Дон Нигро
Мадонна
© Дон Нигро, 2021
* * *
«Мы трудимся в темноте, делаем, что можем, отдаем, чем владеем. Наши сомнения – наша страсть, а наша страсть – наша работа. Остальное – безумие искусства».
Генри Джеймс «Зрелые годы».
Действующие лица:
ЭДВАРД МУНК
КНУТ ГАМСУН
ДАГНИ ЮЛЬ
СОФИ МУНК
ОТЕЦ МУНКА/ГЕНРИК ИБСЕН
КАРЕН БЬЁЛСТАД
ФРИДРИХ НИЦШЕ
АВГУСТ СТРИНДБЕРГ
СТАНИСЛАВ ПШИБЫШЕВСКИЙ
НЕМКА/ЭВА МУДОЧЧИ/ЛАУРА МУНК
РУССКИЙ
УМЕРШАЯ МАТЬ/СЮЗАННА ИБСЕН
Декорация:
Одна декорация представляет собой все места одновременно: дом МУНКА в Экелю, его жилища в Париже и Берлине, Веймаре и Тифлисе, кафе «Черный поросенок» в Берлине, дома сумасшедших в Копенгагене, Осло и других местах в различные периоды от 1877 до 1943 г. У авансцены слева стол и стулья. В глубине сцены по центру дверь. Правее центра, под углом, кровать. Справа в глубине мольберт, обращенный к заднику, еще правее окно. Ближе к авансцене и к центру скамья, перед кроватью. Повсюду различные полотна МУНКА, лежащие на полу или прислоненные к мебели. Декорация не меняется, нет пауз между картинами. Переходы – часть спектакля. Персонажи приходят и уходят, не всегда покидают сцену, если не участвуют в картине. МУНК молодой и старый, снова молодой, насколько это необходимо, то же происходит с другими персонажами, в зависимости от контекста. Фортепьянная музыка Роберта Шумана: «Порыв» из цикла «Фантастические пьесы», опус 12.
Хотя многие события, приведенные в этой пьесе, действительно случились, некоторые происходили совсем иначе. Вы, несомненно, можете провести собственное расследование, но на спектакле, пожалуйста, доверьтесь магии пьесы.
Действие первое
1. Между часами и кроватью
(Сцена в полумраке. Где-то на пианино играют «Порыв» Шумана, тикают часы. Свет медленно разгорается, открывая восьмидесятилетнего МУНКА, который рисует в своем доме в Экелю, неподалеку от Осло. Декабрь 1943 г. Норвегия оккупирована нацистами. Мунк работает, а темная фигура, в шубе и шляпе, из глубины слева подходит к двери, открывает ее, ранее неплотно прикрытую. Это КНУТ ГАМСУН, ему восемьдесят четыре. ГАМСУН смотрит на МУНКА, который стоит лицом к зрительному залу и увлеченно работает, не замечая ничего вокруг. ГАМСУН трижды стучит в дверь. МУНК не оборачивается. Музыка смолкает с первым сломом ГАМСУНА).
ГАМСУН. Эдвард Мунк? (МУНК работает). Я слышал, ты слепнешь. А ты еще и глухой?
МУНК (не оборачиваясь, наклоняясь к мольберту). Уходите. Я занят.
ГАМСУН. Ты – Эдвард Мунк, так?
МУНК. Я – никто. Оставьте меня в покое. Неужели не видно, что я работаю.
ГАМСУН. Эдди, ты отправишь своего давнего друга Гамсуна в холодную ночь, не угостив глотком коньяка?
МУНК (поворачивается, очень раздраженный, щурится). Гамсун? Ты Гамсун?
ГАМСУН. Раньше был им.
МУНК. Что тебе нужно?
ГАМСУН. Мой сын сказал мне, что ты живешь здесь, вот я и решил заглянуть к тебе и убедиться, что ты жив-здоров.
МУНК (пристально смотрит на него). Господи, но ты – старик.
ГАМСУН. Да, как и ты.
МУНК. Я думал, ты умер.
ГАМСУН. Мунк, если ты не пригласишь меня зайти и присесть, я замерзну до смерти у тебя на пороге, а от этого будут сплошь неудобства, обещаю. Тебе придется перешагивать через меня всякий раз, когда ты будешь выходить и входить, дверь не будет закрываться должным образом, а весной, оттаивая, я начну вонять. Гораздо проще пригласить меня в дом.
МУНК. Хорошо. Войди и присядь.
ГАМСУН. Как ты добр. А дом ты отапливаешь?
МУНК. Если вспоминаю, что надо. (Жадно смотрит на картину, которую ему мешают рисовать).
ГАМСУН. Теперь ты должен предложить мне выпить, Мунк. Или ты совсем забыл, как положено вести себя с людьми?
МУНК. Где-то у меня есть вино. Можешь выпить, если хочешь.
ГАМСУН. Я бы выпил. Декабрь, знаешь ли, а здесь холоднее, чем на улице. Тебе надо бы лучше заботиться о себе.
МУНК (находит бутылку вина, оглядывается в поисках посуды). Теперь я пью только вино, и очень редко.
ГАМСУН. Это перемена.
МУНК (находит банку, заглядывает в нее). Да. Что-то меняется. Что-то – нет.
ГАМСУН. У меня все было очень хорошо, спасибо. А у тебя?
МУНК. Работал. Я работал.
ГАМСУН (глядя на множество картин). Да. Вижу. И я заметил несколько больших картин, прислоненных к стенам снаружи.
МУНК (наливает вино в банку). Иногда я оставляю их на какое-то время под дождем и снегом. От этого они становятся интереснее. Сотрудничество с Богом.
ГАМСУН. Я рад, что ты работаешь. Случалось, время от времени, когда услышанное о тебе вызывало страх, а вдруг ты больше не сможешь работать.
МУНК. А что еще я мог бы делать? (Передает банку ГАМСУНУ). В такие времена, как эти, человек делает только то, что может.
ГАМСУН. Да, я тоже делаю то, что могу. (Смотрит в банку). Ты смешивал в ней краски?
МУНК. Недавно – нет. Не волнуйся. Я что-то пил из нее позавчера. Забыл только, что именно.
ГАМСУН. Ладно. Все равно долго мне еще не прожить. (Пьет). Те времена у тебя не в почете?
МУНК. Я просто хочу делать свою работу. И чтобы меня оставили в покое.
ГАМСУН. Может, ты не ценишь настоящего, потому что помнишь, как хорошо нам было прежде, в Берлине, в «Черном поросенке». Господи, уже пятьдесят лет прошло. В те дни наше поведение считалось скандальным, так?
МУНК. Мое и теперь считается.
ГАМСУН. Ты, я и бедный Стриндберг. Тот еще псих. И поляк, чью фамилию никто не мог произнести. Как она звучала? Поппофский?
МУНК. Пшибышевский.
ГАМСУН. И, разумеется, все эти убийства. Как ужасно все закончилось. (МУНК мрачнеет. ГАМСУН замечает, протягивает банку). Хочешь выпить. Вино на удивление хорошее.
МУНК. Нет. Не хочу.
ГАМСУН. Она была такой красоткой, девушка, которая тебе позировала. (Пока он говорит, появляется Дагни, юная и прекрасная, в халате. Берлин, 1893 г.) Имя ускользает от меня, но не лицо, не тело. (ДАГНИ устраивается на кровати). Женщина, образ которой преследует тебя. Как ее звали?
МУНК. Те времена умерли.
ГАМСУН. Да, и это хорошо. Но при этом я часто думаю о тех днях, ажиотаже с твоей выставкой и все такое. Когда это было? В девяносто втором? В девяносто четвертом?
МУНК. В этой части история повторяется. Вновь они сжигают мои картины в Берлине.
ГАМСУН. Не сжигают, конфискуют. Дагни, вот как ее звали. Дагни Юль. Ты когда-нибудь думаешь о ней?
ДАГНИ. Я так легла, Эдди?
ГАМСУН. Думаю, ты, как минимум должен помнить ее, если ничего больше. Или твоя память тоже сдала?
ДАГНИ. Ты странный, Мунк. О чем ты думаешь?
ГАМСУН. Такую женщину забыть трудно. И, разумеется, ты знал ее лучше, чем я.
МУНК. Почему ты сюда пришел?
ГАМСУН. Я тебе сказал. Тревожусь о тебе. Ты живешь один, в твоем-то возрасте. И я хотел поговорить с тобой.
ДАГНИ. Эдди, почему ты не говоришь со мной?
МУНК. Поговорить о чем?
ГАМСУН. Ну, не знаю. Об искусстве. Здоровье. И смерти.
(Маленькими глотками пьет вино и смотрит на МУНКА, который пристально всматривается в картину на мольберте. Когда МУНК поворачивается, он будет отвечать ДАГНИ, став молодым).
2. Амур и Психея
(Апартаменты МУНКА в Берлине, 1893 г. ДАГНИ на кровати, позирует. МУНК молодой. Переход просто в изменении поведения МУНКА. ГАМСУН может оставаться на месте, старый, в 1943 г., пить вино и наблюдать, а потом, может начать рассматривать завершенные картины МУНКА, отходя все дальше от центра событий. Легкость перехода и естественное пространственно-временное перетекание критически важно, и ключевой момент – это МУНК. Мы все видим его глазами).
ДАГНИ. Ты больше не говоришь со мной, Эдди. Берлин лишил тебя дара речи? В Осло ты говорил. Почему ты не говоришь здесь?
МУНК. Потому что я работаю.
ДАГНИ. Раньше ты говорил и работал одновременно. Я думаю, теперь ты со мной застенчив. Ты стал застенчивым из-за моей красоты? Я надеюсь, что да. Я теперь выросла, так? Я надеюсь, ты думаешь, что я прекрасна. Но, разумеется, иначе ты бы меня не рисовал. Хотя это так скучно, иногда, быть столь привлекательной для мужчин.
МУНК. Я рисую и уродов.
ДАГНИ. И умирающих. Я просматривала твои картины, пока ты разговаривал на лестнице со своим другом Стриндбергом. Почему ты не пригласил его?
МУНК. Он был пьян.
ДАГНИ. Мне очень хочется познакомиться с ним.
МУНК. Стриндберг – хороший парень, но иногда такой странный.
ДАГНИ. Меня влечет к странным. Поэтому ты мне нравишься. Не хмурься на меня. Ты нынче не в очень хорошем настроении, так? Раньше ты был куда как веселее. Почему ты рисуешь так много умирающих девушек? Я совершенно не собираюсь умирать. Может, буду жить вечно. Почему ты так увлечен умирающими девушками? Надеюсь, ты не находишь это эротичным. Это действительно мерзко, Эдди. И, похоже, это всегда одна и та же девушка, маленькая, бледная, очаровательная, но умирающая. Кто она? Какая-то немка? Может, твоя любовница?
МУНК. Моя сестра.
СОФИ (появляется у кровати, кашляющая, в ночной рубашке, в прошлом. Дом Мунков в Осло, 1877 г. МУНК видит ее, ДАГНИ – нет). Эдди? Можешь подойти на минуту?
ДАГНИ. Но я знаю обеих твоих сестер. Это не Ингер, которая очень красивая, но совершенно не похожа на девушку, изображенную на этих картинах, и не Лаура, у которой, думаю, не все в порядке с головой.
МУНК. Нет. Это третья моя сестра, Софи.
СОФИ. Эдди, мне холодно.
ДАГНИ. Не помню я никакой Софи. Она живет в Берлине?
МУНК. Она была на два года старше меня и умерла от туберкулеза в шестнадцать лет. Как и моя мать несколькими годами раньше. Ты тогда была маленькой девочкой. А теперь, пожалуйста, помолчи.
ДАГНИ. Ты никогда мне этого не говорил.
МУНК. Если ты не можешь не говорить, постарайся не двигаться.
ДАГНИ. Тебе без разницы, двигаюсь я или нет. Никогда тебя это не волновало. Ты рисуешь, что помнишь. На меня и не смотришь.
МУНК. Я смотрю на тебя. (ДАГНИ строит гримасу, сует пальцы в рот. МУНК говорит, не глядя на нее). Хочешь, чтобы я нарисовал тебя с пальцами во рту? Мы назовем эту картину: «Дагни взрослая».
ДАГНИ. Поэтому ты такой грустный, Эдди?
СОФИ. Эдди, не должен ты так грустить. Мне становится грустно, когда я вижу тебе таким грустным.
ДАГНИ. Я не хочу, чтобы ты грустил из-за меня. И постарайся на меня не сердиться. Я всегда говорю то, что думаю, это вопрос принципа. Я не хочу, чтобы ты возненавидел меня. Ты – мой единственный друг в Берлине. И такой милый, что позволил мне остаться здесь, с тобой.
МУНК. Правда? Ты живешь здесь?
ДАГНИ. Разумеется. Куда еще мне идти? И я взрослая. Думаю, ты это видишь. Поэтому и стал таким застенчивым.
МУНК. Хорошо. Мы можешь оставаться, если пообещаешь, что просто заткнешься.
ДАГНИ. Я заткнусь, если ты пообещаешь не испытывать ко мне ненависти.
МУНК. Обещаю не испытывать к тебе ненависти.
ДАГНИ. Хорошо. Ловлю тебя на слове. Надеюсь, обещания ты выполняешь. Большинство мужчин – нет. Как я слышала.
МУНК. А женщины выполняют?
ДАГНИ. Я – нет, потому что никогда ничего не обещаю. Это часть моего обаяния. Правда?
МУНК. Да. Если на то пошло, да.
(ДАГНИ улыбается).
3. Больная девушка
(Дом МУНКОВ в Осло, 1877 г. СОФИ проходит ближе к авансцене и садится на скамью. ДАГНИ остается на кровати, а Берлине, будучи, наконец-то, примерной натурщицей. МУНК идет к СОФИ, когда она говорит).
СОФИ. Эдди, я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал.
МУНК. Почему ты встала? Нельзя тебе вставать с кровати, Софи.
СОФИ. Надоело мне все время сидеть на кровати и ничего не делать. А кроме того, я хочу поговорить с тобой. По важному делу. Я тревожусь о тебе, Эдди. О том, что с тобой произойдет. С тех пор, как я заболела, ты такой озлобленный, ушел в себя, обижен на весь мир. Ты слишком молод, чтобы обижаться на весь мир. Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что таким не останешься. Ты должен верить, что Бог любит нас, и есть у него причины для того, что он делает.
МУНК. Я не верю в Бога.
СОФИ. Не должен ты так говорить. Как можно такое сказать! Бог тебя услышит. Бог нас любит. Я знаю, что любит. И если заставляет страдать, на то есть веская причина. Просто мы с тобой слишком юные и печальные, чтобы эту причину осознать.
МУНК. Да что это за Бог, если заставляет тебя так страдать?
СОФИ. Ты говоришь, что это за Бог, если заставляет ТЕБЯ так страдать?
МУНК. Нет, я могу понять Бога, который заставляет меня страдать. Без сомнения, я это заслужил или скоро заслужу. Но он не имеет права заставлять страдать тебя. Ты ничего не сделала.
СОФИ. Глупыш, не можешь ты устанавливать правила для Бога, а потом наказывать его, отказываясь в него верить, если он твои правила нарушает. Этим ты наказываешь только себя, и меня, и папу, и всех, кто тебя любит. Пожалуйста, пообещай мне, что попытаешься поверить в Бога, и в его доброту, и примешь его. Ради меня.
МУНК. Не могу.
СОФИ. И кто у нас жестокий? Ты говоришь о жестокости Бога, но жесток ты. Отказываешься выполнить мое единственное желание, когда я так больна. (Расстроенная, начинает кашлять).
МУНК. Софи, извини, я…
(Она кашляет кровью в носовой платок. Появляется отец в сопровождении тети КПРЕН, сестры умершей матери МУНКА, которой около тридцати).
ОТЕЦ. Эдвард, что ты делаешь? Опять расстраиваешь ее? И почему она не в кровати?
СОФИ. Нет, все хорошо, папа. Я просто хотела, чтобы Эдвард мне кое-что пообещал. Ты должен это сказать, Эдди. Просто скажи мне. Скажи, что ты будешь верить в Бога и его доброту. Скажи это.
МУНК. Я буду верить в Бога и его доброту.
СОФИ. Поклянись мне.
МУНК. Клянусь.
СОФИ. Спасибо, Эдди. Теперь я счастлива. Очень счастлива. Ты хороший мальчик. Действительно, хороший. (Снова кашляет).
КАРЕН. Пойдем, Софи. Тебе надо прилечь и отдохнуть. Пойдем.
(С тревогой смотрит на ОТЦА и МУНКА, уводя СОФИ).
ОТЕЦ. Почему ты постоянно расстраиваешь ее? Бог ее спасет, если будет на то его воля.
МУНК. Бог, Бог, вы все только и говорите о Боге. А ты, между прочим, врач, папа. Почему бы тебе не перестать говорить о Боге и сделать что-нибудь, чтобы помочь ей? Потому что ты не можешь спасти ее. Ты не можешь спасти ее, и Бог не может спасти ее, точно так же, как ни один из вас не смог спасти маму, так что в вас хорошего? Вы оба самозванцы.
ОТЕЦ. Я делаю то, что могу. Вылечиваю тех, кого могу вылечить. Остальное в руках Бога, и у него есть свои причины.
МУНК. Какие причины?
ОТЕЦ. Я не знаю, но не сомневаюсь, что они есть.
МУНК. Если ты не знаешь его причин, как ты можешь утверждать, что они у него есть? Я думаю, что ты, как доктор и ученый, должен понимать, что твое поклонение такому Богу, который безразличен, бессилен, невероятно злобен или безумен…
ОТЕЦ (хватает МУНКА за плечи и трясет). ЯНЕ ПОЗВОЛЮ ТЕБЕ ГОВОРИТЬ ТАКОГО В МОЕМ ДОМЕ! НЕ ПОЗВОЛЮ!
КАРЕН (возвращаясь). Прекрати. Прекрати, а не то Софи тебя услышит.
МУНК. Я знаю только одно: этот Бог убивает мою нежную и прекрасную сестру, тогда как мой отец, давший клятву при малейшей возможности спасать жизнь, защищает этого безмозглого убийцу.
ОТЕЦ. БОГ НЕ НУЖДАЕТСЯ В ЗАЩИТЕ!
МУНК. Тогда почему ты всегда защищаешь его?
КАРЕН. Позор вам. Позор вам обоим. Что вас больше заботит? Ваши дурацкие аргументы или Софи, которая умирает? Я пришла в дом моей умершей сестры, чтобы заботиться о ее детях, а не слушать, как вы кричите друг на друга, словно взбесившиеся обезьяны. Или вы это прекратите, или я уеду, забрав Софи с собой.
(Отец смотрит на нее, поворачивается и уходит. КАРЕН и МУНК смотрят друг на дружку).
ДАГНИ. Ты ее очень любил.
МУНК. Это я обсуждать не хочу.
ДАГНИ. Бедный, грустный мальчик. (КАРЕН касается лица МУНКА). Извини, больше я говорить об этом не буду. (КАРЕН целует МУНКА в щеку и уходит). Эдди, хочешь заняться со мною любовью?
(МУНК смотрит вслед КАРЕН).
ГАМСУН (возвращается с маленькой картиной, 1943 г.) Она была такой красоткой, эта Юль.
ДАГНИ. Это нормально, если ты хочешь. (МУНК смотрит на ДАГНИ).
ГАМСУН. Что время делает с нами! Воспоминания и боль, переплетенные вместе.
ДАГНИ. Я буду только рада, если ты хочешь.
ГАМСУН. Я нашел эту вон в той стопке. Это Ницше, так? Когда ты нарисовал Ницше?
(Появляется НИЦШЕ, безумный, с всклоченными волосами, большими усами, в Веймаре, 1890-е гг. ДАГНИ забирается под одеяло и снимает халат. Мы видим ее голые плечи, когда она подтыкает одеяло под руки и смотрит на МУНКА).
ДАГНИ. Ты не должен, если не хочешь, но я думаю, что хочешь. Ты, похоже, такой одинокий.
ГАМСУН. Мунк? Ты слышал, что я сказал?
МУНК (обращаясь к ГАМСУНУ). Почему ты пришел? Я хочу знать, почему ты пришел?
4. Ницше
(Когда НИЦШЕ начинает говорить, МУНК поворачивается к нему, и он в Веймаре, 1890 гг., в том самом доме, где безумный НИЦШЕ живет со своей сестрой).
НИЦШЕ. Ты. Почему ты здесь?
МУНК. Я пришел, чтобы нарисовать ваш портрет. Ваша сестра сказала, что можно. Она – мой хороший друг.
НИЦШЕ. У великих людей нет сестер. У художников нет друзей. Ты знаешь, кто я?
МУНК. Вы – Фридрих Ницше, великий философ.
НИЦШЕ. Нет, я – нет.
МУНК. Да, вы – да.
НИЦШЕ. Не говори мне, кто я. Ты ничего об этом не знаешь. Но я знаю о тебе все. Ты – один из его шпионов, так? Бог посылает своих шпионов, чтобы приглядывать за мной, потому что я знаю его секрет.
МУНК. И что это за секрет?
НИЦШЕ. Если я тебе скажу, это секретом уже не будет.
МУНК. Но вы знаете, и это все равно секрет.
НИЦШЕ. Что ж, точно подмечено, но в действительности это не мой секрет, это секрет Бога, поэтому, пожалуй, я могу тебе сказать. Почему нет? Это секрет его смерти.
МУНК. Бог мертв?
НИЦШЕ. Ш-ш-ш-ш-ш. Он пытается держать это в тайне, но у меня отличный нюх, и я чувствую вонь. Бог, среди прочего, ненавидит меня за исключительное развитое обоняние.
МУНК. Как Бог может ненавидеть вас, если он мертв?
НИЦШЕ. Видишь ли, ненависть Бога ко мне так сильна, что она выходит за пределы его могилы. Это то самое, что обозначается, как Святой Дух. Я раскрыл тайну Троицы. Бог мертв, но он приходит сюда, чтобы преследовать меня, его Сына, как Святой Дух. Хитро, правда? Так что ты здесь делаешь?
МУНК. Я рисую ваш портрет. Посмотрите.
НИЦШЕ. Нет, нет, не хочу смотреть. Это как зеркало. Я никогда не смотрю в зеркало. Зеркало – ловушка, расставленная Богом. Он смотрит на меня из зеркала, и я вижу его пустые глазницы и разлагающиеся пальцы. Нет, с этим я очень осторожен. Так мне удается сохранять свое здравомыслие. Поэтому они и заперли меня. Я единственный оставшийся здравомыслящий человек, и Бог охотится за мной. Ох, как же он охотится за мной. Бог смотрит на меня из зеркала и видит себя, вот почему он ненавидит меня, потому что он ненавидит себя, а я – его, и это большая проблема человеческой любви, поскольку ты становишься другим, и это заставляет тебя ненавидеть их или их – ненавидеть тебя, или наоборот, или вверх тормашками. Так говорил Заратустра, глава сорок шестая. У тебя, часом, в карманах нет мышей?
МУНК (отступает от сверкающего безумными глазами НИЦШЕ. Пятится к кровати, в которой ждет ДАГНИ). Нет, сегодня нет, но есть жевательная резинка. Могу предложить, если хотите.
НИЦШЕ (в нарастающем возбуждении приближается к МУНКУ). Видишь ли, дело в том, что никто из ушедших больше не приходит вновь. Никто из тех, кого ты считаешь достойным. Если они уходят, то уходят. Закон вечного возвращения не применим к тому, что ты любишь. Он применим только к боли, унижению и другим гротескным формам страдания. Когда уходит любимая, она уходит навсегда и на веки вечные. Так говорит Заратустра, глава шестьдесят девять. Аминь. Должен бежать, кто-то молится в Питтсбурге, надо открывать окна небес и выливать горшки ангелов на головы жалких человечков. Бог – это любовь. Ха-Ха-ХА-А-А-А-А!
(НИЦШЕ убегает, с последним ХА-А-А-А-А толкает МУНКА в грудь, тот плюхается на кровать, ДАГНИ обнимает его сзади и укладывает его голову себе на плечо).
