bannerbannerbanner
Эхо войны

Дмитрий Заваров
Эхо войны

Полная версия

Глава 4

7 сентября 2016 года. Чернобыль

Я не сплю, просто лежу, разглядывая подвешенные в сетках под потолком артефакты: шары испускают мягкий желтоватый свет, создавая ощущение покоя и домашнего уюта. Прекрасно осознаю, что это всего лишь наведенный эффект: ну какой «уют» может быть в бетонной комнате без окон, с рядами двухэтажных нар, жестяными коробами воздуховодов под потолком и кафельным полом? А с другой стороны, какая разница – по-настоящему или нет: артефакты для этого сюда и повесили, чтобы успокаивали и дарили ощущение уюта. Так что mundus vult decipi, ergo decipiatur[1].

Вообще-то говоря – странно. Три года по Зоне лазил до Взрыва. И ни разу по дому не скучал. Плевать как-то было, даже нравилось вот так кочевать от схрона к схрону. А теперь, как лишился этого ненужного, – вдруг тоска…

Когда сквозь сопения и даже откровенный храп по казарме пролетает металлический звон – я вздрагиваю, привстаю на локте.

С моего «второго этажа» прекрасно видно его фигуру. Он методично нагибается и разгибается, будто делает зарядку. Я догадываюсь – это он одевается. Мимолетом удивляюсь: куда собрался? До туалета бежать недалеко, одеваться ни к чему. Дежурные меняются только утром… Но – мало ли кому куда надо? У нас свободное подземелье, как говорит Чапай.

И вот свободный человек свободного подземелья выходит в проход. Я узнаю его по чудной прическе: бритые виски, плоский ежик волос, голова выглядит квадратной. Тихон, из приблудных.

Их, приблудных, за год, прошедший с момента Взрыва, набралось уже человек тридцать. Кто сам пришел, кого подцепили ребята в рейдах. И мужчины, и женщины. Как выжили на Большой земле – непонятно. Если уж в Зоне не все уцелели – а наши-то, предчувствуя выброс, попрятались со всей основательностью, – что говорить о тех, кто за периметром? Но выжили.

Он выходит в проход и надолго застывает. Кафель на полу – самое светлое пятно во всей казарме, не считая горящих артефактов, и на фоне этого кафеля его фигура напоминает силуэт, вырезанный из бумаги и помещенный в рамку.

Не знаю почему, но чувствую беспокойство. Он стоит прямо, не двигаясь. Это странно. Минута, две. Может быть, прислушивается? Казарма спит, ворочаясь, поскрипывая пружинами. К чему тут прислушиваться? Но вот Тихон отчетливо кивает, видимо, своим мыслям и, повернувшись, медленно идет по проходу, монотонно переводя взгляд слева направо.

Он равняется с моей «этажеркой», замечает, что я за ним наблюдаю, улыбается с вежливым равнодушием. А через три кровати внезапно останавливается, и я слышу что-то типа обрадованного «о!». Быстро нырнув в проход между нарами, Тихон наклоняется над спящим и, выхватив пистолет, стреляет ему в лицо…

Мы сидим в столовой. Эта двухэтажная коробка – единственное здание на поверхности бывшей военной базы, не считая полуразрушенного металлического ангара. Вместо стекол в окнах – листы оргстекла, кое-как скрепленные, заходящие одно на другое. Свет мутный, как будто в воздухе туман.

За стойкой, отгораживающей кухню от обеденного зала, расположилось руководство. Бабай, командир, хмуро перебирает окладистую бороду. Обух курит, разглядывая что-то под ногами. Тракторист изучает «зрительный зал».

Я только что рассказал, чему был свидетелем. Ответил на вопросы. Чувствую себя немного смущенным – выступать перед большой аудиторией (а в столовой собралось под сотню человек) непривычно. Кашляю, оборачиваюсь на Бабая.

– Спасибо, Глок, садись. Хирург, что скажешь?

Хирург выходит к стойке, недовольно оглядывает зал. Немолодой худой мужик с глубокими залысинами на лбу, с сухим, морщинистым лицом. Я не люблю Хирурга, потому что он лишен чувства юмора и представления об элементарной вежливости. Но специалист классный, этого не отнять.

– Он не человек, – не глядя ни на кого, отрывисто заявляет Хирург. – Это тварь. Пристрелить.

Собрание вскипает, все пытаются высказаться. Бабай с трудом добивается тишины.

– Поясни, Хирург, – предлагает он раздраженно.

– Что пояснять? – Доктор кривит тонкие губы. – Тварь не обладает ни человеческим интеллектом, ни человеческими эмоциями.

– А куда ж у него интеллект делся? – орет из глубины зала Захар Петрович.

Этот толстый старик жил с Тихоном в одной деревне. Он выступал как раз передо мной, рассказывал «факты биографии» обвиняемого: родился, учился, работал машинистом в пригородном депо… Давил на то, что у Тихона к убитому Бармалею имелись личные счеты. Не убедил. Бармалей был уважаемым бродягой, никаких косяков за ним ни разу не водилось. Я сам прекрасно его знал, пару раз в рейды ходили – мировой мужик.

– Куда интеллект делся? – переспрашивает Хирург. – Не знаю. Иди поищи. Может, под кровать закатился.

– Погоди. – Бабай снова теребит бороду. – Давай-ка озвучь диагноз.

– Нет диагноза. Я не психиатр. Есть факты.

– Давай факты.

– Извольте. Не говорит, не реагирует на раздражители, боли не чувствует. Биологические показатели в норме. Сидит спокойно. Показал ему пистолет. Быстро схватил и попытался куда-то пойти. Можем провести эксперимент – выяснить куда. Точнее, к кому.

Собрание снова шумит, среди общего гвалта слышатся нелестные эпитеты и пожелания в адрес Хирурга…

Все это происходило неделю назад. Спустя два дня был убит Элвис. Молодой парень, окрещенный за характерную прическу и пристрастие к игре на гитаре. Именно благодаря гитаре, ну еще и довольно приятному баритону, он, сам приблудный, очень быстро заарканил себе одну из таких же приблудных девушек. «Девушками», понятное дело, они назывались больше в силу традиций. Но, как говорится, «за неимением горничной барин пользовал дворника».

«Семейные» у нас живут отдельно. Ввиду того, что военная база не располагает большим количеством двухместных номеров, молодожены сами устраивают себе любовные гнездышки из подручных стройматериалов.

Когда в закутке Элвиса грохнул выстрел, поначалу никто ничего не понял. Потом, разобравшись, столпились возле перегородки. Кричали-стучали. Выбили засов. Элвис валялся на полу с дыркой во лбу. Женщина сидела рядом на железном стуле. Посмотрела на нас весьма приветливо, но вдруг, заметив в толпе кого-то, оживилась…

По ночам теперь очень тихо. Никто не храпит, не поворачивается. Я это точно знаю, потому что с некоторых пор сплю очень чутко. Замечаю, что почти все наши держат оружие под рукой. Негласный договор: ночью с кровати не вставать – могут пристрелить. Хирург, сволочь, подлил масла в огонь: никаких симптомов, говорит, никаких видимых проявлений, что-то вроде одержимости; и скорее всего это будет продолжаться.

Вчера ночью тоже было тихо. А утром со стороны женского зала прилетел визг…

Она сидела на кровати, сложив руки на коленях. Имени не знаю – в силу возраста мужиков она не интересует. Знаю, что работает в столовой посудомойкой. С удивлением отметил: одета она в настоящую ночную рубашку, белую в синий цветочек. Ее жертва накрыта с головой казенным солдатским одеялом, под кроватью уже натекла большая черная лужа. Нож, тщательно вытертый, аккуратно лежит на тумбочке.

И снова зал столовой. На улице погожий день, это заметно даже сквозь мутную грязь стекол. Народ молчит. Ждут решения: совет заседал около часа, только что вернулись снизу.

Бабай суров. Таким я его давненько не видел. Пожалуй, с тех пор, как тварей из подвалов базы выкуривали. Он встает перед стойкой, и я чувствую, что сейчас будет нехорошо.

– Все приблудные теперь ночуют отдельно, – говорит Бабай и проводит по бороде широкой ладонью.

И что в этом такого? Потом понимаю: это они их изолировать хотят. Скорее всего, на втором подземном, где бывший склад. Бабай тут же подтверждает мою мысль: да, именно там. Мы сами раньше на складе ночевали, пока по-человечески казарму не обустроили. А сейчас склад выбран потому, что дверь крепкая и запирается снаружи.

Наши молчат. Приблудные поначалу тоже. Но вот и до них доходит. Разгорается протест. На поддержку Бабаю выскакивает Обух: несогласные могут идти на все четыре стороны, никто их здесь не держит. Мы больше не хотим рисковать – а статистика показывает, что одержимостью страдают только пришлые. Пока, во всяком случае.

Я слушаю пререкания Обуха с народом вполуха – наблюдаю за Бабаем. Он отошел назад, присел на стойку, смотрит. Я знаю, на кого он смотрит. Ее зовут Шапокляк, очень она похожа на ту самую тетку из мультика: длинный нос, тонкие ручки-ножки. Но «ножки-ручки» были полгода назад, когда она только у нас появилась. Сейчас худоба вполне в пределах нормы, и уже заметно выпирает живот – Шапокляк на пятом месяце беременности. На самом деле ее зовут Света, и она жена Бабая.

Я выискиваю ее в бунтующем зале. Это несложно, Шапокляк сидит в первом ряду. Молчит, замерла – таким же долгим взглядом смотрит на мужа. Шапокляк всем нравится, потому что веселая и добрая. И Бабай всем нравится, потому что суровый, но справедливый. Повезло нам с командиром. И я знаю, что командир не сделает исключения даже для своей жены. Гвалт постепенно затихает, кое-кто из приблудных все еще не может успокоиться, но большинство признало справедливость меры.

– Можете взять оружие, – говорит тем временем Обух. – Но, сами понимаете… Есть другое предложение. Каждую ночь с вами будет дежурить пара наших бойцов.

Бабай смотрит на жену. Шапокляк смотрит на мужа. Тяжелый взгляд у Бабая, тоскливый, но при этом спокойный. Я смотрю то на него, то на нее и понимаю, что ни за что и никогда не пойду на это дежурство…

Точно таким же спокойным взглядом смотрит Бабай на труп Шапокляк, вынесенный в коридор. Из темноты открытой двери склада тянет застоявшимся теплым воздухом. В коридоре светло от набежавших фонарей. Она лежит у стены, пижамная куртка в трех местах пробита, мокрая от крови материя плотно прилипла к телу, рельефно выделив все округлости. Лицо спокойное, в открытых глазах масляно играют отблески. Все молчат.

 

– Обух! – говорит Бабай.

– Да, командир.

Бабай стоит напротив тела, задумчиво наклонив голову. Он полностью одет – это значит, что ночью так и не ложился. Чего-то ждал? Или подозревал?

– Нужно закончить с фильтрами для воды. Это сейчас самое главное. Понял?

– Понял. – В голосе Обуха слышится удивление.

Бабай кивает, потом достает свой знаменитый наградной наган и сует дуло в рот. Я еле успеваю зажмуриться.

Глава 5

7 октября 1943 года. Штаб 1078-го стрелкового полка

В землянке воняло прогоревшей соляркой, которую нам нагло выдавали под видом керосина. Лампа от нее нещадно коптила, и стекло, хоть Сема и чистил его только утром, уже опять покрылось черными разводами. По этой причине светила «летучая мышь» весьма вяло, читать при таком свете было решительно невозможно. Зато очень хорошо получалось лежать на раскладушке, закинув руки за голову, и рассматривать бревенчатый, поблескивающий смоляными каплями потолок.

Был тот спокойный период, когда горячо любимый товарищ полковник, он же шеф, переставал фонтанировать заданиями и распоряжениями. Даже деятельный мозг светила сыскной науки требовал передышки – и передышка эта наступала, как правило, к ночи. Поэтому полчаса-час перед отбоем в нашей землянке были самым благословенным временем.

К слову сказать, землянка на поверку оказалась не такой уж просторной, как показалось вначале. Когда я расположил свое койко-место в «общем зале», по соседству с ординарцем Семой, выяснилось, что пространство заметно сократилось. А как прибыл еще один дармоед, сержант Минаев, и угнездился по правую руку от меня – в подземелье стало буквально не протолкнуться, будто в утреннем трамвае. Понятное дело, высший комсостав, совершенно по-жлобски квартирующий в углу за перегородкой, этих неудобств не ощутил. С другой стороны, если вспомнить, какой подвал нам выделили, когда группа только прибыла под Ельск, землянка начинала казаться дворцом.

– Товарищ лейтенант, – не глядя на меня, спросил Минаев. – А вы точно видели, что его рука двигалась?

Сержант, сидя на раскладушке в майке и кальсонах, с присущей ему медлительной обстоятельностью пришивал новый подворотничок. Маленький, плотненький, с круглым лицом, аккуратно зачесанной набок короткой русой челкой – и внешностью, и чрезмерной аккуратностью напоминал он мне пионера со школьных плакатов.

– Нет, Сан Саныч, – серьезно ответил я. – Просто перед визитом в морг я для храбрости выпил полную фляжку боевых «сто граммов». Так что у трупа не только рука двигалась, он еще со мной хором «Синий платочек» пел.

– Я, если б увидел, как мертвяк зашевелился, сразу бы в штаны наложил! – честно сообщил Сема от своей «кухонной стойки».

Шеф, работающий за столом с бумагами, недовольно крякнул. У него там стояла еще одна лампа, и она почему-то не коптила. Наверное, полковникам все-таки выдают настоящий керосин. Он, понятное дело, в этом не признается. От тех, кто спит, отгораживаясь от коллектива перегородкой, всего можно ожидать, даже сокрытия от подчиненных чистого керосина.

– Странная история, – со значением сказал Сан Саныч.

Да что ты говоришь! А сам-то много тут чего раскопал, пока я в госпитале валялся? Элементарную задачу поставили: притащить к нам кого-нибудь с той стороны, желательно из тех, кто возле Янова живет. Неделю у разведчиков проторчал – так никого и не добыли. Понятно, почему шеф так ждал моего возвращения. С этим аккуратным недоумком дела не сделаешь. Минаев положил гимнастерку на тумбочку и повернулся ко мне.

Роль прикроватных тумбочек у нас выполняли ящики из-под ленд-лизовской тушенки. Это Сема подсуетился, урвал у поваров. Борта ящиков щедро покрыты надписями. Из-за этих надписей у нас с Сан Санычем давеча разгорелся спор: как правильно пишется слово «тушенка». Американцы написали через «о». Минаев утверждает, что должно быть через «е». Я долго втолковывал болвану, чем отличается неграмотный пень от здравомыслящего человека, но безрезультатно. Потом Минаев приволок с кухни пустую банку из-под «свинины тушЕной». Пришлось как-то выкручиваться, объяснять, что это совсем разные случаи. Спорили, кстати, на щелобан. Ладно, авось забудется.

– Я считаю, что товарищ полковник прав, – спокойно и веско заявил Минаев. – Скорее всего, товарищ Зуев подвергся гипнотическому внушению.

– Жаль, ты этого лейтенанта Андреева не поймал, – притворно вздохнул я. – Он бы тебе подтвердил мои слова. Ну и вообще… пригодился бы.

Минаев насупился и снова занялся гимнастеркой. После того как я вернулся из Ельска, шеф по-быстрому выслал за Андреевым группу во главе с Сан Санычем. И Минаев умудрился упустить командира разведроты: прямо у них на глазах Андреев рванул в лес и был таков. Так что – у кого-то трупы рукой шевелят, а у кого живые ногами так перебирают, что угнаться невозможно.

Отшив Минаева, я снова принялся разглядывать потолок. О чем-то я таком интересном размышлял… А, точно! Дневник этот. Судя по всему, тот мертвый, которого Андреев называл «Глок», хотел стать писателем. В дневнике содержалась фантастическая повесть, причем весьма интересная: начав читать по необходимости, я невольно заинтересовался. Но дело сейчас не в этом. Дело совсем в другом: в дневнике Глока был выдран последний лист. Неаккуратно так выдран, будто бы в спешке, или от нервов рука дрогнула. И вроде не было у меня особых резонов так считать, но почему-то казалось, что этот лист очень важен. Опять же, вопрос: кто его выдрал? Владелец дневника? Или кто-то из тех, кто его нашел? Шеф говорит, что, когда он увидел труп, рюкзак бойцы уже распотрошили: вещи были разложены на траве рядом с фельдфебелем. Мог кто-то из солдат незаметно вырвать лист? Мог. А если этот клочок бумаги остался в рюкзаке? Рюкзак я потом осмотрел: стандартный маршевый ранец вермахта, с меховым верхом (дыра от выстрела располагалась у самого края). И не было в этом ранце никаких складок, где бы этот лист затерялся.

– Минаев! – воскликнул шеф.

Все вздрогнули. Была у товарища полковника такая привычка: сидит-сидит себе молча, размышляет – а потом, придя к какому-то решению, тут же без предупреждения начинает доводить его до подчиненных.

– Я! – Сан Саныч вскочил.

– Завтра выяснишь и начнешь прорабатывать всех бойцов, что были в секторе обороны, на который выходил этот самый Глок. Понятно?

– Так точно!

Ишь, подхалим. Скоро будет перед шефом на караул брать.

– Тимохин!

– Я! – вскинулся Сема.

А ведь заразно это, таким макаром скоро начнем строем ходить. Видимо, всему виной появившаяся у Федора, нашего, Степаныча манера обращаться к опергруппе по фамилиям. А подцепил он эту манеру в штабе полка, потому что больше вроде бы негде. Боевой офицер, туды его…

Чего я так прицепился к вырванному листу? А вот чего. Если надо что-то важное записать, а времени нет: хватаешь ты, допустим, дневник, откидываешь обложку – первая страница исписана, негде писать на первой странице; тогда быстро переворачиваешь на другую сторону, потому что последний лист всегда чистый…

Допускаем, что это был наш шпион. Точнее – шпион человека, известного нам как лейтенант Андреев. Он перешел через линию фронта, чтобы донести до Андреева какую-то информацию. Важную, судя по всему, информацию. Настолько важную, что помчался быстрее ветра. И даже перед позициями одежду не скинул (а она вся мокрая после речки). Не идиот же он, в самом деле, чтобы ночью выходить к нам в немецкой форме. Бежал, бежал сломя голову! Значит, времени все подробно записать не было. А вот по-быстрому черкнуть, перестраховаться, так сказать – информация-то важная, из-за нее Глок жизнью рисковал – вполне логично. На случай, если подстрелят.

Подстрелят… Мне представилась картина: сидит, значит, такой холеный фашистский генерал с чудо-ружьем на коленях; сидит на бруствере окопа, в мягком кресле, ножки которого глубоко погрузились в размокшую от дождей глину; слева от кресла столик, на столике чашка кофе; генерал весь из себя надменный, маленькие изогнутые усики под носом блестят от бриолина; генерал, оттопырив мизинчик, курит через длинный мундштук; потом кладет его на стол, отпивает кофе, перехватывает чудо-ружье и командует: «Выпускайте русского шпиона!» Бред? Бред!..

– Товарищ полковник, – снова возник Минаев. – Я вот о чем тут подумал. Если предположить, что человек, известный нам как лейтенант Андреев…

Я тяжело вздохнул, поднялся с удобной раскладушки и, захватив ватник, вышел на улицу. Никто, к счастью, в спину не окликнул.

На небе сияла полная луна – было светло, почти как днем, только выглядело все как на не слишком контрастной фотографии.

Петляя меж молодых березок, прошел сквозь перелесок, взобрался на вершину холма. И на некоторое время замер, любуясь пейзажем. Поле, заросшее осокой, полого спускалось к реке. По полю катились еле заметные волны – ветер задумчиво перебирал траву. Река застыла расплавленным серебром, острые пучки камышей четко ограничивали берега. За рекой, на гребне тянущегося параллельно руслу холма, стоял ряд кряжистых приземистых дубов. Равное расстояние между деревьями свидетельствовало о том, что посажены они были людьми, а размер – что произошло это не меньше ста лет назад. За дубами просматривалась широкая равнина и совсем-совсем далеко, уже на границе видимости, чернели какие-то постройки, и в одной из них вроде бы даже светилась желтая точка окна.

Наши позиции находились внизу слева, где речка делала изгиб. Отсюда не больше километра. Там ни огонька – блюдут маскировку. На противоположной стороне, у немцев, тоже темно, но если наш берег скрыт в тени холма, то фашисты в свете луны просматривались намного лучше: можно даже разглядеть крутые наросты дзотов и черную паутину ходов сообщения.

Спрятавшись в густой траве у подножия дуба (с нашей стороны на берегу тоже была высажена шеренга деревьев – для симметрии), я прикурил и снова приступил к «дедукции». Только теперь принялся отталкиваться от фактов.

Первый факт: Глок был одет в немецкую форму. Варианты объяснения:

1. Являлся кадровым военным вермахта.

2. Был нашим шпионом, внедренным в вермахт.

3. Надел форму, когда пошел на задание за линию фронта, или добыл ее в процессе выполнения задания в целях маскировки.

Все три варианта в принципе жизнеспособны. Нужно учесть, что, судя по записям в дневнике, Глок – чистокровный русский. С другой стороны – не стоит забывать, что форма была подходящей по размеру, а в ранце имелись личные вещи, которые на краткосрочное задание никто брать не будет. Но продолжительная работа на территории врага подразумевает наличие радиосвязи – чтобы каждый раз с донесениями не бегать.

Второй факт: вышел к нашим позициям в этой самой форме.

1. Убегал от опасности.

2. Двигался на условленное место встречи, где его должен был принять человек с нашей стороны.

3. Уходил от нас на ту сторону.

Третий вариант сразу отметаем. Второй – тоже слабовато выглядит. По одной и той же причине: никто из бойцов на этом участке ни о каком переходе на ту сторону и тем более ни о какой встрече разведчиков предупрежден не был. Так что, заметив копошение перед окопом, лупанули бы от души со всех стволов – и амба. Значит, Глок бежал к нам, потому что на той стороне его прижали. Кто прижал? В ту ночь немцы не стреляли. Получается, уходил Глок тихо. Но если тихо – логично было бы ему переодеться, а лучше вообще отойти подальше от позиций и перейти на нашу сторону спокойно и с достоинством. Значит, все-таки прижали…

Третий факт: Глок был убит из неизвестного оружия.

1. Случайное совпадение. Каким-то образом чудо-оружие оказалось на этом участке фронта, а Глоку просто не повезло.

2. Не случайное совпадение. Этим оружием убили именно Глока – потому что так и было задумано.

3. Глока убили не с той стороны, а с нашей. Направление выстрела по ране установить не удалось.

С нашей стороны – маловероятно. Опросили всех, кто был на позициях. Скорее всего – фельдфебелю прилетело от немцев. И тут самое странное, что это оружие нигде еще не всплыло. Иметь такую штуку и не использовать ее во время войны – глупость, как ни крути. Значит, держат в тайне даже от своих. Прототип, в единственном экземпляре? Нелогично, потому что тащить на фронт прототип для испытаний в «боевых условиях» нет никакой необходимости. Эти твари спокойно на военнопленных могут потренироваться…

А ведь еще нужно учитывать и странного Андреева, и мертвую руку, вопреки законам природы царапающую «Да» на вопрос: «Они здесь?»…

 

В общем, так! Я снова, прикрывшись рукавом, закурил и некоторое время сгонял мысли в кучу. Что у нас получается, дорогой товарищ шеф? А получается, воля ваша, вот такая картина. Неизвестный труп, известный нам под именем Глок, являлся представителем тайной организации, противостоящей такой же тайной организации со стороны немцев. Он «работал» за линией фронта, выслеживал своих врагов и, судя по всему, выследил. Но каким-то образом засветился, попытался прорваться обратно к нам и был убит на самом финише. Схлестнувшиеся на данном участке фронта загадочные организации – как с нашей стороны, так и с немецкой – действуют втайне от властей и к советско-немецкому противостоянию непосредственного отношения не имеют. Если в ближайшее время вышеозначенное чудо-оружие проявит себя на фронте, готов отказаться от изложенных выводов, признать себя болваном и начать разработку дела с нуля.

«Родив» эту теорию буквально на пределе мозговой деятельности, я с чувством выполненного долга позволил извилинам расслабиться: курил, ни о чем не думая, смотрел на луну, наслаждался тишиной и покоем. Но недолго. Очень живо представился возможный диалог с шефом.

– Тайная организация?

Мощин цыкает зубом, что всегда свидетельствует у него об особом раздражении.

– Две тайные организации, – робко поправляю я.

– Две…

Краснея лицом, шеф посылает Сему за чаем и зловеще медленно усаживается напротив.

– Леша, я тебя зачем к этому делу привлек? – постепенно повышая голос, спрашивает он. – Чтобы ты мне тут опять жидомасонов ловил?

– Что значит – опять? – оскорбляюсь я.

– То и значит! Напомнить? – Шеф срывается на крик и бьет ладонью по столу.

Хлипкий ящик проламывается, керосинка опрокидывается, землянка погружается в темноту. Я пытаюсь нащупать упавшую лампу, но вначале нащупываю руку шефа, за что получаю от нее увесистый шлепок. Потом все-таки обнаруживаю керосинку, обжигаюсь о стекло, нецензурно выражаюсь (что при Мощине делать нельзя) и оставляю все как есть. Пусть сам исправляет. Спустя минуту боевой полковник справляется с задачей. Керосинка снова горит, но в центре стола зияет узкая прямоугольная щель. Так тебе и надо, старый пень, злорадно думаю я. Но тут же себя одергиваю: шефу явно стыдно собственной несдержанности, он сконфуженно косится на дыру в столе.

– Давай держаться в рамках реализма? – предлагает он мировую.

– Давайте, – соглашаюсь я. – Но тогда придется считать, что пишущий мертвец мне привиделся.

– Я уже обосновал это. И в рапорте указал. Называющий себя лейтенантом Андреевым – сильный гипнотизер. И все эта свистопляска в морге была нужна ему, чтобы войти с тобой в контакт, подготовить, так сказать. Согласно исследованиям, не все люди одинаково восприимчивы к гипнозу. Есть такие, на которых он вообще не действует. Вот и с тобой он вначале устроил подготовительный этап, некую пробу сил, а потом, когда наладил контакт, приступил к допросу.

– Он приказал забыть, а я не забыл! – гордо напомнил я. – Значит, я тоже не очень восприимчив.

– Был бы ты не очень восприимчив, не разболтал бы секретную информацию, – не преминул уколоть Мощин.

Ну да, чего уж… если говорите: «сильный гипнотизер». Сам, небось, в той ситуации разболтал бы в разы больше. Еще бы и забыл все, согласно приказу супостата. А я хоть…

Тут внизу, по-над рекой, в сторону наших позиций протянулась ярко-оранжевая пунктирная черта, потом целый сноп чуть изгибающихся линий ударил в берег. Запоздало долетела трескотня пулеметов. Ночь сразу перестала быть лениво-прекрасной. С нашей стороны вывесили осветительную ракету, немцы, будто соревнуясь, тут же запустили над рекой два «фонаря». Размеренно забухала артиллерия. Из-за дубовой полосы поднялись три красные кометы, потом еще три – это подключился фашистский миномет, который наши бойцы почему-то ласково окрестили «Ванюша».

Я посмотрел на часы: семь минут второго. Опаздывают что-то фрицы. Будет вам, собаки, нагоняй от фюрера. Я был почти уверен, что обстрел им приказали начать ровно в час ночи.

1Мир ищет лжи, так пусть его обманывают (лат.).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14 
Рейтинг@Mail.ru