Дмитрий Мамин-Сибиряк
В последний раз
«Ох, не к добру!..» – думала она, припоминая обычную строгость мужа.
Поршнев прожил дома два дня и все время ходил по каким-то делам. Маремьяна Власьевна не закинула ни одного слова об его деле, пока он сам не разговорился.
– Дело, что же, надо правду сказать, неважное… Порохом ничего не можем взять, ну, попробуем диомидом. Так-то его не продают, а есть у меня дружок, казенный штейгер, так чрез него раздобудемся. Порох-то в одну сторону бьет, а диомид, как молонья, во все стороны… Вот этакое дело выходит.
Рассказал он и про Катаева.
– Мудреный он какой-то… Не разберешь. А так ничего, дело свое знает. Упорный мужичонка, можно сказать… У нас такое условие с ним: твоя половина – моя половина. Чтобы, значит, никому не обидно. А там, что уж бог даст.
– Лукавый он… – заметила Маремьяна Власьевна и сейчас же пожалела, что не сдержала своего бабьего языка.
Поршнев только посмотрел на жену и замолчал. Он всегда как-то нехорошо молчал. Было очевидно, что он догадался относительно болтовни старика Огибенина.
Перед отъездом Поршнев точно отмяк. Он купил на базаре два платка и подарил их жене и дочери.
– Ничего, как бог… – заметил он вскользь, когда у Маремьяны Власьевны показались на глазах непрошеные слезы. – Все от бога…
Ей так много хотелось сказать ему, чтобы отошло наболевшее сердце, но говорить было трудно. Ему было жаль жены и тоже хотелось сказать много, а ничего не сказалось.
– Ты на меня не сердись, – проговорил Поршнев, когда уже лошади были заложены. – Мало ли что бывает…
Она молчала.
– Знаешь, Маремьяна, – прибавил он неожиданно для самого себя. – Как это тебе сказать… Одним словом, выходит в том роде, как будто я боюсь Катаева… И не то, что боюсь, а вот он посмотрит на меня – и конец тому делу. Точно вот я весь чужой делаюсь…. И даже не люблю я его, очень даже не люблю, а не могу.
– Кругом он окрутил тебя, Гаврила Семеныч…
Поршнев не обиделся, а только молча обнял жену и тряхнул головой. Она хотела провожать его до базара, но он ее остановил.
– Не к чему… Оставь!
Она не понимала, как ему тяжело было уезжать. Но его неудержимо тянула какая-то неведомая сила к «Змеевику».
На другой день Маремьяна Власьевна узнала, что муж набрал на базаре в долг разного товара полную телегу. Этого она уже никак не могла понять. Деньги у него были, и должаться не было смысла.
VI
Привезенный Поршневым динамит мало помог делу. Змеевик не поддавался. Приходилось добывать его ломом и кайлами. В результате месячной работы получилось едва несколько золотников.
– Ничего, привесимся к делу, – утешал Катаев. – Уж очень даже любопытно… Вот ежели бы бегуны поставить…
– А деньги где? Бегуны на худой конец стоят тыщи три – четыре…
У Катаева в голове вечно сидели всевозможные замыслы, и только не хватало денег, чтобы производить их в исполнение. Время шло, и жизнь на «Змеевике» изо дня в день тянулась без всякого разнообразия, как и на других промыслах, с той разницей, что он был совсем в стороне, и никто посторонний не заглядывал в эту глушь. Впрочем, раз неожиданно приехал гуртовщик Гусев.
– Был в Теребинске, наслышался чудес про вашу жилу и нарочно приехал поглядеть на оказию, – объяснял он. – Сказывают, вы золото-то прямо руками берете…
– Вот, вот, в самый раз руками, – поддакивал Катаев. – Не хочешь ли поучиться? А то и нас поучишь… Ты ведь не даром всю жизнь по промыслам маячишь и всего нагляделся. Может, и нас поучишь…
Катаев по обыкновению шутил, а вышла совсем не шутка. Гусев внимательно осмотрел всю жилу и работы и покачал головой.
– Эх, братцы, не с того вы конца работу ведете! Надо как раз совершенно наоборот…
– Ну, ну, поучи!
– А очень просто: вы самую-то жилу оставьте, а взрывайте пустую породу с обеих сторон. Она и останется у вас, как облупленное яичко.
Этот совет изумил и Катаева и Поршнева.
– Ах ты, братец ты мой, ведь оно того… действительно… – бормотал Катаев, почесывая в затылке. – Оказали мы себя, Гаврила Семеныч, вполне лишенными ума… Верное твое слово, Артамон Максимыч. Ежели по камню-то шарахнуть динамидом, так тут всю гору разворотит… Правильно!
Поршнев тоже не мог не согласиться с мнением Гусева, хотя уже и не верил в змеевую жилу.
– Дорогонько обойдется пустую-то породу рвать динамидом, – заметил он. – Двойная работа…
– А это уж ваше дело. Чей воз – того и песенка, как говорится.
– Поступай к нам в компанию, Артамон Максимыч, – предложил Катаев. – Троим-то веселее…
– Не нашего это ума дело… Мое золото по степи гуляет да хвостиком помахивает.
Поршневу казалось, что Гусев приехал на «Змеевик» неспроста и что у него с Катаевым есть какие-то тайные дела. В последнем он скоро убедился. По вечерам он любил сидеть на крылечке. Лето было в разгаре, и кругом было так хорошо. Сидя на своем местечке, Поршнев услышал сдержанный разговор, доносившийся из кухни, и сразу узнал голоса Татьяны и Гусева.
– Подвел меня один приятель в Троицке… – рассказывал Гусев. – Из сартов он… Ну, и раньше с ним дела делывал, а тут забрал он у меня товару близко фунта, да и был таков…
– Таких дураков, как вы с Катаевым, не так еще надо учить… Не горохом торгуете!..
– Ах, Танюшка, случается и на девушку бабий грех. Егор-то Спиридоныч вот как на меня зарычал… полтыщи как не бывало…
– Денежная беда деньгами и раскрывается, а вы-то еще и сами влопаетесь. У Катаева-то от старости его лет совсем ума не стало…
– Ну, на его век хватит… да и от него останется… Ты-то вон как за него уцепилась, Танюшка…
– Я-то? А мне тошнехонько и глядеть-то на него… «Духовную, грит, напишу и тебе, грит, Таня, триста рублей откажу…» А сам все врет, все врет…
– Да ты, глупая, возьми да сама и уйди от него… Свет не клином сошелся, Танюшка…
– А ежели я не могу? Моченьки моей нет… Было дело и уходила, а потом сама же к нему и приду, как собака… Старый дьявол он, вот что! Какая-нибудь у него есть присушка… За глаза-то я его вот как терпеть не могу, а пришел, заговорил, поглядел – я точно и сама не своя. И боюсь я его… Не знаю, чего, а боюсь… Просто в другой раз хоть руки на себя наложить…
Поршнева ст этих слов точно кипятком ошпарило. Ведь и он то же самое говорил про Катаева своей жене… А потом он отлично понял этот таинственный разговор о «товаре». На промыслах товаром называют краденое золото. Значит, и Катаев и Гусев промышляли по этой части да и его могли подвести каждую минуту.
«Завтра же уйду! – решил Поршнев про себя. – Тут такой беды наживешь, что и не расхлебаешься с ней. Недаром Маремьяна Власьевна так его невзлюбила с первого разу… Ее, брат, не проведешь!»
Но на следующий день Поршнев остался на «Змеевике», проклиная самого себя. Все вышло как-то само собой. Он даже пробовал заговорить с Катаевым по душе, но тот его предупредил.
– А ты не сумлевайся, Гаврила Семеныч!.. Есть и поумнее нас с тобой народы, которые ежели подвержены… Грех-то не по лесу ходит, а по людям.
– Да я что же, Егор Спиридоныч… – бормотал Поршнев с виноватым видом. – Сегодня я здесь, а завтра ступай на все четыре стороны…
Катаев хихикнул и, подмигнув, проговорил:
– Это тебя Гусев напугал? Хе-хе!.. А я не держу. Волка бояться – в лес не ходить.
В сущности, Катаев говорил самые пустые слова, на которые даже и отвечать было нечего, но вместе с тем Поршнев чувствовал, как он его опутывает именно этими пустыми словами, как паук муху паутиной. Во время разговора, который происходил в конторе, Поршнев инстинктивно оглянулся на дверь в кухню и увидел в ней Татьяну, наблюдавшую его улыбавшимися и в то же время строгими глазами. О, теперь они понимали друг друга уже без слов и соединялись невидимо в общей слабости и в общей ненависти, – ненавидят только бессильные люди.
Тем дело и кончилось, и все пошло своим чередом. Летом Катаев уезжал раза три по каким-то делам, о которых не любил говорить, и возвращался через несколько дней усталый, измученный, озабоченный. Оставаясь на прииске один, Поршнев всячески избегал Татьяны, которая преследовала его своими строгими, улыбавшимися глазами. Потом он видел, что она часто плакала, и раз, когда он проходил мимо ее окна, ясно слышал ее слова:
– Убить его мало, старого колдуна…
В счетах по прииску Катаев отличался большой аккуратностью и выводил все до последней копеечки.
– Твоя половина – моя половина, – любил он повторять при этих расчетах. – Мне чужого не надо, сохрани бог… И своего не отдам. Денежка счет любит.
А денежные счеты все увеличивались. Нужно было содержать десять человек рабочих, четырех лошадей, потом стоила немало разная приисковая снасть («без снасти и клопа не убьешь», – говорил Катаев), поездки, постройки и т. д. Деньги текли незаметно, а прибыли было мало. Каждый золотник добытого золота обходился дороже раз в десять, чем за него приходилось получать по ассигновкам горной лаборатории.
Относительно сдачи добытого золота скоро выяснилось, почему Катаев так упрямо держится за свой «Змеевик», дававший, в сущности, громадные убытки. На каждом прииске ведутся в самом строгом порядке приисковые книги, в которых записывается каждая доля добытого золота, и Катаев преспокойно записывал в книгу по «Змеевику» стороннее золото.
– Это как же так выйдет, Егор Спиридоныч? – решился наконец спросить его Поршнев.
– А вот так и выйдет… Это уж не твое дело, а у нас комар носу не подточит. У меня еще есть прииск, под Кочкарем… А казне-матушке все равно, с какого прииска ни получить золото.
– Ну, за это по головке не гладят, Егор Спиридоныч.
– И пусть не гладят… Слава богу, не мы первые, не мы последние. А главное – мораль. Что мы будем, как дураки, в пустое место колотиться изо всех печеней? Зачем мы, например-ко, будем добрых людей смешить своей дуростью? Нет, уж лучше я посмеюсь. Убыток убытком, а срам зачем же напрасно принимать?
Поршнев не мог не согласиться с этими рассуждениями, тем более, что ответственным лицом по прииску являлся один Катаев.
На «Змеевике» были еще двое, которые не принимали прямого участия в хозяйстве прииска, но знали все, что его касается, лучше самих хозяев, – это «молодец» Миша и Огибенин. Они сошлись между собой молча и следили за каждым шагом своих хозяев. Миша не любил зря болтать, но умел слушать старческую болтовню Огибенина.
– Теперь у нашего Гаврилы Семеныча перевалило, надо полагать, на шестую сотню, – говорил старик, подсчитывая расходы по прииску. – А доходу наберется – не наберется рублей с пятьдесят…
«Молодец» Миша молчал, как заколдованный, несмотря на все попытки Огибенина заставить его разговориться. Выведенный этим упорным молчанием из всякого терпения, Огибенин бросал шапку оземь и начинал ругаться.
– А вот возьхму, брошу все и уйду!.. Не глядели бы мои глаза на вас. Что я тут болтаюсь, как непокаянная душа?!. Вот с места не сойти, если не уйду…
Миша упорно молчал.
Между прочим, этих людей соединяла всего крепче общая ненависть к Таньке-пирожнице.
– Змея подколодная и вывела на змеевую жилу!
