Дмитрий Леонидович
Попавший в некроманта 1. Выдать замуж баронессу
2. Дефрагментация памяти
Я был разломан на куски.
Потом собрал себя и склеил.
* * *
Мне снилось, как я бегу.
В старом доме моих родителей две длинные комнаты были соединены дверным проемом, получалось много пространства, на котором можно было разогнаться. Однажды я разогнался так сильно, что почувствовал на своем лице встречный ветер. Я бежал и радовался тому, какой я быстрый – вот, даже ветер в лицо. Раньше такого никогда не было, и позже почему-то не получалось бегать с таким ярким ощущением скорости. Вот эта вот детская радость стала моим самым ранним воспоминанием о себе. Сколько мне было тогда? Два года? Три?
Я проснулся с улыбкой.
Вокруг было темно. Светильник погас. «Только масло зря выгорело», – мелькнула мысль. Через отдушину над дверью пробивался свет, который давал возможность ориентироваться. Да и если бы было темно, не беда – я бы все нужное нашел на ощупь.
Потому что я всё вспомнил.
Теперь во мне жило две памяти.
Я помнил, что происходило со мной в течение всей моей жизни на Земле.
И я помнил эту землянку, этот лес, себя – молодого охотника по имени Тимос.
Работала эта новая память слегка неудобно. Когда мой взгляд падал на какой-то предмет, она вытаскивала из глубины все ассоциации, которые с ним связаны у Тима.
Вот медвежья полость на кровати: это мой первый медведь. Я выследил его зимой по следам, срубил молодую березку с развилкой, заточил концы веток и обжег их на костре для прочности. Потом дождался медведя у пограничного дерева, на котором он оставлял свои метки, раздразнил его и принял на рогатину. Медведь был не очень крупный, молодой, но уже успел обзавестись собственным охотничьим участком.
«Почему зимой медведь не спал?» – удивилась часть меня. «Что, разве медведи могут всю зиму спать?» – удивилась другая часть меня. Местные медведи отличались от земных. По воспоминаниям Тима, они были крупнее, с более длинными лапами, имели короткую и широкую морду, как у сенбернара, только больше и не такую лобастую.
И так со всем, что я видел вокруг, – любая вещь вызывал пучок связанных с ней образов. Но работало это кусками, обрывками. Одно воспоминание могло потянуть за собой другое, но чтобы составить логичную и цельную картинку, приходилось сосредоточиваться и заставлять себя вспомнить, как бы задавать себе вопросы.
Это одна проблема. Вторая – воспоминания Тима по большей части были образными. Если я пытался сформулировать их словами, я начинал думать на низотейском языке. А если я думал в обычном режиме, я думал на русском. И совместить одно с другим оказалось чрезвычайно сложно. Я не мог просто перевести с языка на язык, я или думал местными образами и словами, или переключался на русский. Не получалось сформулировать мысль на русском, а потом высказать ее вслух на низотейском. Это было сложно и долго. А вот сразу подумать на низотейском – легко и просто, но сложные понятия в этом языке отсутствовали (или Тим их не знал), да и из известных понятий сложные мысли составить не удавалось.
Потому что логическое мышление мне досталось от земного меня.
Еще от земного меня мне достались моральные принципы. Как это работало? Если я вспоминал что-то из жизни Тима, я вспоминал и отголоски его эмоций. Но это были именно воспоминания. А сейчас оценивал я события по-земному. Вот, скажем, Тим с детства жил в бедной крестьянской семье. Он был счастливым здоровым ребенком, пока не потерял отца. Но я-земной от некоторых его воспоминаний впадал в состояние шока. Хотя, по здравому размышлению, из этого шока быстро выходил. Просто понимал, что всякая мораль зависит от условий, и у всякого обычая есть причины.
Земному мне, например, странно, что отец может с матерью сексом заниматься, когда рядом на кровати еще пятеро детей лежат. А тут это – обычное дело. Потому что нет тут отдельных спален у крестьян, есть одна горница и общая кровать на все семейство, включая дедушек и бабушек. Кажется диким, что любая крестьянка может юбку задрать и присесть на огороде погадить, на глазах у родственников и соседей. А иначе – никак. До строительства сортиров в деревнях еще народ не дозрел, в лучшем случае ямки роют на краю огорода. И так со многими вещами – сначала в оторопь бросает, а потом понимаешь – иначе тут не получится.
Чувственная сфера досталась мне в наследство от тела Тима. Со всей яркостью ощущений молодого парня, включая гиперсексуальность. Воспоминания о моей земной жене или любовнице вызывали скорее интерес, а вот от образа подружки Тима сразу возникало острое желание и… всякие физиологические реакции. Умом я понимал, что подружка эта, Милка, – простая крестьянка, вовсе не фотомодель, и с эстетической точки зрения мне вообще малоинтересна. К тому же в этом мире еще не изобрели журнал «Космополитен», поэтому женщины не были в курсе, что нужно худеть, а целлюлит – это ужасная болезнь и уродство. Они вообще слова «целлюлит» не знали, зато носили его с гордостью. Для меня-земного это было непривычно, а Тиму эта мясистая гордость ужасно нравилась, особенно на ощупь. При этом во всём, что касалось женской красоты, у охотника было преимущество перед землянином: как у всех молодых мужчин, крови у нашего тела хватало либо на работу мозга, либо на эрекцию члена. Когда в голове возникали видения мягких грудей или круглой задницы, происходила эрекция и логическое мышление землянина отключалось. Такая вот досада.
Еще от Тима мне в наследство достались навыки движений. Тело помнило, как бегать, держать в руке лук, бить охотничьим ножом.
* * *
Этот нож когда-то спас мне-охотнику жизнь. Дело было в конце позапрошлой зимы.
На мой след встал крупный медведь.
Этот зверь умеет двигаться очень тихо, а у меня под снегоступами скрипел снег, так что услышал я его, только когда он на меня бросился. Медведь напал «свиньей», на четырех лапах, быстрыми прыжками. Времени у меня было – всего пара ударов сердца. Я успел развернуться, направил копье (зимой крупные хищники нападают на человека, поэтому приходится ходить с копьем), прижал его к боку и наклонился вперед, чтобы принять удар зверя всем весом своего тела.
Рогатина попала хорошо, насколько это возможно при такой атаке. Наконечник вошел в плечо между левой лапой и шеей, на всю глубину до поперечины. Это примерно три-четыре ладони (мера длины «ладонь» меряется поперек ладони, а не вдоль, получается сантиметров десять). Рана получилась страшная, если бы было время – зверь истек бы кровью. Но времени не было. Мало убить медведя – надо еще и самому при этом выжить.
Удар туши хищника, который весил почти вдесятеро тяжелее меня, откинул меня назад, но на ногах я удержался. Я успел опустить пятку копья и упереть ее в землю. Наконечник еще больше порвал плечо медведя, но разъяренного зверя это не остановило. И на расстоянии от меня не удержало – не хватало длины копья: вот если бы в грудь попало – хватило бы, а в плечо – нет.
Медведь встал на дыбы, во весь свой трехметровый рост. Первый удар он нанес лапой. Правой, здоровой, левая у него уже не работала из-за раны. Мне сверху вниз по плечу попал. На ногах я устоял. Потом зверь дотянулся пастью и начал грызть мою голову, шею, левое плечо. Если бы дело было летом, на этом моя жизнь и закончилась бы. Остался бы без скальпа, без лица и без руки. С такими ранами при местном уровне медицины не выживают, даже если сразу не истечь кровью. Но дело было зимой – меня спасли шуба и шапка из волчьего меха. Прокусить шубу хищник смог, но серьезно порвать меня – уже нет, только кожу, и то не везде.
Я стоял под весом зверя, упираясь изо всех сил, наклонял голову, пытаясь уберечь лицо от зубов. До сих пор ярко помню его запах, шумное ворчание и тяжесть лапы. Копье я оставил, оно так и упиралось острием в рану зверя, а пяткой в землю. Освободившейся рукой вытащил охотничий нож. Первый удар направил в левый бок, под лапу. Нож вошел удачно, по рукоятку. Но толку от этого было мало, медведь продолжал меня грызть. До сердца я так достать не мог, оно у него посередине груди, еще и нож мог застрять между ребер.
Следующие удары я нанес в шею. Нож пробивал толстый слой меха и мягко входил на всю глубину. Выдергивал я его с оттяжкой, чтобы расширить рану. После второго удара медведь замер, после третьего – тяжело отвалил в сторону и упал на снег. И издох.
* * *
Вся схватка заняла время в несколько вдохов.
Медведь тихо хрипел на снегу и умирал. Я стоял рядом, шатаясь, и пытался отдышаться. Моя шуба была забрызгана кровью зверя. Рубаха пропиталась собственной кровью.
Левая рука висела неподвижно – удар лапой сломал ключицу, а зубы сильно помяли мясо на плече. Шею защитил воротник шубы. На лице клыком порвало щеку. Еще кое-где неглубокие раны от зубов были, но это мелочь.
Опустился на колени. Промыл порванную щеку чистым снегом. Приладил кусок кожи на место, примотал его тряпицей. Концы ее зажал зубами – завязать одной рукой не смог. Так и держал всю дорогу.
Левую руку в перевязь положил, чтобы не болталась при ходьбе.
Пошел в деревню, к сестре.
Добрел туда уже ночью. Сестра промыла раны, приладила ровнее порванную кожу на щеке, зашила. Голову обрила, чтобы раны очистить. Перевязала, где нужно. Руку подвязала удобно, чтобы не беспокоить плечо.
Потом всё начало весны провел у нее – лечился.
Отношения у нас с ней всегда были хорошие – я и раньше регулярно приходил в гости, помогал ей, приносил то фазана, то зайца. Весной, когда старые запасы уже кончились, а из нового только редиска и зеленый лук успевают вырасти, такая помощь ее детям жизнь сохраняла. Племянники меня любят, а я – их. После того лечения стал к ним еще чаще приходить, и каждый раз – с подарком. Не только потому, что благодарен был, – пока я болел, успел в деревне себе подругу присмотреть…
* * *
Чтобы как-то упорядочить свои знания об окружающем мире и своей прошлой жизни охотника, я после завтрака вышел наружу, сел на чурбан, поставленный для этого рядом с землянкой, и стал вспоминать.
Страна, в которой я живу, называется Низотезия. Старая ее часть, горные баронства, небольшая, это десяток долин в горах. Вокруг них – скалистые горы, которые никому не нужны. Интересны эти баронства тем, что народ там живет очень воинственный.
Занимаются они в основном разведением скота на горных склонах. Там, где пониже – коров и лошадей, где повыше – овец и коз, а на границе ледников – лам. Ну, не совсем земных лам, но очень похожая животина, разновидность верблюда. Очень у нее шерсть теплая и длинная. Зелени в долинах и на склонах много, животноводство процветает. Но пригодных для полей земель мало. Горцы догадались захватить немного земель в окрестностях, на равнине. И тем самым решили проблему голода. Потом наладили торговые связи, стали торговать шерстью по всему континенту. Появились у них деньги.
А дальше случился у них демографический всплеск: еды достаточно, детей родится много, смертность маленькая. Места в долинах для всех не хватает. Что делать? Ответ хорошо отработан в истории – всех молодых парней, не имеющих своего хозяйства – на войну. Грабить соседей. Деньги на покупку хорошего оружия и наём магов есть, от торговли шерстью получены. Кто-то во время набегов погибнет. Кто-то останется и вернется с добычей. Край богатеет, лишние самцы утилизируются. Всем хорошо, кроме мертвых, но мертвые не протестуют.
Куда девать лишних девок, спросите вы? А замуж. А чтобы дисбаланс между выжившими парнями и дамами устранить, в обычай вошло каждому мужчине брать двух жен: одну в молодости, когда после первого военного похода хорошую добычу принес, вторую – когда зажиточный мужчина к среднему возрасту приблизился (а его первая жена или умерла от родов и болезней, или постарела). Очень удобный и практичный обычай. Который, ко всем прочим преимуществам, помогает сохранить высокую плодовитость.
Теперь представьте, с какой охотой молодые парни рвались грабить соседей. Вот вам бы лет в шестнадцать сказали: «Сходи, повоюй, вернешься с добычей – жениться разрешим. А не пойдешь воевать – не разрешим». Жениться-то всем в этом возрасте охота… ну или погулять по соседним странам, понасиловать – тоже вариант. Тем более что войско всегда сопровождают маркитантки и шлюхи. Что половина вояк может не вернуться – не страшно, в молодости смерти не боятся.
В общем, горцы стали очень-очень воинственным народом.
Потом, как и викинги, и германские варвары, и татары всякие, горцы сообразили, что грабить – дело хорошее, но зачем грабить, ходить туда-обратно, если можно захватить насовсем? Сначала захватили окрестную равнину. Обложили крестьян данью. Построили замки. Но там население бедное, так что горцам равнинные баронства полезны для продовольственного снабжения, а богатств там не оказалось. Потом горячие горцы прошли через Большой лес на север, в прибрежные баронства, закрепились там, устроили пятидесятилетнюю войну с Алитанией, и в результате отхватили у нее несколько больших жирных кусков с крупными портовыми городами. Так образовалась Прибрежная марка.
Теперь Низотезия состоит из трех разнородных кусков: богатые и воинственные горные баронства, бедные равнинные баронства и очень-очень богатая Прибрежная марка с крупными городами, которая по своему статусу соответствует земному герцогству. Герцог вроде подчиняется Совету горных баронов, но в своей марке почти суверен и даже немножечко бог.
А между Прибрежной маркой и баронствами на пару сотен километров протянулся Большой лес. В отличие от земного европейского средневековья, когда все угодья кому-то принадлежали, Большой лес ничей. Там может свободно жить и охотиться любой человек. Только желающих там жить не много – слишком сложно это и опасно.
* * *
Тимка родился в деревне на краю равнины, на границе с Большим лесом. Недалеко от деревни как раз одна из дорог через лес проходит, из баронств в Прибрежную марку. Родная деревня была бедной: собственной ведьмы в ней не было, поэтому урожаи были низкими, скот болел часто, регулярно голодные года случались.
В семье Тимка был шестым ребенком из девяти.
Большая семья – богатая семья. Если много детей – много помощников по хозяйству. Так что жили они хорошо, относительно сыто. Дети-пятилетки приглядывали за самыми младшими. Восьмилетки помогали с мелкими делами, которые им по силам. Десятилетки учились работать в поле и ремеслам. Лет с двенадцати – помогали по хозяйству, как взрослые. Девок в пятнадцать выдавали замуж, парней выделяли в отдельное хозяйство лет в шестнадцать или чуть позже.
Двое из старших детей умерли от болезней еще до рождения Тимки.
Тимке было лет пять, когда прошел мор. Отец умер, хотя был еще крепким, ему чуть больше тридцати было. Из братьев и сестер умерло двое. Тимка выжил.
Вдова, уже слишком старая для второго замужества, тридцатилетняя, осталась с пятью детьми, из которых приближался к совершеннолетию только один сын.
Всё бы ничего, но барон решил, что мор – это не повод снижать подати. И деревенский староста не стал пересматривать распределение налога по хозяйствам, не важно – есть в семье кормилец, или нет.
Много ли наработает на поле вдова с детьми? Первую зиму протянули на старых запасах. Пришлось продать корову, за бесценок, нечем было ее зимой кормить.
Потом еще засуха прошла, два года подряд. Как мать и старший брат ни старались, но одну задницу на три половинки не порвешь, семья стала голодать. Тогда самый младший брат умер от голода, а мать – от болезни, зима была холодной.
Хозяйство окончательно захирело – ни скота, ни работников.
Старший брат хозяином оказался не очень удачливым. Зато как совершеннолетним стал, сразу женился. А жена его начала Тимку и двух его сестер выживать постепенно – готовить место в доме для своих детей.
Через год старшую сестру замуж выдали. Без приданного, второй женой за сына старого старосты. По сути, в служанки отдали. Сначала ей тяжело пришлось. Теперь уже ее муж старостой стал, да и положение в доме у нее теперь как бы не лучше, чем у старшей жены. Та постарела, а сестра детей родила и все еще красива.
Тимка с малолетства, в голодные годы, начал охотиться, чтобы самому весной от голода не подохнуть и семье помочь. Сначала пробовал силками зайцев ловить, потом, лет с десяти, к опушке леса ходил, птицу из лука бил. Часто с дядей, братом отца, общался, тот его учил всяким охотничьим хитростям. Постепенно Тимку перестали загружать работой по дому и в поле, он больше охотился, и это у него неплохо получалось. Сейчас понятно – рисковал он сильно, удивительно, что в те годы на крупного хищника или взбешенного кабана не нарвался. Везение, осторожность и советы дяди помогли. Постепенно подросток в лесу освоился.
В пятнадцать лет, весной, не дожидаясь его совершеннолетия, старший брат сказал Тимосу выделяться из его дома. Жена ему макушку проклевала, у них уже своих детей четверо было. Да и сильной любви между братьями не сложилось – слишком большая разница в возрасте.
Через год и младшую сестру, Лексу, замуж выдали. За бездетного вдовца, небогатого, но вроде живут в любви. Тим им помогал мясом, когда детишки у них пошли, а потом Лекса его выхаживала, когда его медведь подрал. У них с Лексой разница всего в год, он в детстве постоянно с ней возился, когда был не на охоте. Так и привыкли быть вместе.
* * *
Брат выставил Тима из дома с небольшим мешком инструментов и утвари, оставшимися еще от отца. По всем понятиям, мог бы и богаче ему долю выделить. Пожадничал.
Предлагал еще помочь со строительством дома, но Тимос отказался – он здраво решил, что работать на поле ему не интересно, а значит и дом в деревне пока не нужен. Да и подати платить пришлось бы. А так – нет дома – нет податей.
Тим решил, что кормиться он будет от леса, охотой, а если кормиться там – то и жить надо там же.
Парень присмотрел себе место на склоне балки на границе леса и степи. Вырыл там свою первую землянку. Сейчас смешно вспомнить – не умел толком ничего, получилась просто небольшая пещера, там места было только для очага и ложа. Намучился потом осенью и зимой. Сначала оказалось, что во время осенних дождей вода подтекает, потом всю зиму мерз. Как вход ни утеплял, всё равно по полу холод шел. Получалось, ноги даже в унтах мерзнут, а вверху и без рубахи жарко, когда очаг горит. Чуть грудную болезнь не заработал. Спасся тем, что сшил себе рубаху и чулки из оленьей шкуры.
В ту зиму он впервые добыл пушного зверя – лису подстрелил, которая увлеклась нырянием в снег за мышами и не заметила его. Шкуру с нее Тим снял, почистил, как умел, засолил, отнес на продажу в село у баронского замка.
Там со скорняком познакомился. В тот первый раз он ему за шкуру лисы полцены только дал, сказал, что обработана плохо. Зато научил, как правильно это делать. Потом еще ловушки для куниц предложил купить, на куниц всегда хороший спрос у господ и богатых купцов. Тимка на ловушки денег пожалел, отказался. Скорняк пытался убедить, сказал, что они лучше самодельных. Охотник зацепился за его слова, стал выспрашивать, как самодельные делать. Скорняк рассказал.
Теперь я-охотник сам лучше всех знаю, как правильно ловушки на куниц делать. Нужно пару деревьев найти, чтобы рядом стояли. К ним кусок жерди горизонтально привязать, на уровне груди, так лисы приманку не достанут. Сверху еще одну жердь закрепить, чтобы она опускаться и подниматься могла. Свободный ее конец ставится на распорку, сверху кладется бревно для веса, под распорку – сторожок. Зверек к приманке подбегает, на сторожок наступает, распорка выскальзывает, верхняя жердь под весом бревна падает и зверька душит. Часто на птиц такая ловушка срабатывает, но и куницы попадаются регулярно.
Так я научился добывать пушного зверя в большом количестве. Теперь по лесу десятка три ловушек готовые стоят, зимой можно будет их подремонтировать и заряжать. В деревне об этом я никому не рассказывал, ни к чему это. Меньше люди знают – лучше спят, зависть им не мешает.
А землянку я на второе лето себе другую, правильную выстроил. Теплую, сухую, удобную. Если одному жить – лучше всякой избы, только печи нормальной нет, очаг вместо нее.
И на амулеты, отпугивающие мышей, деньги есть теперь, и одежда удобная. И о голоде забыл. При желании мог бы запас шкурок продать и хозяйством обзавестись в деревне.
Всё теперь у меня есть, кроме семьи…
* * *
Отношения с подругой у Тима сложились неоднозначные. Сам-то охотник думал, что всё у них хорошо, все проблемы разрешимы и скоро она станет его женой. Но я с высоты своего земного опыта видел – не так всё просто.
Девушку эту, Милку, Тим присмотрел, когда выздоравливал у сестры после трепки, полученной от медведя.
В первые дни он из дома не выходил, с кровати старался не вставать, чтобы раны не разбередить. Потом, как раны чуть закрылись, сходил в лес, к своей землянке. Кончалась зима, припасы тоже кончались у сестры. А Тиму, чтобы выздороветь, надо было не просто нормально питаться, а мясо есть, на одних щах из соленой листовой капусты не протянешь. Вот и пришлось идти – забрать из землянки десяток кило вяленого мяса и принести в деревню.
Потом опять дома сидел. Раны зажили – стало скучно: работать нельзя, ключица еще не срослась, а сидеть без занятия уже надоело. На улице снег сошел, потеплело. Стал гулять по деревне и окрестностям. И девки выползли с началом тепла на улицы. То у колодца стайкой встанут, щебечут о чем-то своем, то под вечер на лавочках вдоль улицы сядут. Или парочками прогуливаются вдоль улицы, не торопясь, туда-сюда, на людей смотрят и себя показывают. Парни тоже рядом крутятся.
Милка той весной только-только заневестилась.
Тим пробовал с ней заговорить у колодца, она смущалась, лицо прятала. Может просто малознакомого человека боялась, может – шрам ей не нравился на щеке, он тогда еще свежим был, припухшим. Девушкам красота нужна – чтобы кубики на прессе и лицо, как у педика. Это взрослая женщина понимает, что уродства разные бывают: какие-то на здоровье и силы влияют, какие-то по наследству ее детям передадутся, а какие-то – просто шрам, знак победы в схватке.
На контакт девушка не шла. А Тиму она нравилась. А другие – не нравились.
Тогда Тим задумал коварный план по ее покорению. Когда он в очередной раз сходил в землянку за мясом, прихватил с собой выделанную шкурку черной куницы. Вывернул ее шерстью наружу, чтобы красивее смотрелась, и положил себе в котомку.
Надо заметить, что местные куницы похожи на земных, но не совсем. Они крупнее, голова и изгиб длинной спинки у них, как у земных родственниц, а вот зад помассивнее, больше на кошачий похож. Хвост длинный, пушистый, шерстка – короткая, но густая и теплая, как у соболя. Похожа такая куница на зверушку, которую один мой партнер дома вместо кошки завел. То ли геветта, то ли циветта. Он еще рассказывал, что она гадит кофейными зернами. Прикалывался, наверное.
Так вот, о плане покорения девушки. Тим вечером нашел Милку на лавочке в окружении подруг и парней. Подошел, куницу ей на колени положил, говорит:
– Возьми, красавица, шапочку себе к зиме сшей.
Девка покраснела вся, как грудка снегиря. Сидит, то на шкурку посмотрит, то на охотника. И очень ей хочется шапочку из куницы, такие только у господ и купцов бывают, если сделает – она одна такая в деревне будет. И стыдится внимания мужчины, и перед подругами страшно. А Тим, паршивец, предлагает ей:
– Пройдемся, погуляем?
Помялась девушка и согласилась:
– Только если на виду, по улице.
В первый раз по улице погуляли, познакомились, Тим девке рассказал, как живет, про ее семью поспрашивал. Милка бояться его перестала, стали гулять по вечерам. Так пара недель прошла, у Тима уже ключица зажила, он руку перестал на перевязи носить. Стал ненадолго, на пару дней, в лес уходить. Дел у него там особых не было, пушной сезон закончился, так что Тим добывал какое-нибудь мясо, излишек вешал вялиться, а свежее утаскивал в деревню, сестре. И Милке гостинцы приносил.
Всё у них шло хорошо. Деревенские постепенно привыкли к тому, что Тим с Милкой гуляет. Милка перестала дичиться и позволяла завести себя в кусты – поцеловаться и потискать за мягкие части тела. Потом и на сеновал после заката стали ходить. Тим уже намекал, что просто потискать ему мало, хочется большего. Милка упиралась, говорила:
– Да как же потом, когда после первой брачной ночи простынь вынесут на обозрение?
– Так я готов жениться, а если женимся, я себе по пальцу ножом чиркну, и будет кровь на простыне, – уверенно отвечал Тим.
– Я еще не готовая за тебя замуж идти, – ломалась Милка. – В сомнениях я еще.
В конце каждого свидания, после жарких объятий, девушка помогала парню расслабиться своей шаловливой ладошкой, но и этого ему уже не хватало.
Тим проконсультировался у своей сестры, что можно сделать в такой непростой ситуации. Оказалось, ушлые деревенские девки, которые с одной стороны хотят парня к себе привязать, а с другой – боятся терять девственность, дают парням через задний вход.
Милка еще обдумывала этот вариант, когда в отношения пары вмешался Изик мельников.
* * *
Мельников сын встретил Тима и Милку, когда они прогуливалась по улице, дожидаясь сумерек, когда можно будет незаметно улизнуть на сеновал. Рядом с Изиком стояли трое его друзей. Мельников стал дразнить Тима, требовал, чтобы тот не ходил больше с Милкой, и вообще с деревенскими девками не ходил. Вызывал его на драку. А Тим согласился драться. Пока они спорили, сбежались зрители, молодые парни и девки с ближайших лавочек.
Изик мельников был высоким и крупным парнем. Намного крупнее Тима. И сильным – он с детства привык таскать мешки с зерном и мукой. Еще он был из богатой семьи, так что считался первым парнем на деревне. И парни ему в друзья набивались, и девки вокруг него хороводы водили. Потому и наглел.
Изик был крупным парнем. Но олень крупнее волка, а толку? Олень бьется раз в году с другими оленями за возможность трахнуть олених. А волк охотится каждый день, и олень для него – просто мясо. Мясо, у которого есть рога и копыта.
Тим был охотником, волком. Изик – оленем.
И бой у них получился, как у волка с оленем. Крупный увалень замахивался от плеча, но Тим уходил от удара, подныривал под руку и бил. Бил в ребра, если получалось – в лицо. Выбил Изику передние зубы. Сломал, после нескольких ударов, ребра с одной стороны.
После очередного удара в сломанные ребра Мельников упал на колени, скрючился и завыл от боли и бессилия. Его дружки готовились напасть на Тима, один даже полез выдирать жердь из забора, но охотник вытащил нож. Взмахнул им по кругу:
– Замерли все! Убью, – прихвостни Изика испугались.
По деревенским понятиям, драка один на один на кулаках – это одно, а всем скопом и с кольями – совсем другое. Тут охотник был бы в своем праве убивать. А что он сможет – никто не сомневался.
– Взяли эту падаль и свалили отсюда! – испуганные парни ушли, помогая согнувшемуся Изику.
И вот когда драчуны ушли, Тим бросил взгляд на Милку и понял, что она его победе не сильно-то и рада.
Разозлился. Схватил ее за руку, не особо скрываясь, утащил на сеновал.
* * *
На сеновале сказал Милке, что хватит ломаться, больше он ждать не собирается. Девка покапризничала. Тим пообещал, что принесет ей шкурок черно-бурой лисы, чтобы к шапочке она себе еще и новую шубу к зиме сшила. Милка ломаться перестала.
Вышли их отношения на новый уровень.
Теперь Милка уже не стремилась гулять с Тимом у всех на виду, после заката сразу на сеновал прибегала, когда он бывал в деревне. Там они занимались тем, чем обычно занимаются молодые парни с девушками. Только целку берегли, Милка всё еще не решила, идти ли ей замуж за Тима.
Лисиц ей на шубу парень принес, у него с прошлой зимы были запасены шкурки.
Правда, зимой, когда оказалось, что сам он ходит в куртке и чулках из куниц, девушка обиделась, что ей только лисы достались. Пришлось объяснять, что Милке эта шуба нужна только до колодца дойти и там покрасоваться, а он целыми днями по лесу бегает. У него требования к одежке другие. Вроде перестала губы кривить, но осадочек остался. Пришлось ей куницу принести еще и на муфточку для рук.
Интересно, что хоть парень испытывал настоящую страсть к Милке, и дарил подарки от души, но голову он до конца не терял. Понимал, что, несмотря на все поваляшки на сеновале, девушка еще не стала ни его женой, ни даже сговоренной невестой. Хотя он предлагал. Эта неопределенность вызывала подозрения даже у наивного и влюбленного Тима.
* * *
Воспоминания о подружке разбудили желание и напомнили, что тело очень-очень соскучилось по сексу. В тот момент, когда душа меня-земного вселилась в тело Тима, он как раз бежал в деревню, планировал свидание с Милкой.
Мысли перекинулись на важный вопрос: а что Тим знает о том, что с ним случилось? Я-земной погиб от пули снайпера, это понятно. А я-Тим?
Этот вопрос оказался слишком сложным для перевода. С переводом вообще всё было сложно: любое слово, скажем, «смерть» на русском и «смерть» на низотейском – это два разных понятия, которые никак не связаны и лежат в разных массивах моей памяти. А объяснить зрительными образами про смерть и замену души – это каким нужно быть профи в игре в «крокодил»!
Пришлось повозиться, но, после некоторых попыток, память меня-Тима выдала всё, что знала. Знала она немного. Тим шел по лесу, предвкушал доступ к горячему мягкому телу. Потом мгновенно умер. Всё.
О случаях вселения других душ в человеческое тело парень ничего не слышал.
На попытки выяснить, от чего умер, память подкинула идею, что это должно быть связано с некромантией, потому что именно некроманты имеют дело с душами людей. И именно некроманты могут убивать людей и животных одним намерением, не оставляя следов. Другим магам для этого нужно какое-то физическое воздействие – огненный шар, скажем.
* * *
Разобравшись с памятью, я сварил себе на обед вчерашнюю птицу (для сестры новую по дороге подстрелю, а то еще испортится на жаре).
Пообедал.
И побежал в деревню. За три десятка километров. Избавляться от спермотоксикоза.
Пока бежал, пришла мысль: это же у меня в моей земной молодости в периоды увлеченности тоже кровь отливала от мозга. Как я при этом учился и институт закончил, – загадка. Но как-то закончил. Выходит, я молодец был.
