Дот Хатчисон
Сад бабочек
Уже тогда я была невысокого мнения об умственных способностях большинства людей.
Мне было шесть, когда они решили обратиться к семейному психологу. Не то чтобы всерьез рассчитывали на это, просто решили попробовать. На работе папе кто-то сказал, что страховка покроет консультацию, и это произведет благоприятное впечатление на суде и ускорит развод. Психолог посоветовал нам выбраться куда-нибудь втроем, повеселиться. В какое-то особенное место – например, в парк развлечений.
Мы приехали в парк около десяти, и пару часов все шло нормально. А потом была карусель. Терпеть не могу эти чертовы карусели. Папа стоял у выхода и ждал меня, а мама у входа помогла мне забраться на деревянную лошадь. И они просто стояли с противоположных сторон и смотрели, как я нарезаю круг за кругом. Я не доставала до железных стремян, и лошадь подо мной была слишком широкой, и у меня болели бедра, но я продолжала сидеть, круг за кругом, круг за кругом. Потом я увидела, как папа ушел со стройной латиной. Потом еще один круг – и мама ушла с высоким рыжим парнем в килте.
Кто-то из ребят постарше снял с лошади свою маленькую сестренку и заодно помог мне слезть. Он держал меня за руку, пока мы шли к выходу, и мне хотелось остаться в его семье. Хотелось стать сестрой тому мальчику, кто катался бы со мной на карусели и держал за руку, кто смотрел бы на меня с улыбкой и спрашивал, весело ли мне. Но мы вышли, я поблагодарила его и помахала женщине, уткнувшейся в свой телефон, и мальчик решил, что я разыскала маму. Я смотрела, как они с сестрой вернулись к родителям, и те обрадовались их возвращению.
Остаток дня я бродила по парку, стараясь не попасться на глаза охране, но наступил вечер, а я так и не разыскала никого из родителей. Охранники заметили меня и отвели в Комнату позора. Ну, они называли это пунктом потерявшихся. И несколько раз объявляли имена по громкой связи с просьбой к родителям, чтобы те пришли за своими детьми. Там были и другие дети: кого-то могли забыть, а кто-то просто убежал или спрятался.
Потом кто-то из взрослых упомянул службу опеки. Какая-то женщина сказала, что детей, которых не забрали до десяти часов, передадут органам опеки. С нами по соседству жила семья, и у них были приемные дети. При одной мысли о подобной жизни я приходила в ужас. К счастью, кто-то из малышей описался и закатил такую истерику, что все взрослые столпились вокруг него и пытались утешить. Мне удалось выскользнуть за дверь и вернуться в парк.
Пришлось немного побродить, но в итоге я разыскала выход и вышла незамеченной, пристроившись за группой школьников, которые задержались у карусели. Потом я около часа шагала через всю парковку к заправочной станции, где еще горел свет для уезжающих людей. У меня оставались деньги, которые папа дал мне перед каруселью, и я позвонила им на мобильники, потом позвонила домой, а после не придумала ничего другого, кроме как позвонить соседям.
Было почти десять, но сосед сел в машину и ехал два часа, чтобы забрать меня, а потом еще два часа обратно. В нашем доме не горел свет.
* * *
– Это был сосед из той семьи с приемными детьми? – спрашивает Виктор, когда она замолкает и проводит языком по рассеченной губе. Он берет пустую бутылку и протягивает к стеклу, и держит так, пока ему не сообщают, что Эддисон сейчас придет.
– Да.
– Но он доставил вас домой в целости и сохранности. Почему же мысль о жизни с ним приводила вас в ужас?
– Когда мы подъехали к его дому, он сказал, что в благодарность я должна полизать ему леденчик.
Бутылка с треском мнется у него в ладони.
– Господи…
– Когда он пригнул мою голову к своей промежности, я сунула два пальца в глотку и облевала его. И заодно нажала на клаксон, чтобы вышла его жена, – Инара открывает второй пакетик с сахаром и высыпает в рот половину. – Его потом арестовали на месяц или около того за грубое обращение с детьми, а она переехала.
Распахивается дверь, и Эддисон ставит перед Инарой бутылку с водой. Согласно протоколам, им следовало заранее свинтить крышку – опасность удушения, – но в другой руке у него стопка фотографий и пакет с удостоверениями. Он сваливает все это на стол.
– Укрывая от нас правду, – ворчит он, – вы защищаете человека, который сделал это.
Инара была права. На словах все представляется совсем не так. Виктор делает медленный вдох, чтобы побороть отвращение. Он берет из стопки первую фотографию, потом вторую, третью, четвертую. На всех запечатлены участки разрушенных коридоров.
Инара останавливает его на седьмой. Поворачивает снимок, чтобы рассмотреть внимательнее. Потом кладет обратно в стопку и проводит пальцем по узору в центре изображения.
– Это Лионетта.
– Ваша подруга?
Ее забинтованный палец скользит вдоль линии стекла по снимку.
– Да, – шепчет она. – Была ею.
* * *
Дни рождения в Саду забывались, как и имена. Когда я познакомилась с другими девушками, то заметила, что все они очень молоды. Но никто никого не спрашивал о возрасте. В этом просто не было необходимости. Рано или поздно мы умирали, и коридоры ежедневно напоминали нам об этом. Так к чему усугублять?
Но Лионетта…
За полгода я подружилась со многими девушками, но Лионетта и Блисс стали мне ближе всех. Во многом они были как я. Терпеть не могли нытья и жалоб на нашу трагическую участь. Мы не пресмыкались перед Садовником и не подлизывались, чтобы как-то облегчить себе жизнь. Мы просто мирились с неизбежным и в остальное время занимались своими делами.
Садовник нас обожал.
В основном мы могли свободно передвигаться и только ели в определенное время, поэтому девушки постоянно переходили из одной комнаты в другую. Если Садовник хотел кого-то, он просто проверял камеры и приходил. Когда Лионетта попросила меня и Блисс остаться у нее на ночь, я не подумала ничего такого. Мы постоянно так делали. Мне следовало бы обратить внимание на отчаяние в ее голосе. Но в Саду становишься глух к подобным вещам. Как и красота, отчаяние и страх стали для нас чем-то привычным.
Днем мы всегда носили черные платья с вырезом на спине, чтобы видны были крылья. Но на ночь нам ничего не давали, и многие спали в нижнем белье, мечтая о бюстгальтере. Жизнь в хостеле и в студии стала для меня полезным опытом. Все это смущало меня куда меньше, чем других девушек, которые попадали в Сад. Одним унижением меньше, и меня труднее было сломить.
Мы втроем лежали в ее кровати и ждали, когда погаснет свет. Мы с Блисс стали замечать, как Лионетту трясет. Это был не приступ – она лишь вздрагивала, и дрожь разбегалась по всему телу. Я села и нашарила ее руку, и наши пальцы сплелись.
– Что с тобой?
В ее золотистых глазах блестели слезы, и мне вдруг стало не по себе. Прежде я ни разу не видела, чтобы Лионетта плакала. Она терпеть не могла слез, особенно своих.
– Завтра мне будет двадцать один, – прошептала она.
Блисс вскрикнула, заключила подругу в объятия и уткнулась лицом ей в плечо.
– Черт, Лионетта, мне так жаль…
– В двадцать один у нас истекает срок годности? – спросила я тихо.
Лионетта крепко обняла меня и Блисс.
– Я… никак не могу решить, стоит ли сопротивляться. Я умру, так или иначе, и не хочу отдавать свою жизнь даром. Но не будет ли от этого больнее? Чувствую себя такой трусихой, но если меня ждет смерть, я не хочу, чтобы было больно!
Она всхлипывала, а мне хотелось, чтобы стены в этот раз были опущены, и мы бы сидели, запертые в этой тесной комнатке. Тогда остальные не слышали бы ее плача. Другие девушки уважали Лионетту за ее сдержанность, и мне не хотелось, чтобы ее считали слабой, когда ее не станет. Но, как правило, стены опускались только дважды в неделю. В эти дни – мы называли их выходными – приходили обычные садовники и наводили порядок в нашей прекрасной тюрьме. Они никогда нас не видели, и слышать тоже не могли – это обеспечивала система перегородок.
Нет, не так. Еще стены опускались, когда появлялась новая девушка. Или умирала.
Мы не любили, когда стены опускались, и лишь в исключительных случаях нам этого хотелось.
Мы оставались с Лионеттой всю ночь. Она плакала, пока не уснула, совершенно обессиленная, и проснулась только затем, чтобы вновь расплакаться. Ближе к четырем она нашла в себе силы, чтобы встать и принять душ. Мы помогли ей вымыть волосы, расчесали и заплели в изящный венец. У нее в шкафу висело новое платье. Янтарного цвета, прошитое золотой нитью, оно пылало огнем среди всего черного. В этом платье крылья стали еще ярче на фоне загорелой кожи: насыщенный оранжевый с черными пятнами, и вокруг них вкрапления золотого и желтого, черные у самых кончиков, с белыми прожилками. Расправленные крылья Червонца пятнистого.
Садовник явился за ней перед самым рассветом.
Это был человек приятной наружности, ростом чуть выше среднего и хорошо сложенный. Из тех людей, которые всегда выглядят лет на десять-пятнадцать моложе, чем им есть на самом деле. Русые волосы всегда уложены и подстрижены, глаза цвета моря, бледно-серые. Он был хорош собой, с этим не поспоришь, но у меня внутри все сжималось от одного его вида. Я еще ни разу не видела его в черном. Он стоял в дверном проеме, заложив большие пальцы в карманы, и просто смотрел на нас.
Лионетта тяжело вздохнула, крепко обняла Блисс и что-то шепнула ей на ухо, после чего поцеловала на прощание. Потом она повернулась ко мне и до боли сжала в объятиях.
– Меня зовут Кэссиди Лоуренс, – прошептала она так тихо, что я едва могла разобрать. – Пожалуйста, не забывай меня. Не позволяй ему быть единственным, кто меня запомнит.
Она поцеловала меня, закрыла глаза, и Садовник увел ее за собой.
Все утро мы с Блисс провели в комнате Лионетты, перебирая ее личные вещи, которые она скопила за пять лет. Она провела там пять лет. Мы сняли занавески и сложили их вместе с постельным бельем на голом матрасе. Книга, которую она держала под подушкой, оказалась Библией. На полях отмечены были все пять лет отчаяния, ненависти и надежды. Бумажных фигурок было столько, что хватило бы всем девушкам в саду, поэтому вечером мы раздали их, вместе с черными платьями. Когда мы отправились на ужин, ничто в комнате не напоминало о Лионетте.
На следующую ночь стены опустились. Мы вместе с Блисс лежали на моей кровати, застеленной уже нормальной простыней. Мы получали кое-какие вещи за то, что были послушными и не пытались покончить с собой. Так что теперь у меня были простыни и одеяла, тех же лиловых оттенков, что и нижние крылья у меня на спине. Когда стены опустились и мы оказались взаперти, Блисс принялась плакать и ругаться. Стены поднялись через несколько часов. Как только они пришли в движение, Блисс схватила меня за руку, и мы протиснулись наружу, чтобы обследовать коридор.
Но далеко идти не пришлось.
Он стоял там, прислонившись к стене, и рассматривал девушку под стеклом. Ее голова клонилась на грудь, небольшие скобы удерживали тело. Прозрачная смола заполняла оставшееся пространство, и платье застыло так, словно она находилась под водой. Можно было во всех подробностях разглядеть прижатые к стеклу крылья. Все, что отличало Лионетту – ее мрачная улыбка, ее глаза, – теперь было скрыто. На виду остались только крылья.
Он повернулся к нам и провел рукой по моим спутанным волосам, осторожно их расправляя.
– Ты забыла собрать волосы, Майя. Мне не видно твоих крыльев.
Я принялась собирать волосы в узел, но он перехватил мое запястье и повел за собой.
В мою комнату.
Блисс выругалась и побежала по коридору, но я успела заметить ее слезы.
Садовник сел рядом со мной на кровати и стал расчесывать мне волосы, пока они не заблестели, как шелк. Потом долго гладил их, а после его руки скользнули дальше, а за ними – и губы. Я закрыла глаза и стала про себя декламировать «Беспокойную долину».
* * *
– Что, простите? – перебивает ее Эддисон с таким выражением, словно ему плохо.
Инара отрывается от фотографии и поднимает на него задумчивый взгляд.
– «Беспокойная долина», – повторяет она. – Поэма Эдгара Алана По. «Люди на войну ушли, звездам вверив волю пашен, чтоб в ночи, с лазурных башен, тайну трав те стерегли…»[5] Мне нравится По. Он подкупает своей откровенной замкнутостью.
– Но какое…
– Я делала так всякий раз, когда Садовник приходил ко мне, – отвечает она прямо. – Я не пыталась сопротивляться, потому что не хотела умирать, но и участвовать не собиралась. Я ждала, пока он закончит, и, чтобы абстрагироваться, читала про себя стихи По.
– В тот день, когда он закончил татуировку, вы в первый раз, хм… в первый раз…
– Читала По? – заканчивает она за него, насмешливо приподняв брови. Виктор краснеет, но кивает. – К счастью, нет. За несколько месяцев до этого я заинтересовалась сексом, и Хоуп одолжила мне одного из своих парней. Ну, в каком-то смысле.
Эддисон начинает кашлять, и Виктор рад, что на такие темы с дочерьми разговаривает жена.
* * *
При других обстоятельствах Хоуп, наверное, можно было бы назвать шлюхой. Но София была проституткой, пока полиция не забрала у нее дочерей, и болезненно реагировала на такие слова. Кроме того, Хоуп занималась этим не ради денег, это ее забавляло. Хотя могла сделать на этом состояние. Мужчины, женщины, парочки или группы – Хоуп на все была готова.
В квартире не было и намека на личное пространство. Если не считать ванную, она представляла собой одну большую комнату, и шторки между кроватями мало что скрывали. Про звукоизоляцию, конечно, и говорить нечего. Хоуп и Джессика были не единственные, кто приводил гостей, но они делали это чаще других, иногда по несколько раз на дню.
Мне довольно рано пришлось столкнуться с педофилом, и сексом я практически не интересовалась. Плюс мои родители. Я считала секс чем-то ужасным и не хотела иметь с этим дела. Но жизнь в квартире постепенно все меняла. Если девочки не занимались сексом, то постоянно говорили о нем. Они хоть и смеялись надо мной, но отвечали, когда я задавала вопросы, а Хоуп еще и показала мне, как нужно мастурбировать. Постепенно любопытство пересилило неприязнь, и я решила попробовать. Вернее, стала об этом подумывать. Но поначалу я еще сомневалась и несколько раз упускала случай.
Как-то вечером, когда мне не нужно было идти на работу, Хоуп привела двух парней. Джейсон, он тоже работал в ресторане, один из немногочисленных парней в нашем коллективе, – и Тофер, его приятель. Без них уже трудно было представить нашу квартиру. Они часто приходили, и неважно, была ли Хоуп дома или нет. С ними было весело, иногда они приносили что-нибудь перекусить. Едва они переступили порог, Хоуп со смехом принялась стягивать с Джейсона одежду, и до постели они добрались уже голыми.
Тофер, по крайней мере, покраснел и удосужился спихнуть их одежду поближе к кровати.
Я сидела с книжкой на одном из диванов. Как только у меня появился нормальный адрес, я первым делом завела абонемент в библиотеке и заглядывала туда пару раз в неделю. Прежде чтение помогало мне сбежать от действительности. Потом нужда в этом отпала, но я по-прежнему любила читать. Собрав одежду в кучу, Тофер налил два стакана апельсинового сока – пару дней назад приходили из социальной службы, и холодильник был набит под завязку, – протянул мне один и уселся рядом на диван.
– Не присоединишься к ним? – поддразнила я его, и парень покраснел еще больше.
– Ни для кого не секрет, что Хоуп как машина напрокат. Только вот мне не нравится ездить с кем-то на пару, – пробормотал он, и я рассмеялась. С Хоуп все обстояло именно так, и она гордилась этим.
Тоферу было около девятнадцати. Он работал моделью и временами помогал Джулиану с доставкой, чтобы подзаработать. Внешность у него была приятная и вполне типичная для модели – знаете, когда настолько к этому привыкаешь, что твоя красота кажется чем-то обыденным. Но он был довольно милым. Мы поговорили о дневном представлении, куда ходили всей компанией неделю назад. Потом – про его подработку на выставке, где он был живым манекеном, и про общего знакомого, который собирался жениться, и спорили, продержится ли его брак. И все это время рядом хихикали и визжали Хоуп с Джейсоном.
В общем, обычный вечер.
Но развлечение в конце концов пришлось прервать.
– Четыре доходит! – перекричала я их стоны. – Вам на работу скоро!
– Ладно, сейчас добью его!
И действительно, не прошло и полминуты, как Джейсон застонал. А еще через десять минут они вместе приняли душ и отправились на работу. В тот вечер работали почти все девочки, кроме Ноэми и Эмбер – по средам у них были занятия, и они возвращались не раньше десяти. Тофер ненадолго отлучился, но потом вернулся с пакетом из закусочной на углу.
У Хоуп приглашение к сексу сводилось к тому, чтобы поцеловать тебя и запустить руку в штаны. Но я была не Хоуп.
– Тофер?
– Да?
– Не хочешь просветить меня по части секса?
Я тоже была прямолинейна, но несколько иначе.
Другой на его месте покраснел бы, но Тофер дружил с Хоуп, кроме того, не раз участвовал в наших разговорах. Он только улыбнулся, и я отметила с облегчением, что это не ухмылка.
– Конечно. Если считаешь, что готова.
– Вроде как да. Мы же в любой момент можем остановиться.
– Да. Скажи, если вдруг станет некомфортно.
– Ладно.
Тофер собрал остатки еды и запихнул в переполненное мусорное ведро у двери – Хоуп должна была захватить его по пути. Потом вернулся, устроился на подушках и мягко привлек меня к себе.
– Начнем без спешки, – сказал он и поцеловал меня.
В ту ночь секса как такового у нас не было. Тофер называл это «все, что кроме». Но я чувствовала себя вполне комфортно, было весело, и мы много смеялись. Еще год назад, когда я только переехала, все это показалось бы странным. Когда вернулись Ноэми и Эмбер, мы оделись, но Тофер остался на ночь. Мы лежали под простыней в моей тесной постели и продолжали наши игры, пока Ноэми – ее кровать была по соседству – не рассмеялась и не сказала, что присоединится к нам, если мы не заткнемся. Еще через несколько дней мы остались наедине и смогли продолжить. В первый раз я толком не поняла, что же в этом такого превосходного.
Потом мы повторили. И в этот раз я поняла.
Так продолжалось несколько недель, пока Тофер не встретил в церкви девушку, с которой захотел серьезных отношений. Но мы вновь стали просто друзьями, так же непринужденно, как стали партнерами. Никто не обижался и не ощущал неловкости. Между нами не возникло привязанности или каких-то чувств. Тофер заглядывал и после того, как начал встречаться с этой девушкой. Мне нравилось, когда он приходил, но не потому, что я хотела секса. Просто Тофер был славным парнем и нравился нам.
И все равно я не могла понять, почему для родителей секс был важнее всего на свете.
* * *
Она отвинчивает крышку и делает большой глоток, потирая при этом саднящее горло. Виктор рад этой паузе. Эддисон, вероятно, тоже. Глаза у обоих опущены. Это и есть психологическая травма. Виктор и не припомнит случая, чтобы жертва так спокойно говорила о сексе.
Он откашливается и переворачивает фотографии, чтобы не видеть коридоров и мертвых девушек.
– Вы говорили, что ваш сосед был первым педофилом, с которым вам пришлось столкнуться. Были и другие?
– Бабушкин газонокосильщик, – Инара замолкает и хмуро смотрит на бутылку. Виктор догадывается, что она не собиралась говорить этого. Возможно, сказывается усталость. Он временно отбрасывает эту мысль, но найдет случай вернуться к этому.
– Вы часто виделись с бабушкой?
Инара вздыхает и сдирает засохшую корочку с пальца.
– Я жила с ней, – отвечает она нехотя.
– С какого времени?
* * *
Мне было восемь, когда родители решили наконец развестись. Все вопросы по поводу денег, дома, машин и прочего были улажены за один день. Следующие восемь месяцев прошли в спорах о том, у кого я должна остаться. Разве это не чудесно – на протяжении восьми месяцев выслушивать доводы от родителей, которым ты, в сущности, не нужна…
В конце концов они решили отправить меня к бабушке по маминой линии, и платить ей за мое содержание. В тот день, когда пришло время уезжать, я сидела на ступеньках с тремя чемоданами, двумя коробками и плюшевым мишкой – все мое имущество. Никого из родителей не было дома.
Годом ранее у нас через улицу поселились новые соседи. Молодая пара, у них только-только родился ребенок. Я часто бегала к ним посмотреть на малыша: это был славный мальчуган, который пока не знал обмана и жестокости. С такими родителями, возможно, и не узнал вовсе. Его мама всегда угощала меня печеньем с молоком, а папа научил играть в покер и блэкджек. Это они отвезли меня на вокзал и помогли купить билет на деньги, оставленные родителями на прикроватной тумбочке. Они погрузили весь мой багаж, представили водителю и помогли найти свое место. Она даже завернула мне обед в дорогу и кексы, еще теплые. Это была еще одна семья, в которой мне захотелось остаться. Но я лишь помахала им, когда автобус тронулся, и они стояли на краю тротуара – малыш был между ними – и тоже махали, пока не пропали из виду.
Когда я приехала в город, где жила бабушка, мне пришлось взять такси, чтобы добраться до ее дома. Водитель всю дорогу материл родителей, которым нельзя заводить детей. Когда я спросила его о значении некоторых слов, он даже объяснил, как использовать их в речи. Район, где в большом потрепанном доме жила бабушка, считался престижным шестьдесят лет назад, но быстро пришел в упадок. Таксист помог мне выгрузить вещи, я заплатила ему и пожелала охеренного дня. Он рассмеялся, потрепал меня по волосам и сказал, чтобы я берегла себя.
В менопаузу с бабушкой творилось нечто странное. В молодости она становилась поочередно то женой, то вдовой – но теперь была убеждена, что выдохлась и стояла одной ногой в могиле. Поэтому она не выходила из дома и забивала комнаты всякой мертвечиной.
Серьезно, мертвечиной. Даже таксидермистам было не по себе от ее мании, а для этого надо действительно постараться. Бабушка закупала чучела животных, всякой экзотической дичи. Медведей или пум, которых в городе просто так не увидишь. Были еще разные птицы и броненосцы. Но больше всего я ненавидела коллекцию местных кошек и собак, которых убивали на протяжении многих лет, и бабушка заказывала из них чучела. Они были повсюду, даже в ванных и на кухне, каждая комната была заставлена ими.
Когда я вошла и втащила в коридор все свое имущество, бабушки нигде не было видно. Зато я ее услышала.
– Если ты маньяк, то не трать время на старуху; если вор, то у меня нет ничего ценного; а если убийца – побойся Бога!
Я двинулась на голос и разыскала ее в небольшой гостиной, сплошь заставленной чучелами животных. Бабушка сидела в мягком кресле, в юнитарде[6] тигровой расцветки и в коричневой шубе. Она курила сигареты одну за другой и смотрела «Цену удачи»[7] по семидюймовому телевизору. Картинка рябила, и цвет все время пропадал.
Она даже не взглянула на меня, пока не началась реклама.
– А, это ты… Вверх по лестнице, третья дверь направо. Пока не ушла, будь хорошей девочкой, подай бутылку виски со стойки.
Я передала ей бутылку – почему бы и нет – и смотрела, как она разливает виски по блюдцам и расставляет их перед кошками и собаками на диване, который иначе как безобразным нельзя было назвать.
– Пейте, мои хорошие, вы это заслужили, быть мертвым не так уж приятно.
Алкогольные пары мгновенно заполнили комнату, смешавшись с запахом затхлой шерсти и сигаретных бычков.
Комната, которую указала бабушка, до того была забита чучелами, что они вывалились в коридор, едва я открыла дверь. Остаток дня и всю ночь я занималась тем, что выгребала чучела из комнаты и искала для них место, чтобы занести свои вещи. Я спала, свернувшись на самом большом из своих чемоданов, потому что простыни были слишком грязные. На следующий день я драила комнату, выбивала из матраса пыль и мышиный помет – и мышиные трупы – и застелила кровать своей простыней, взятой из дома. Когда комната стала более-менее похожа на мою прежнюю, я спустилась на первый этаж.
На бабушке был новый костюм, в этот раз ярко-фиолетовый. Только это и указывало на то, что она вообще двигалась с места.
Я дождалась рекламы и прокашлялась.
– Я убралась в комнате, – сообщила я. – Если там окажется хоть одно чучело, я спалю дом.
Она рассмеялась и шлепнула меня.
– Хорошая девочка. Мне нравится твоя решимость.
Так я перебралась к бабушке.
Обстановка переменилась, но жизнь протекала по-прежнему. Раз в неделю один дерганый парень доставлял бабушке продукты. Она давала ему чаевых почти на сумму заказа, поскольку это была единственная причина, почему он приезжал в наш район. Можно было просто позвонить в магазин и включить в заказ что-то еще. В школе, куда меня определили, я практически ничему не научилась. Учителя даже не отмечали отсутствующих, потому что не хотели, чтобы те остались еще и на второй год за прогулы. Не сомневаюсь, что там работали и хорошие учителя, но таких было слишком мало, и мне они не попадались. Остальным не было до нас никакого дела – лишь бы платили зарплату.
Ученики всецело поддерживали такое положение вещей. Наркотики продавали прямо в классах, даже в младшей школе – по указанию взрослых братьев или сестер. Когда я перешла в среднюю школу, там всюду стояли металлодетекторы. Но никто и пальцем не шевелил, если они срабатывали, а происходило такое регулярно. На пропуски никто не обращал внимания, и даже если тебя не было несколько дней подряд, никто не звонил тебе домой.
Как-то раз я из любопытства просидела дома целую неделю. Мне даже штрафного задания не дали, когда я объявилась. Я вернулась только потому, что стало скучно. Это было печально. Я ни к кому не лезла, и меня никто не трогал. С наступлением темноты я не высовывалась из дома и каждую ночь засыпала под звуки выстрелов и сирен. А когда приходил газонокосильщик, дважды в месяц, я пряталась под кровать на тот случай, если он войдет в дом.
Ему было под тридцать, может, чуть больше. Джинсы на нем всегда были слишком тесные и узкие. Так он пытался обратить внимание на свое достоинство – но даже в том возрасте я не видела в нем ничего выдающегося. Он называл меня своей милой девочкой. Если мы пересекались, когда я возвращалась из школы, он трогал меня и просил передернуть ему. Однажды я пнула его, точно по яйцам. Он матерился и гнался за мной до самого дома, но в прихожей налетел на оленя, и бабушка наподдала ему за то, что он отвлек ее от сериала.
После этого я всегда ждала у заправки в паре кварталов, пока он не проезжал на своем грузовике.
* * *
– И родители ни разу не поинтересовались, как у вас дела? – Виктор понимает, что вопрос довольно глупый, но сказанного не изменишь. Он кивает, едва у нее кривятся губы.
– Родители ни разу не приехали проведать меня, ни разу не позвонили, не отправили открытки или подарка. Мама присылала чеки первые три месяца, папа – первые пять, но потом это прекратилось. Я ничего о них и не слышала с тех пор, как поселилась у бабушки. Честно говоря, я даже не знаю, живы ли они еще.
Агенты мотались целый день. Виктор ничего не ел со вчерашнего вечера, кроме этого куска торта. Он чувствует, как бунтует желудок. Она, должно быть, голодна не меньше. Прошло почти двадцать четыре часа с тех пор, как сотрудники ФБР прибыли в Сад. А на ногах они еще дольше.
– Инара, я не против, чтобы вы рассказывали всё в удобном для вас порядке. Но хочу услышать от вас прямой ответ на один вопрос: не следует ли нам пригласить представителя из службы опеки?
– Нет, – она отвечает моментально. – И это правда.
– Насколько эта правда далека от лжи?
В этот раз она действительно улыбается. Криво и насмешливо, но даже так лицо ее становится мягче.
– Вчера мне исполнилось восемнадцать. С днем рожденья меня.
– То есть, когда вы приехали в Нью-Йорк, вам было четырнадцать? – спрашивает Эддисон.
– Ага.
– И на кой черт?
– Бабушка умерла, – Инара пожимает плечами и тянется за бутылкой. – Я пришла из школы, а она сидит мертвая в своем кресле, и пальцы обожжены истлевшей сигаретой. Я даже удивилась, как все не загорелось от алкогольных паров. Должно быть, у нее случился сердечный приступ или вроде того.
– Вы сообщили об этом?
– Нет. Газонокосильщик или парень с доставки обнаружили бы ее, а мне не хотелось, чтобы кто-то решал, как быть со мной. Возможно, разыскали бы кого-то из моих родителей, и мне пришлось бы ехать с ними. Или просто пристроили бы меня в системе опеки. А может, разыскали бы какого-нибудь дядю или тетю с папиной стороны и отправили бы меня к очередным родственникам, которым я не нужна… Ничего такого мне не хотелось.
– И как же вы поступили?
– Собрала вещи в чемодан и мешок и вычистила бабушкину заначку.
Виктор не уверен, обрадует ли его ответ, но вынужден спросить:
– Заначку?
– Наличность. Бабушка не доверяла банкам и всякий раз, когда получала чек, обналичивала его и прятала половину в заднице у чучела немецкой овчарки. Хвост был на шарнире, так что можно было залезть под него и достать деньги.
Она делает глоток, потом собирает губы в кучку и прижимает к горлышку так, чтобы вода касалась трещин.
– Там было почти десять тысяч, – продолжает она, отодвинув бутылку. – Я спрятала их в мешке и в чемодане, переночевала в своей комнате, а утром вместо школы отправилась на вокзал и купила билет до Нью-Йорка.
– Вы провели ночь в доме с мертвой бабушкой.
– Но ведь не с ее чучелом. Да и чем эта ночь отличалась от других?
Снова статический треск в наушниках.
– Мы заказали вам перекусить, – сообщает Ивонна. – Будет через минуту-другую. И еще, звонила Рамирес. Некоторые из девушек понемногу разговариваются, но пока ничего особенного. Похоже, о мертвых они думают больше, чем о себе. Сенатор Кингсли вылетела из Массачусетса.
Что ж, все не так плохо. Наверное, глупо надеяться, что самолет совершит где-нибудь вынужденную посадку из-за плохой погоды.
Виктор качает головой и окидывается на спинку стула. Сенатора пока нет. Ею можно будет заняться, когда она прибудет.
– Сделаем небольшой перерыв и перекусим. Но сначала еще один вопрос.
– Всего один?
– Расскажите, как вы попали в Сад.
– Это не вопрос.
Эддисон нетерпеливо похлопывает себя по бедру, но Виктор продолжает:
– Как вы попали в Сад?
– Меня похитили.
Три дочери ее возраста – ей остается только добавить «дурак» в конце.
– Инара.
– У вас в самом деле талант.
– Я прошу.
Она вздыхает, подтягивает ноги и обхватывает колени забинтованными руками.
* * *
«Вечерняя звезда» была довольно приличным заведением. Столики лишь по предварительной брони, и цены достаточно высокие, так что просто перекусить практически никто не заходил. В обычные дни официанты носили смокинги, а официантки – черные платья без бретелек и воротнички с манжетами, как у смокингов. У нас были даже черные бабочки, вечно приходилось их поправлять. Серьги носить запрещалось.