Дмитрий Мамин-Сибиряк
Вертел
Мальчик совсем не интересовался камнями. Он не понимал, чем любуются мать и сестра и чем хуже граненые цветные стекла. Его больше всего заняло деревянное большое колесо, которое вертел Прошка. Вот это штука действительно любопытная: такое большое колесо и вертится! Мальчик незаметно пробрался в темный угол к Прошке и с восхищением смотрел на блестящую железную ручку, за которую вертел Прошка.
– Отчего она такая светлая?
– А от рук, – объяснил Прошка.
– Дай-ка я сам поверчу…
Прошка засмеялся, когда барчонок принялся вертеть колесо.
– Да это очень весело… А тебя как зовут?
– Прошкой.
– Какой ты смешной: точно из трубы вылез.
– Поработай-ка с мое, так не так еще почернеешь.
– Володя, ты это куда забрался? – удивилась дама. – Еще ушибешься…
– Мамочка, ужасно интересно!.. Отдай меня в мастерскую, – я тоже вертел бы колесо. Очень весело!.. Вот, смотри! И какая ручка светлая, точно отполированная. А Прошка походит на галчонка, который жил у нас. Настоящий галчонок…
Мать Володи заглянула в угол Прошки и только покачала головой.
– Какой он худенький! – пожалела она Прошку, – Он чем-нибудь болен?
– Нет, ничего, слава богу! – объяснил Алексей Иваныч. – Круглый сирота, – ни отца, ни матери… Не от чего жиреть, сударыня! Отец умер от чахотки… Тоже мастер был по нашей части. У нас много от чахотки умирает…
– Значит, ему трудно?
– Нет, зачем трудно? Извольте сами попробовать… Колесо, почитай, само собой вертится.
– Но ведь он работает целый день?
– Обыкновенно…
– А когда утром начинаете работать?
– Не одинаково, – уклончиво объяснил Алексей Иваныч, не любивший таких расспросов. – Глядя по работе… В другой раз – часов с семи.
– А кончаете когда?
– Тоже не одинаково: в шесть часов, в семь, – как случится.
Алексей Иваныч приврал самым бессовестным образом, убавив целых два часа работы.
– А сколько вы жалованья платите вот этому Прошке?
– Помилуйте, сударыня, какое жалованье! Одеваю, обуваю, кормлю, все себе в убыток. Так, из жалости и держу сироту… Куда ему деться-то?
Дама заглянула в угол Прошки и только пожала плечами. Ведь это ужасно: целый день провести в таком углу и без конца вертеть колесо. Это какая-то маленькая каторга…
– Сколько ему лет? – спросила она.
– Двенадцать…
– А на вид ему нельзя дать больше девяти. Вероятно, вы плохо его кормите?
– Помилуйте, сударыня! Еда для всех у меня одинаковая. Я сам вместе с ними обедаю. Прямо сказать, в убыток себе кормлю; а только уж сердце у меня такое… Ничего не могу поделать и всех жалею, сударыня.
Барыня отобрала несколько камней и просила прислать их домой.
– Пошлите камни с этим мальчиком, – просила она, указывая глазами на Прошку.
– Слушаюсь-с, сударыня!
Последнее желание не понравилось Алексею Иванычу. Эти барыни вечно что-нибудь придумают! К чему ей понадобился Прошка? Лучше он сам бы принес камни. Но делать нечего, – с барыней разве сговоришь? Прошка так Прошка, – пусть его идет; а у колеса поработает Левка.
Когда барыня уехала, мастерская огласилась общим смехом.
– Духу только напустила! – ворчал Ермилыч. – Точно от мыла пахнет…
– Она и Прошку надушит, – соображал Спирька. – А Алексей Иваныч охулки на руку[1] не положил: рубликов на пять ее околпачил.
– Что ей пять рублей? Наплевать! – ворчал Ермилыч. – У барских денежек глаз нет… Вот и швыряют. Алексей-то Иванычу это на руку. Вот как распинался он перед барыней: соловьем так и поет.
– Платье на ней шелковое, часы золотые, колец сколько… Богатеющая барыня!
– Ну, это еще неизвестно. Одна видимость в другой раз. Всякие господа бывают…
Дорогой маленький Володя объяснил матери, что Прошка «вертел».
– Что это значит? – не понимала та.
– А вертит колесо, – ну, и вышел: вертел. Не вертел, мама, а вертел.
