Дмитрий Мамин-Сибиряк
Хищная птица
Убийство Хлюстина так и осталось загадкой. Ближе всего могли заподозрить Савву Ермилыча, но он в этот день был дома, а затем никто не мог бы поверить, что он решится на такое дело. Поговорили, посудили и помаленьку все забыли.
Умудренная первым опытом своего замужества, Марья Митревна вошла в дом второго мужа уже полной хозяйкой и с первых же шагов дала почувствовать свою тяжелую руку. Савва Ермилыч не смел пикнуть и в угоду жене отделился от семьи.
– Что же, ему такую бабу и нужно, – решили все, – Марья Митревна дохнуть не даст.
Устроившись по-новому, Марья Митревна несколько лет точно отдыхала. Она подняла на ноги и пристроила сестер и братьев и только тогда вздохнула свободнее.
В каких-нибудь пять – шесть лет Савва Ермилыч приведен был в состояние полного рабства. В собственном доме он казался приживальщиком, а все дела по промыслам забрала в свои руки Марья Митревна и с первых же шагов показала себя жохом-бабой. Впрочем, всем она говорила так:
– Мое дело женское… Я ничего не знаю. Как хочет Савва Ермилыч…
Что удивляло всех, так это то, что Марья Митревиа по делам очень близко сошлась с Шухвостовым. Старая семейная вражда была забыта. Шухвостов пользовался довольно темной репутацией, как старый приисковый волк. У него всегда было по горло дела, и как-то всегда он не успевал. Говорили, что он висит на волоске, но год шел за годом, а Шухвостов все висел. В Октайском заводе его называли целовальником, потому что в молодости он сидел в кабаке.
О настоящем значении этого странного сближения знал только один старик Акинтич и только качал своей старой головой. С Марьей Митревной делалось что-то неладное. Ее охватила какая-то болезненная жадность. Кажется, и свою вдовью часть получила и мужнины капиталы все забрала, и все мало. Под рукой она повела крупную скупку краденой платины, которая быстро повышалась в цене. Шухвостов был ее правой рукой. У него не было таких денег, чтобы вести дело широко, да и стар стал, начал побаиваться. Одна Марья Митревиа ничего не боялась и не обращала никакого внимания, что все на нее чуть пальцем не показывают.
– Поговорят да перестанут, – успокаивала она Елисея Иваныча, когда тот начинал волноваться. – И я про всякого могу сказать…
Интересно, что не боявшаяся никого и ничего Марья Митревна иногда трусила пред Акинтичем. На старика что-то находило. Он оставлял свой робкий вид и делался грубым.
– Куды деньги-то хапаешь, несытая душа? – сказал он ей однажды прямо в глаза. – С жиру бесишься.
Марья Митревна не нашлась, что ему ответить. Всю прислугу в доме она держала в ежовых рукавицах, и Акинтичу доставалось от нее вместе с другими, но в последнее время старик сделался раздражительным и грубил без всякого повода. Он приходил к Марье Митревне и заявлял:
– За жалованьем пришел…
– За каким это жалованьем?
– А вот за таким… При покойничке Дмитрии Васильевиче, когда он лежал больной, – за три года, после него до Хлюстина – тоже три года, при Хлюстине за три года да после Хлюстина за семь годов. Вот и считай: все шашнадцать годов.
– Да ты в уме ли, Акиптич?
– Даже очень в уме…
– Сыт, одет, в тепле – чего же тебе надо еще? Намедни гривенник дала тебе, да Савва Ермилыч гривенник, да сам на овсе сколько украдешь.
– Жалованье пожалуйте…
– Ну хорошо. Сейчас мне некогда, приходи завтра…
Это был обычный способ отделаться от сумасшедшего старика. Марья Митревна была скупа до того, что не стыдилась утягивать у прислуги гроши.
IV
После рокового разговора с пьяным ревизором Марья Митревна точно взбесилась. Досталось прежде всего, конечно, Савве Ермилычу. Когда Кульков ушел домой, она сразу набросилась на мужа.
– Откуда этот пропоец мог все вызнать, а?
– А я-то… я почем знаю.
– Нет, ты говори… Вместе душу пропиваете… Ты же вот и проболтался обо всем под пьяную руку.
– Ничего не знаю, Маша. Пить действительно пили, а больше никакого разговора не было.
– Растерзать тебя мало, пьяницу!..
– Маша…
– Молчать! Убью и отвечать не буду… Небось, Степан-то Иваныч пьян, а сам все знает и говорит как по-писаному. Откуда же ему знать, окромя тебя?
– Про Шухвостова он действительно говорил… Хвастался, что поймает его с платиной и что давно выслеживает его. Да я ему не верю… А тебя он любит.
– Ха-ха!.. Ох, смерть моя… Любит, говоришь? И тебя тоже любит? Ха-ха… А что касаемо Елисея Иваныча, так у него еще руки коротки… Фасоном не вышел… Пусть лакает свою мадеру, а Елисей Иваныч продаст его в купит на десяти словах.
Обругав еще пьяницу мужа, Марья Митревна спустилась к себе в спальню. Она долго ходила по комнате, стараясь разгадать, какими способами Кульков мог дознаться до всего. Ведь этак могла быть и крышка… Да еще он же, пропоец, и издевается над ней!..
Она достала из потайного шкапика бутылку восьмирублевой мадеры, как делала каждый вечер потихоньку ото всех, и стала пить одну рюмку за другой, чтобы успокоиться. Но спокойствия не было. Она бродила по спальне, как тень. Вино не действовало…
– Надо мной захотел, Степан Иваныч, посмеяться, – думала она вслух. – Нет, погоди… Слышал звон, да не знаешь, откуда он. Руки коротки. А что касаемо Елисея Иваныча, так он сам еще поучит вас.
Но кто же доносит обо всем Кулькову? Откуда-нибудь он все знает… Кажется, кроме стен, никто и ничего не видит, комар носу не подточит, а тут вдруг все известно. Мысль о тайном предателе засела в голове Марьи Митревны гвоздем. Да, он где-то тут витает невидимкой над самой душой и над ней же смеется.
