Дмитрий Мамин-Сибиряк
Горное гнездо
– А ты, ваше высокоблагородие, не слушай Родивона-то Антоныча – от него вся прижимка вышла… Уж он нам такого сахару насыпал!
Генерал, чтобы успокоить мужичков, записал в памятную книжку фамилию секретаря Платона Васильича и еще раз пообещал разобрать дело по-божески, а потом представить его на усмотрение самому барину, который не обидит мужичков, и т. д.
Вечером этого же дня генерал послал за Родионом Антонычем, который и явился в генеральский флигель с замирающим сердцем. Генерал принял его сухо, даже строго. Наружность Родиона Антоныча произвела на него отталкивающее впечатление, хотя он старался подавить в себе это невольное чувство, желая отнестись к секретарю Горемыкина вполне беспристрастно.
– Не желаете ли вы дать некоторые объяснения по составлению уставной грамоты, – приступил генерал прямо к делу. – Я уже говорил с мужиками.
«Началось», – подумал Родион Антоныч, делая кислую гримасу.
– Я должен вам объяснить, что недоразумения, вызванные уставной грамотой, вызвали и настоящую поездку Евгения Константиныча на заводы. Он требует, чтобы это дело было покончено раз навсегда и чтобы на его имени не было ни одного пятна. Я должен предупредить вас, что вообще все это дело об уставной грамоте мне крайне не нравится. Чтобы не быть голословным, я объясню, почему. Во-первых, оно всегда могло быть кончено путем взаимных уступок, миролюбиво; затем, поведение кукарского заводоуправления вызвало недоверие и враждебное к себе отношение рабочих; наконец вся эта история слишком дорого стоит как рабочим, так и заводовладельцу. Надеюсь, что я выражаюсь достаточно ясно… А главное, чего я никак не могу себе объяснить, – кукарское заводоуправление точно поставило себе задачей постоянно раздражать рабочих и этим подготовляло те взаимные недоразумения, какие на официальном языке носят название бунтов. С своей стороны я глубоко убежден, что ни вы, ни кто другой из участников в редакции уставной грамоты не давал себе отчета в той громадной ответственности, какую вы так самоуверенно, – чтобы не сказать больше, – возлагали на себя… Вероятно, вы слыхали, чем кончаются такие бунты? Несколько погубленных жизней, громадные материальные убытки для обеих сторон – и никому пользы… Это самый ложный и глубоко несправедливый путь, и я могу сказать вам от имени Евгения Константиныча, что он никогда и ничего подобного не желал, не желает и не может желать. В настоящем случае я буду действовать от его имени, со всеми полномочиями.
Такое грозное вступление не обещало ничего доброго, и Родион Антоныч совсем съежился, как человек, поставленный на барьер, прямо под дуло пистолета своего противника. Но вместе с тем у него мелькало сознание того, что он является козлом отпущения не за одни свои грехи. Последнее придавало ему силы и слабую надежду на возможность спасения.
– Ваше превосходительство! я, конечно, маленький человек… даже очень маленький, – заговорил дрогнувшим голосом Родион Антоныч, – и мог бы сложить с себя всякую ответственность по составлению уставной грамоты, так как она редактировалась вполне ответственными по своим полномочиям лицами, но я не хочу так делать, потому что, если что и делал, так всегда старался о пользе заводов… В этом вся моя вина, ваше высокопревосходительство. И я могу желать только одного: чтобы вы отнеслись вполне беспристрастно к делу. Вы желаете пользы заводам и должны убедиться, что рабочие ошибаются, предъявляя ни с чем не сообразные требования.
Генерал внимательно слушал эту не совсем правильную речь и про себя удивился уму Родиона Антоиыча, относительно которого он уже был предупрежден Ниной Леонтьевной, а также и относительно той роли, какую он играл у Раисы Павловны. Этот кукарский Ришелье начинал его интересовать, хотя генерал не мог преодолеть невольного предубеждения против него.
Игра втемную началась. Каждая сторона старалась сохранить за собой все выгодные стороны своей позиции, и генерал скоро почувствовал, что имеет дело с очень опытным и сильным противником, тем более что за ним стояла Раиса Павловна и отчасти Прейн. Из объяснений Родиона Антоныча он вынес на первый раз очень немного, потому что дело требовало рассмотрения массы документов, статистического материала и разных специальных сведений.
– Если позволите, я вам представлю по этому делу подробную докладную записку, ваше высокопревосходительство, – говорил Родион Антоныч.
– А это не затянет наших занятий? – спросил генерал, пытливо глядя на своего противника.
– Никак нет-с… – ответил Родион Антоныч, вынимая из бокового кармана своего сюртука довольно объемистую рукопись. – Я заранее приготовил ее, ваше превосходительство.
Перекинув несколько листов четко переписанной докладной записки, генерал сухо проговорил:
– Хорошо, мы еще увидимся с вами.
XIX
По исстари заведенному порядку заводовладелец давал официальный бал, на котором он обыкновенно знакомился со всем заводским обществом. Все приготовления к балу были кончены еще до приезда Лаптева; поэтому оставалось только назначить день, который и был выбран. Собственно, такие балы для слабой половины человеческого рода были единственным случаем, когда они имели возможность показать себя. Понятное дело, что главными действующими лицами здесь явились не жены и дочери мелких служащих, а представительницы заводского beau monde’a, более строгого и исключительного, чем всякий другой beau monde, что служит характеристической чертой провинциальных нравов вообще. В столичных центрах городская жизнь кипит ключом, разница общественного положения сглаживается, по крайней мере, в проявлениях чисто общественной жизни, а в провинции таких нивелирующих обстоятельств не полагается, и перегородки между общественными группами почти непроницаемы, что особенно чувствуется женщинами, живущими слишком замкнутой жизнью, подобно тому как размещаются в музеях и зверинцах животные разных классов и порядков.
Понятное дело, что такое выдающееся событие, как бал, подняло страшный переполох в женском заводском мирке, причем мы должны исключительно говорить только о представительницах beau monde’a, великодушно предоставивших всем другим женщинам изображать народ, – другими словами, только декорировать собой главных действующих лиц. Если представители мужского beau monde’a, по деловым своим сношениям, по необходимости, становятся в близкие отношения к рядовым заводским служащим; не отмеченным перстом провидения, и принимают их у себя дома, как своих людей, то этого нельзя сказать относительно женщин. Здесь малейшее преимущество, каждый лишний рубль в жалованье мужа создает непроходимые преграды. Если, например, Родион Антоныч и другие заслуженные дельцы являлись своими в управительском кружке и появлялись даже на завтраках Раисы Павловны, то жене Родиона Антоныча, как существу низшего порядка, нельзя было и думать о возможности разделять общественное положение мужа.
Бал вызвал на сцену, кроме уж известных нам дам и девиц, целую плеяду женских имен: m-me Вершинина, тонкая и чахоточная дама, пропитанная бонтонностью; m-me Сарматова с двумя дочерьми, очень бойкая особа из отряда полковых дам; m-me Буйко, ленивая и хитрая хохлушка, блиставшая необыкновенной полнотой плеч и черными глазами; m-me Дымцевич, из польских графинь, особа с гонором; m-me Кашина с дочерью, представлявшая собой исключение в этой типичной группе как завзятая раскольница, находившаяся в периоде перерождения на дворянскую ногу управительского мирка, и т. д. Весь этот рой женщин, существование которого было совсем незаметно в мирное время, теперь выступил во всеоружии своих женских желаний, надежд и домогательств. Они тоже имели право на самостоятельное существование и теперь заявляли это право в самой рельефной форме, то есть под видом новых платьев, дорогих кружев, бантов и тех дорогих безделушек, которые так красноречиво свидетельствуют о неизлечимом рабстве всех женщин вообще. Нужно ли говорить о том, какая борьба закипела на этом ограниченном поле сражения. M-me Дымцевич выписала себе специально платье лля этого бала из Варшавы, m-me Буйко и m-me Тетюева ограничились Петербургом, m-me Вершинина – Москвою и т. д. Едва ли генералу Блинову были известны те сравнительные методы исследования, какие проявили кукарские дамы на изучение, распланировку и применение своих бальных костюмов. Никакой химик не достиг, вероятно, такой точности в своей работе, и величайшие математики позавидовали бы смелому полету воображения. Для философа оставался неразрешимым вопрос о том, для какой цели затрачивался такой громадный запас энергии, если в мировой системе не пропадает даром ни один атом материи, ни один штрих проявившейся тем или другим путем мировой силы… Зачем? куда? для чего? И все это с единственной целью покружиться несколько часов и унести с собой свои тряпицы, как уносит бабочка помятые крылья.
Между тем виновник этой суеты сует проводил время в обществе клевретов и приспешников самым загадочным образом, точно он серьезно подготовлялся к чему-нибудь решительному, набирая силы. Дело в том, что Прейн серьезно взялся за дело и повел его опытной рукой. У генерала было несколько серьезных разговоров с Евгением Константинычем, причем подробно обсуждались разные дела, а главным образом вопрос об уставной грамоте. Прейн принимал иногда участие в этих беседах и осторожно выводил линию Тетюева, то есть в этом случае соглашался с генералом, который, конечно, как и многие другие ученые мужи, совсем не подозревал, в какую игру он играет.
– Меня это дело начинает занимать, – говорил Лаптев. – И, как мне кажется, настоящий состав заводоуправления не вполне удовлетворяет необходимым требованиям… Как вы думаете, генерал?
– Я полагаю, что вам лучше всего будет выслушать мастеровых лично, – отвечал генерал, – это будет спокойнее и для них.
– И, кроме того, можно выслушать мнение других лиц, компетентных в этом деле, – прибавил Прейн. – По моему мнению, Евгений Константиныч, следует составить маленькую консультацию, с участием людей посторонних, близко знакомых с этим делом, но не заинтересованных в нем.
Лаптев с удивлением слушал Прейна, который, против своего обыкновения, сегодня говорил серьезно, что с ним случалось крайне редко, так что его повелитель имел полное право удивляться. Генерал тоже имел свои основания не понимать Прейна, хотя и знал его сравнительно еще очень недавно. Но, вероятно, всех больше удивился бы и даже пришел бы в священный ужас наш уважаемый Родион Антоныч, если бы имел удовольствие слышать настоящий разговор, когда Прейн выдавал Раису Павловну вместе с ее Ришелье прямо на растерзание «компетентных, но не заинтересованных в этом деле лиц».
– Что вы хотите этим сказать? – спросил Лаптев Прейна, обращаясь с ним на «вы», что можно было объяснить только его безграничным удивлением.
– Я уже сказал, что, по моему мнению, не дурно бы составить маленькую консультацию из специалистов, – повторил Прейн. – А на помощь к ним можно будет пригласить в качестве нейтрального элемента председателя здешней земской управы господина Тетюева… Он, кстати, кажется, теперь живет на заводах.
– Что-то знакомая фамилия? – спрашивал Лаптев. – Я точно где-то ее слышал…
– О, конечно, слышали сотни раз! Отец настоящего Тетюева был вашим главным управляющим до Горемыкина.
– Да, да… Горемыкин мне нравится, – в раздумье проговорил Лаптев. – Конечно, он почти слеп и плохо слышит, но он, кажется, честный человек… Как вы полагаете, генерал?
– Относительно Платона Васильича или господина Тетюева?
– Относительно обоих.
– О господине Тетюеве ничего не могу вам сказать, кроме того, что могу положиться на рекомендацию Альфреда Осипыча, который более меня знаком с заводами. А что касается Платона Васильича, я не отрицаю, что это безусловно честный человек, но в таком громадном предприятии, как заводское дело, кроме честности, нужно много кое-чего другого, чего, как я начинаю думать, Платону Васильичу недостает… Я скажу прямо, Евгений Константиныч: Платон Васильич, как все добрые люди, позволяет себя водить за нос разным пройдохам и доморощенным дельцам и смотрит на дело из вторых рук. Так что мы отчасти обязаны ему затруднениями и хлопотами по составлению уставной грамоты.
– Я тоже согласен с мнением генерала, – присоединил свой голос Прейн. – Если бы заменить Платона Васильича кем-нибудь другим, заводы много выиграли бы от этого, в чем я окончательно начинаю убеждаться.
Преследуя свою цель, Прейн забежал вперед генерала и предупредил то, что тот хотел высказать только после известной подготовки.
Этот серьезный разговор как раз происходил перед самым балом, когда Евгений Константиныч, одетый, завитой и надушенный, был уже совсем готов показаться в приемных залах господского дома, где с подавленным шорохом гудела и переливалась цветочная живая человеческая масса. Перед самым выходом к гостям генерал конфиденциально сообщил Прейну, что Нине Леонтьевне что-то сегодня нездоровится.
– Ага! – проговорил Прейн, делая нетерпеливый жест плечами.
– Она едва ли покажется вечером и просила меня извиниться за нее.
Прейн улыбнулся про себя. Нина Леонтьевна больна, значит, Раиса Павловна будет на балу… «О женщины, женщины!..» Известие о болезни Нины Леонтьевны не особенно огорчило Евгения Константиныча, который желал теперь познакомиться с провинциальными красавицами.
Появление Лаптева на балу, где собралось публики до двухсот человек, вызвало подавленную тишину, которая охватила все залы разом. Едва успел Евгений Константиныч сделать несколько шагов, как его засыпали рекомендациями. Мужья церемониальным шагом подводили своих жен, рекомендовали их, улыбались с смущенным достоинством и ретировались, уступая место другим парам, жаждавшим чести представиться самому «подателю светов». Таким образом продефилировали четы Майзелей, Вершининых, Дымцевич, Буйко и т. д. Евгений Константиныч с утонченной вежливостью подавал свою руку дамам и по-французски повторял стереотипные приветственные фразы, удивляясь их свежести, красоте, молодости и другим достоинствам. Сиреневое платье m-me Дымцевич, гранатное m-me Вершининой, небесно-голубое шелковое m-me Майзель, цвета свежескошенного сена m-me Буйко и какого-то необыкновенного канареечного цвета m-me Сарматовой произвели свой эффект, переливаясь в глазах Евгения Константиныча всеми цветами солнечного спектра. Девицы явились в самых бледных тонах, как слабое отражение своих maman, или совсем в белых платьях. Чадолюбивые мамаши, конечно, постарались обнажить все, что допускали общественные приличия, но Евгений Константиныч на своем веку видел столько голых плеч и рук, что его трудно было удивить. Прейн улыбался, сыпал любезностями и все что-то отыскивал глазами в переливавшейся кругом толпе.
– Моя жена, Раиса Павловна… – послышался голос Платона Васильича, который должен был представиться первым, но, по своей рассеянности, попал в последние.
– Очень рад, очень рад… – бормотал Евгений Константиныч, любезно подавая руку Раисе Павловне, которая остроумно и непринужденно извинилась за свою болезнь.
Прейн критически оглядел Раису Павловну и остался ею доволен. Вечером в своем платье «цвета медвежьего уха» она была тем, чем только может быть в счастливом случае женщина ее лет, то есть эффектна и прилична, даже чуть-чуть более. При вечернем освещении она много выигрывала своей статной фигурой и смелым типичным лицом с взбитыми белокурыми волосами.
– Могу пригласить вас на вальс? – говорил Евгений Константиныч, обязанный открыть танцы.
Полилась с хор музыка, и пары полетели одна за другой, смешавшись в цветочный вихрь, где людей из-за волновавшейся разноцветной материи трудно было различить. Приличные «почти молодые люди» отличались особенным усердием, работая ногами с изумительным искусством. Прейн отыскал m-lle Эмму и кружился с ней, нашептывая что-то ей на ухо. Аннинька танцевала с Братковским, совсем распустившись у него на руках, «как подкошенный цветок». Она не танцевала, а летала по воздуху, окрыленная чувством, и смотрела на своего улыбавшегося уверенной улыбкой кавалера глазами, полными негой.
– Теперь я могу вас познакомить с нашими красавицами, – говорила Раиса Павловна, когда Евгений Константиныч выводил ее из кружившейся толпы. Раиса Павловна подвела своего кавалера к Наташе Шестеркиной и m-lle Канунниковой. Потом той же участи подверглись Аннинька и m-lle Эмма. По лицу Евгения Константиныча Раиса Павловна сразу заметила, что ее придворные красавицы не произвели на него никакого впечатления, хотя открытые плечи Наташи Шестеркиной могли выдержать самую строгую критику.
– Ах, чуть не забыла! я представлю вам еще одну молоденькую барышню, – спохватилась Раиса Павловна, проталкиваясь с своим кавалером в следующую комнату, где на голубом шелковом диванчике сидела Луша в обществе Кормилицына.
– Вот, Гликерия Витальевна… – равнодушно проговорила Раиса Павловна, чувствуя, что у ней за плечами улыбается довольной улыбкой Прейн.
Луша поднялась с своего диванчика и неловко подала руку Евгению Константинычу, который неподвижно, с застывшей улыбкой на губах, смотрел на ее белое кисейное платье, на скромно открытые плечи, на несложившиеся руки с розовыми локтями, на маленькую розу, заколотую в темной волне русых волос. Девушка была хороша, она сознавала и чувствовала это и спокойно перенесла бесцеремонный, усталый взгляд. Ее молодое лицо было серьезно и тихо освещалось уверенным взглядом ее прекрасных карих глаз. Прейн, прищурившись, тоже смотрел на нее, как смотрели другие, и под этим перекрестным огнем удивленных взглядов она оставалась такой же спокойной и уверенной в себе, как в первый момент. Раиса Павловна задыхалась от волнения, чувствуя, как вся кровь хлынула ей в голову: этот момент был самым решительным, и она ненавидела теперь Прейна за его нахальную улыбку, за прищуренные глаза, за гнилые зубы.
Евгений Константиныч пригласил Лушу на первую кадриль и, поставив стул, поместился около голубого диванчика. Сотни любопытных глаз следили за этой маленькой сценой, и в сотне женских сердец закипала та зависть, которая не знает пощады. Мимо прошла m-me Майзель под руку с Летучим, потом величественно проплыла m-me Дымцевич в своем варшавском платье. Дамы окидывали Лушу полупрезрительным взглядом и отпускали относительно Раисы Павловны те специальные фразы, которые жалят, как укол отравленной стрелы.
– Ничего, вы хорошо ведете свои дела! – говорил Прейн, когда Раиса Павловна шла с ним под руку.
– Не понимаю.
– А я отлично понимаю! Чертовски красивая девочка, и я только могу удивляться, где вы могли отыскать такую.
– Еще раз не понимаю вас, – сухо ответила Раиса Павловна по-французски. – Чему вы улыбаетесь?
Прейн ничего не ответил, а только чмокнул губами. Раиса Павловна окончательно возненавидела этого человека, который совсем не хотел и не мог ее понять.
– А мы вас сегодня решили сменить, – с улыбкой заметил Прейн. – Только еще не решили, кого выбрать на место Платона Васильича. Генерал уважает его как честного человека, но что-то имеет против него…
– Это старая новость.
– Да? Я с своей стороны предложил пригласить Тетюева в качестве консультанта.
– Вы с ума сошли, Прейн?!
– О, совсем напротив… Я иду прямо к цели. Ага! посмотрите, как Евгений Константиныч идет на вашу удочку!
В это время мимо них прошел Лаптев; он вел Лу-шу, отыскивая место для кадрили. Девушка шла сквозь строй косых и завистливых взглядов с гордой улыбкой на губах. Раиса Павловна опять испытывала странное волнение и боялась взглянуть на свою любимицу; по восклицанию Прейна она еще раз убедилась в начинавшемся торжестве Луши.
– Что с вами? – удивился Прейн, взглянув на побледневшее лицо своей дамы.
– Так… пройдет. Вы не поймете меня…
– Тайна? – насмешливо спросил Прейн.
– Да… для вас.
Раиса Павловна издали все время старалась наблюдать за Лушей, пока шла первая кадриль. Танцевала Луша безукоризненно, с какой-то строгой грацией.
– На следующую кадриль я могу вас пригласить? – спрашивал Евгений Константиныч свою даму.
– Нет… Я танцую с доктором.
– А следующую за этой следующей?
– Хорошо.
Лаптев передал Лушу на руки Раисы Павловны, и они втроем болтали с полчаса на том же голубом диванчике, где Луша сидела с доктором. Лаптев заметно оживился, и на его дряблых щеках показался слабый румянец; он говорил комплименты, острил и постоянно обращался к Раисе Павловне, как к третейскому судье. Раиса Павловна пустила в ход все свои знания светской жизни, чтобы сделать незаметным то расстояние, которое разделяло Лушу от подержанного молодого магната. При ее помощи Луша могла показаться с своей лучшей стороны и отвечала на любезности своего кавалера с остроумной находчивостью.
– Знаете, Гликерия Витальевна, что я подумал, когда в первый раз увидел вас? – говорил Лаптев дружеским тоном. – Угадайте!
– Очень просто. Вы думали: какие эти провинциальные девицы скучные, не отличишь одну от другой.
– Ах, нет… Я подумал, что можно ли быть красивой так… так бессовестно!.. Ведь это несправедливо со стороны природы – наделить одну всеми дарами в ущерб остальным…
– Вы не обидитесь, Евгений Константиныч, если я скажу одну маленькую правду? – с лукавой улыбкой спросила Луша.
– Нет… Я никогда не мог бы рассердиться на вас.
– Зачем вы говорите со мной в таком тоне, как говорят пехотные офицеры, когда хотят рассмешить провинциальную барышню…
– О, вот вы какая злая!.. – засмеялся Лаптев.
Раиса Павловна незаметно удалилась, предоставив молодых людей самим себе. Теперь она была уверена за Лушу. А Луша в это время с оживлением рассказывала, с каким нетерпением все ждали приезда заводовладельца, и представила в самом комическом свете его въезд в господский дом.
– Вы не знаете, кто стоял тогда во втором этаже господского дома, второе окно слева? – спрашивал Лаптев. – О, я тогда же заметил вас… Ведь это были вы? Да?
Луша засмеялась и замолчала. Лаптев заложил ногу за ногу, начал жаловаться на одолевавшую его скуку, на глупые дела, с которыми к нему пристает генерал каждый день, и кончил уверением, что непременно уехал бы завтра же в Петербург, если бы не сегодняшняя встреча.
– Я опять начинаю говорить, как пехотный офицер, – смеялся Лаптев. – Но меня делает глупым неожиданное счастье.
– Слишком большое счастье вообще опасно; поэтому мне ничего не остается, как только оставить вас, Евгений Константиныч. Вон мой кавалер меня отыскивает.
– Доктор?
– Да.
– Вы позволите мне ему позавидовать? Он, кажется, пользуется особенными преимуществами…
– Да. Доктор – мой жених.
Лаптев с ленивой улыбкой посмотрел на подходившего Яшу Кормилицына и долго провожал Лушу глазами, пока она не скрылась в толпе, опираясь на руку своего кавалера.
– Каков бесенок? – спрашивал по-английски точно вынырнувший из-под земли Прейн.
– Странно, что она совсем не походит на других, – заметил Лаптев, зевая.
– Это воспитанница Раисы Павловны, – объяснил Прейн, засовывая руки в карманы.
– А вы не знаете, кто эта девушка?
– Гликерия Витальевна?
– Да. Дьявольски мудреное имя, нужно язык переломить пополам, чтобы выговорить его. Кто она такая?
– Дочь инспектора школ… Товарищ генерала по университету, по фамилии Прозоров.
– Ага!
Раиса Павловна не упускала Лаптева из вида все время, пока он разговаривал с Прейном. Она заметила, как m-me Дымцевич несколько раз прошла мимо них, волоча свой шелковый трен; потом то же самое проделали – Майзель и Вершинина. Ясное дело, что они добивались приглашения Евгения Константиновича и не получили его. «Этакие дурищи!» – со злостью думала Раиса Павловна, меряя своих врагов с ног до головы. Она торжествовала, упоенная успехом своей Луши, и не замечала, как Аннинька совсем прильнула к Братковскому, а m-me-lle Эмма слишком долго разговаривала в темном уголке с Перекрестовым.
Бал кипел. В комнатах подальше толпились мелкие служащие, наблюдавшие Лаптева только издали. Некоторые для смелости успели подвыпить, и женам стоило большого труда удержать их на месте, подальше от управителей. Мимо Раисы Павловны прошли Майзель и Вершинин и злобно посмотрели на нее, потом торопливо пробежал Родион Антоныч, походивший в своей черной паре на хомяка. Он издали раскланялся с Раисой Павловной и молча указал глазами на Лаптева, который отыскивал Лушу. Да, это была крупная победа, и Раиса Павловна не могла удержаться, чтобы не подумать: «А, господа, что, взяли!..»
– Царица Раиса… несравненная из несравненных! – послышался около нее разбитый голос Прозорова, заставивший ее вздрогнуть.
– А вы как сюда попали? – сухо спросила его Раиса Павловна, не подавая руки. – И уж, кажется, готов… Господи! как от вас водкой разит.
– Это только одна внешность, царица Раиса! – бормотал Прозоров заплетавшимся языком. – А душа у меня чище в миллион раз, чем… Видели генерала Мирона? Ха-ха… Мы с ним того… побеседовали… Да-а!.. А где Луша?
– Она с доктором танцует.
– Ну, пусть ее срывает цветы удовольствия в свою долю… Яшка – славный парень… Царица Раиса! а мы с вами не пустимся в кадриль?
– Нет, благодарю вас… Наша кадриль давно протанцована. Ах, уйдите, пожалуйста! Сюда идет Евгений Константиныч…
Родион Антоныч заметил осадное положение Раисы Павловны и поспешил к ней на выручку. Он подхватил Прозорова под руку и потащил его в буфет.
– Родька, ведь ты настоящий Иуда Искариотский! – бормотал Прозоров. – И, наверно, тридцать сребреников в кармане у тебя шевелятся… Ведь шевелятся? Постой, это с кем Лаптев идет… Ведь это моя Лукреция!.. Постой, Иуда, я ее уведу домой… Раиса Павловна сказала, что она танцует с Яшкой.
Родион Антоныч загородил дорогу порывавшемуся вперед Прозорову и, мягко обхватив его в свои объятия, увлек к буфету. Прозоров не сопротивлялся и только махнул рукой. В буфете теперь были налицо почти все заговорщики, за исключением доктора и Тетюева. Майзель, выпячивая грудь и внимательно рассматривая рюмку с каким-то мудреным ликером, несколько раз встряхивал своей коротко остриженной седой головой.
– Я говорил, что нужно действовать быстро и решительно, – говорил Майзелю подвыпивший Сарматов. – Вот теперь и пеняйте на себя, что тогда меня не послушались…
– Ничего вы не говорили, – обрезал его сердито Вершинин. – Это у вас воображение разыгралось. Действительно, нам следовало предупредить Раису Павловну, но она оказалась значительно нас всех умнее…
– Погодите еще, гусей по осени считают! – процедил Майзель.
– Если нас принять за гусей, то можно сосчитать и теперь, – говорил Сарматов. – Я говорил, не хотели меня слушать.
Появившийся Прозоров нарушил эту интимную беседу. На него покосились, а Сарматов, схватив за руку, начал поздравлять с «милостью».
– Что-то плохо понимаю… – бормотал озабоченный Прозоров, но потом спохватился и побледнел как полотно.
– Лукерья Витальевна протанцевала уже две кадрили с Евгением Константинычем, – пояснил Сарматов, подмигивая Вершинину, и многозначительно прибавил: – А знаете, чем дело пахнет, когда сразу протанцуют три кадрили?
Прозоров взглянул на Сарматова какими-то мутными осоловелыми глазами и даже открыл искривившийся рот, чтобы что-то ответить, но в это время благодетельная рука Родиона Антоныча увлекла его к столику, где уже стоял графин с водкой. Искушение было слишком сильно, и Прозоров, махнув рукой в сторону Сарматова, поместился за столом, рядом с Иудой.
– Ну, иудейская закваска, наливай! – ласково шептал Прозоров, улыбаясь блаженной улыбкой. – Вот у меня какой характер: знаю, что ты из подлецов подлец, а не могу тебе отказать…
– Ах, какие вы слова говорите! – с ужасом шептал Родион Антоныч, оглядываясь по сторонам на разговаривавшие кучки служащих.
– Слова… Да, слова говорю… – в раздумье говорил Прозоров, хлопая две рюмки водки. – Тебя царица Раиса приставила ко мне? Ну, не отпирайся… Она боится меня! Тебе, Иуда, никогда этого не понять…
– А я вам скажу одно, Виталий Кузьмич, – вкрадчиво шептал Сахаров, тоже вкушая единую от трудов праведных, – какая голова у вас, Виталий Кузьмич! Ах, какая голова!.. Если бы к этой голове да другой язык – цены бы вам не было…
– Так, змий-искуситель, так! язык мой – враг мой. Постой, что я тебе скажу… Ах, да… три кадрили…
Выпив рюмку, Прозоров впал в ожесточенное настроение, поправил лихорадочно свои волосы и опять направился было к разговаривавшим управителям.
– Виталий Кузьмич! Виталий Кузьмич!.. – шептал Сахаров, удерживая Прозорова за рукав. – Это дело нужно оставить… Ей-богу, так: оставить. Выпьемте лучше по рюмочке…
– Нет, я им покажу третью кадриль! – горячился Прозоров, пошатываясь на месте. – Эта артиллерийская лошадь добивается хлыста…
– Охота вам руки марать о таких людей, Виталий Кузьмич!
Эта выходка рассмешила Прозорова, и он несколько мгновений пытливо смотрел на своего дядьку.
– Я так полагаю, что умный человек прежде всего должен уважать себя, – продолжал Сахаров. – Особенно человек с высшим образованием… Я вам по совести говорю!
– А ведь у тебя ума палата, Родька! Право… Разбирая строго логически, это не ум, а хитрость, но если хитрость делается дьявольской, тогда ее можно назвать даже умом.
– Какой уж у нас ум, Виталий Кузьмич! Так, бродим в потемках – вот и весь наш ум. Если бы вот высшее образование, тогда другое дело…
Генерал Блинов присутствовал на бале, хотя и не принимал никакого участия в общем веселье, потому что был слишком занят своими собственными мыслями, которые были взбудоражены мужицкой бумагой. Он все время разговаривал с Платоном Васильичем, который среди этой кружившейся легкомысленной толпы чувствовал себя совсем чужим человеком. Поместившись в уголке, эти люди не от мира сего толковали о самых скучнейших материях для непосвященного: о пошлинах на привозной из-за границы чугун, о конкуренции заграничных машинных фабрикантов, о той всесильной партии великих в заводском мире фирм с иностранными фамилиями, которые образовали государство в государстве и в силу привилегий, стоявших на стороне иностранных капиталов, давили железной рукой хромавшую на обе ноги русскую промышленность. Платон Васильич понимал все это дело, и генерал с удовольствием слушал, что он вполне разделяет его взгляды, хотя не мог помириться с Горемыкиным как с главным управляющим Кукарских заводов.
– Наша задача – выбить эти фирмы из их позиции, – глубокомысленно говорил генерал. – Мы устроим ряд специальных съездов в обеих столицах, где представители русской промышленности могут обсудить свои интересы и выработать программу совместного действия. Нужно будет произвести известное давление на министерства и повести отчаянную борьбу за свое существование.
