Дмитрий Мамин-Сибиряк
Мизгирь
– Уж Пимка, тоже и вырежет штучку!.. Как, говоришь, пройдет транспорт, так и ребенок? О-хо-хо…
– Правильно, – подтвердил Пимка, встряхивая своей беспутной головой. – Я так ребят и считаю осенями, по первому транспорту.
Мизгирь сидел на лавочке и как-то жалобно улыбался, склонив голову немного набок, Настасья сердито ворочала какие-то горшки в печи.
– Ай, Пимка, ай, прокурат!..
– И давно это примечаю я, братцы, что ребята у нас ростом-то в транспортных.
– Слышь, Настасья?!. О-хо-хо…
– Не вашего ума это дело! – огрызалась Настасья. – Тоже нашли над чем измываться… Охальники! Ты что это и впрямь, Пимка, зубы-то моешь? Я вот возьму ухват, да как примусь тебя обихаживать: только стружки полетят.
Не выйди из себя Настасья, все обошлось бы обычными шуточками, но она как-то сразу потеряла равновесие и ввязалась в разговор с настоящим бабьим азартом. Пимка тоже бы отстал, если бы бабья угроза не задела его мужицкой гордости.
– Что, Пимка, испужался? – поддразнивал Волк, лениво сплевывая в сторону. – Небось, не первый уж ухват Настасья ломает об тебя. Ты его, пса, хорошенько, Настенька!..
– Меня? – пробовал отшутиться Пимка. – Ну, еще мои-то ухваты в лесу не выросли… Ты, Волчище, не заедай: слышит кошка, чье мясо съела.
Эта выходка окончательно взорвала всех, так что сидевшие за столом ямщики покатились со смеху. Поощренный общим хохотом, Пимка разошелся окончательно и прибавил:
– То-то сижу я как-то вот этак под вечер, значит, летом, а ребятенки на дороге играют… Играли-играли, а потом присели в канавку, да как по-волчьи взвоют…
Это был каламбур на прозвище «Волк», и вся изба точно вздрогнула от общего хохота, так что даже Волк смутился, не зная, что ответить охальнику Пимке. Со двора пришли остальные ямщики и тоже хохотали. Чтобы поддержать общее настроение, Волк подошел к Настасье и облапил ее.
– Ну, что, Настенька, греха таить… Было дело…
Это уж окончательно взорвало Настасью, но она по необъяснимой бабьей логике накинулась не на Пимку или Волка, а на своего безответного мужа.
– Ты это что молчишь-то, плесень?.. А? – заголосила она «неточным» голосом. – Тут целая изба мужиков галится над женщиной, а он хоть бы слово пикнул!.. Какой ты мне муж после этого?.. Другой бы мужик разве дал свою бабу на сгал? А тебе, идолу, все одно… Ох, согрешила я с тобой!..
– Да ведь это все Пимка… – попробовал оправдываться Мизгирь, жалко моргая глазами. – Ты чего на меня-то лезешь?..
– Плесень гнилая! Тоже и скажет: Пимка! У Пимки в глазах стыда-то и не бывало сроду… А ты венчанный муж… Да другой мужик убил бы на месте, кабы тронули бабу-то.
За этим коротеньким супружеским диалогом последовало уже совершенно неожиданное заключение: Настасья схватила ухват и бросилась с ним на несчастного Мизгиря, который как-то по-детски закрыл голову руками и только старался, чтобы ухват попадал по спине. Все ямщики заливались хохотом, подливая масла в огонь.
– Дуй его, Настенька! Катай!.. Да ты по морде его, в скулу! Еще разок…
Эти крики, ямщичий хохот и полное нежелание даже защищаться со стороны мужа привели Настасью в дикое бешенство, и, бросив ухват, она вцепилась в мужа, как кошка. Мизгирь как-то жалко пискнул, как придавленный котенок, и покатился с лавки на пол. Тут уж вступился кто-то из ямщиков и оттащил ополоумевшую бабу.
– Настасья, брось!.. Будет дурить!..
Настасья посмотрела кругом остановившимися дикими глазами, хотела что-то сказать, но только махнула рукой и с причитаниями и воем бросилась в угол. Мизгирь, избитый и окровавленный, медленно поднялся с полу и медленно обвел глазами стоявших «соловьев». Он, очевидно, отыскивал Пимку, но тот во время свалки благоразумно успел выскочить ео двор.
– На-ка, испей водицы, – предложил кто-то из ямщиков Мизгирю, подавая ковш с водой. – Этакую бабу да убить мало! То-то стерва…
Недавнее желание травить несчастного Мизгиря сменилось теперь общей жалостью, потому что «разве можно так увечить законного мужа, да еще на людях». Одним словом, поднялся весь порядок законных мужских чувств и мужской гордости. Настасья это чувствовала и не вылезала из своего угла, продолжая горько рыдать.
– Вот ты и рассуди бабу: кругом виновата и сама же ревет, как корова! – резонировал «соловей», отпаивавший Мизгиря водой. – Хороший бы муж, значит, который мужик вполне, да он бы на мелкие части ее разорвал… Да он бы ее изволочил всю… Ногами бы истоптал… Вышиб бы дурь из головы…
– Оставь… – с какой-то большой кротостью остановил его Мизгирь. – Промежду мужем да женой один бог судья.
– В ногах бы она валялась у настоящего мужика… Да! Как змея бы ползала, а не то, чтобы дурь свою показывать…
– Говорю: оставь, – упрашивал Мизгирь.
– Эх, ты, горе лыковое! Говорить-то с тобой по-настоящему не стоит…
III
Мне не случалось обращать внимания на семейную жизнь Мизгиря, а рассказанный выше случай открыл многое такое, о чем посторонний человек мог только догадываться. Это была мужицкая «не пара» со всеми признаками внутреннего семейного разлада. Происходившая на моих глазах дикая сцена служила только выражением внутренней розни. Одним словом, Мизгирь меня заинтересовал, как муж-неудачник, каких немало, но здесь все происходило на подкладке мужицкой жизни.
На кордоне меня задержал выпавший ночью снег. Случилось это совершенно неожиданно. Погода стояла хорошая, хотя и с крепким осенним холодком; небо было чистое, безоблачное; ветер дул не из «гнилого угла», как Мизгирь называл северо-восток, а с полудня. Одним словом, все приметы обещали хорошую погоду. Но, когда утром проснулись «соловьи», все было покрыто снежной пеленой в четверть. Такой глубокий снег на Среднем Урале выпадает в первых числах сентября очень редко, а я видел его в первый раз.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… – ворчал Волк, надевая онучи. – На санях теперь в самую пору.
Положение транспорта, застигнутого снегом на половине дороги, было критическое. Упавший на сухую землю снег навертывался на колеса, как войлок, но не сидеть же из-за него на кордоне. «Соловьи» перебрали весь лексикон своих крепких слов и тронулись в путь только часов в девять. Мизгирь проводил их, стоя за воротами. Он жалел несчастных лошадей, вытягивавших тяжелые возы из последних сил…
