела на эти бледно-восковые одухотворенные лица ребят и подруг и не узнавала их, удивлялась им, поражалась тою переменою, которую в них находила… Виктор снова на стуле. Он взволнован. Общее настроение передалось и ему.
– Вы понимаете, конечно, товарищи, – обратился он, – о ком я говорю… Это стихотворение писано только в предчувствии, в ожидании… А теперь, когда мы с. вами здесь, теперь пришло время, и Великан пробуждается. Он на ногах и с поднятым высоко факелом гордо идет вперед, смело шагает к новой жизни… Он сокрушает препятствия на тернистом пути. И никакая сила перед силой его безмерной не устоит! С грохотом трескаются и лопаются устои гнилого старинного дома и рушатся, падают, в пепел стираются под чугунной поступью Великана… Он придет к своей цели… придет… Вся Россия… миллионы поднялись на борьбу… Закружились вихрем события! Старый мир, наше мрачное подземелье, зашевелился со злобным шипением, как растревоженные гнезда змей: зашипел, заскрипел, обнажил ядовитые жала… Но не ему бороться с Великаном, не ему Великана победить… И мы с вами – молодые, полные жизни, надежд, полные лучших стремлений – мы с вами должны быть готовы к борьбе!! Неужели не хватит мужества выступить нам, у которых вся жизнь впереди, на которых так много надежды, неужели не хватит у нас сил придушить это шипучее ядовитое гнездо?.. Кубань накануне великих событий… Я знаю, что многие из вас не знают настоящей правды о Великане, что идет сюда с зажженным факелом… Этот Великан – рабочая сила, она движется грозно сюда стальною щетиной штыков, идет под красным флагом: вот где наше место, вот кому должны мы отдать свою молодость, свои силы, а может быть, и свою юную жизнь… Только тот творец жизни, кто в жизнь эту отдает свою силу, свой труд, а не сидит паразитом на чужом трудовом горбу!.. Многих из вас не качала нужда – все вы живете и спокойно и сытно, – а задумывались ли вы, откуда у вас это спокойствие, эта сытость?.. Нет, тысячу раз нет. А думать надо! Только подумав и поняв, можно выйти на дорогу жизни… Пусть не связывают, товарищи, вас никакие привычные узы – будьте свободными и свободно думайте над тем, как надо строить жизнь! Наша молодость, наша сила, вера наша в победу труда, наше горячее стремление быть счастливыми и счастье дать другим – пусть это все выводит нас на дорогу!!!
Гробовым молчанием ответили собравшиеся на климовскую речь. Все были глубоко взволнованы и в первую минуту, как кончил он, даже как будто растерялись, не знали, что делать, что говорить. Вдруг на стул прыгнула Надя.
– Он нас зовет, – энергично вскинула она правой рукой в сторону Виктора, – зовет к новой жизни… Спасибо, друг!.. Он разбудил в нас хорошие чувства и вызвал к жизни новую мысль… Но мы слепые. Мы же не знаем… Мы не знаем совсем, как это надо делать… Что нам делать, мы этого никто не знаем… Ведь одного настроения мало – нам надо, чтобы путь указали… Так ли? Ведь мы же совсем слепые…
И один за другим, одна за другою – юноши и девушки – говорили со стула, рассказывали, как это смутное желание добра и правды, это стремление найти верный путь тревожит каждого, но гибнет беспомощно, потому что нет поддержки, нет совета, нет учителя… Климов выступал еще два раза и говорил, как этот путь к настоящей жизни надо искать, рассказал про борьбу рабочего класса – давнюю, упорную, организованную борьбу… Его слушали с напряженным вниманием… Боялись проронить слово… Верили как пророку. Оживленные, взволнованные, полные странных мыслей и чувств, расходились они из полутемного класса. Всею гурьбой ввалились в светлый танцующий зал, где так резало глаза, где было так скучно и стыдно, а за что – не понять!
Как только миновали зал, Надя объявила, что идет домой, оставаться дольше не хочет.
– А Прижанич хотел вернуться? – посмотрел ей Климов испытующе в лицо.
– Может быть, вы со мной пойдете? – сказала ему Надя вместо прямого ответа и улыбнулась легкой, дружеской улыбкой. Они спустились вниз, оделись и быстро-быстро направились к Штабной, всю дорогу обсуждая отдельные моменты, отдельные фразы, мысли, слова, что говорились на этом необычайном сегодняшнем собрании.
На следующий вечер Климов отправился к Кудрявцевым; Надя просила его приходить запросто, не стесняться, не чураться ее семьи. В условленный час Виктор был на месте, пришло человек пять-шесть и из участников вчерашней вечеринки в глухом гимназическом классе. И, странное дело, все как будто бы стыдились того, что вчера наделали; первое время старались об этом не говорить, не вспоминать… Только Надя одна нет-нет да и заденет кого-нибудь или начнет вдруг рассказывать, какая она вчера была наэкзальтированная, как она все тонко чувствовала и переживала, как все вчера понималось и усваивалось быстро, точно и верно.
– Мне думается, – говорила она, – вот это вчерашнее состояние и есть то самое, в котором человек может решиться на большое, на трудное, даже на геройское дело!.. Ведь мы там про себя совсем забыли и не думали… Как бы другими стали, переродились, словно ни чуточки себе и не принадлежали, а захватил вот вихрь и мысли и чувства и понес, умчал, закружил… Ах, какое это было состояние! Я так бы хотела его снова пережить… А знаете что? – остаковитась она.
– Ну, что, что?
– Я думаю, надо повторить…
В разговор вступило сразу несколько голосов. Виктор сознательно молчал, он вчера, провожая Надю, намекнул ей, что хорошо было бы создать этак небольшой товарищеский кружок, от времени до времени собираться и беседовать по тем самым вопросам, которые вчера так всех взволновали. Она восторженно приняла его мысль о кружке и теперь торопилась ее осуществить. Сделав как бы от себя это предложение и увидев, что отказа не будет, что все согласятся охотно, она тут же прибавила:
– А вот товарищ Климов тоже приходить станет… Хорошо? Станете приходить? – улыбнулась ему Надя.
– Так что же, с большим удовольствием…
И получилось, будто кружок этот создали они сами, а его пригласили только «бывать». По такой системе Климов создавал уже не первую группу. И с этого дня почти каждый вечер собирались они у Нади в комнатке, читали книжки, принесенные Виктором, обсуждали, спрашивали его, учились. Другая группа объединялась вокруг Чудрова, и была еще компания в четыре человека из слушателей учительской семинарии.
