Дэниэл Рэйн Риверс
Очередное утро в Белом Ките

Полная версия

Предисловие

Первое, что я услышал, еле открывая слипшиеся глаза, был визг назойливых ворон за решётчатым окном. Они так же, как и я, пережили эту долгую и прохладную ночь. Разница была лишь в том, что они оставались на воле, а я в большой клетке. В настолько громоздкой клетке, что из сотни миллионов ворон каждая нашла бы здесь свой укромный уголок.

Спустя некоторое время скрип дверей и обветшалого паркета разбудил парочку моих соседей по палате. Там, в коридоре, уже было светло. Вне палат этой огромной клетки начинал суетиться медперсонал. Сначала вышли санитары и хаотично пробарабанили старыми верёвочными швабрами по каждому уголочку вытянутого и жирного коридора. Позже послышались бряцание ключей, а затем и лязг железного затвора, глухой стук каблуков и чьи-то неразборчивые женские голоса: наверняка медсёстры уже готовились занимать свой пост. Тем временем я, с тяжестью гранитного валуна, встал с невероятно твёрдой, как бетонная стена, койки и напялил на себя мятые и запятнанные дешёвым кофейным напитком пижамные брюки. Вздохнув и направив свой стоический взгляд в сторону окна, я с лёгкой меланхолией наблюдал за багряным рассветом и морально подготавливал себя к предстоящей дозе давящих на голову нейролептиков. Меня ничуть не пугал усиливающийся гам в коридоре; я уже знал, что будет дальше, уже знал, как пройдёт мой день.

Через минут десять включится свет во всех палатах, а старая хромающая медсестра свирепым, прокуренным голосом прогорланит: «Третье отделение, подъём!»

Так и начинается очередное утро в Белом Ките.

1

Курилка Белого Кита – это особое место, можно сказать легендарное. Сколько знаменитых музыкантов, писателей, поэтов, художников и прочих творцов и деятелей искусства разделяли здесь свои беседы с разного рода маргиналами и шизофрениками. А это и не удивительно. Курение хоть и вредная привычка, но в таком месте, как Белый Кит, это один из немногих способов пообщаться, а затем и сблизиться с кем-то. Курят здесь, как и в любом институционализированном человейнике, строго по расписанию: час утром, час днём и ещё часик вечером. Заходят в курилку по десять человек; дают им на самовредительство минут семь, ну, естественно, с парочкой сигарет в придачу.

Хоть я и говорил ранее, что курилка – это местный «бар» и людям здесь легче общаться, разгружая свои мозги от постоянного давления антипсихотиков, я не отношусь к числу таких людей. Я ценю одиночество сильнее любой весёлой посиделки. Так уж довелось, что мне, как одному из самых здравомыслящих (если, конечно, можно использовать подобное определение в пределах китового брюха) пациентов, старшая медсестра разрешает посещать курилку вне расписания. И в одно такое утро, когда все уходили на завтрак, я зашёл в своё укромное пристанище, чтобы насладиться уединением. Взяв одну сигарету (одной мне обычно хватало), я встал у любимого окошка, чтобы понаблюдать за тем, как кружатся осенние листья.

Внезапно послышался еле различимый женский голос позади:

– Тебе тоже разрешили?

Я резко повернулся, не скрывая безмолвного удивления.

Там, в углу, стояла невысокая девушка. Мне сразу бросились в глаза её костлявая фигура и растрёпанные чёрные волосы. Белая заляпанная футболка, висевшая на ней, как на вешалке, чуть ли не сливалась с такой же белой кожей, а её бледой лик словно был изображён на холсте художником, вдохновившимся словом «тоска».

– Как ты здесь… – процедил я, стараясь сформулировать в голове наиболее тактичное замечание.

Сначала я хотел возмутиться, а затем позвать медперсонал, но, посмотрев ещё раз на её немощную позу, резко передумал. Её жалостный вид отпугнул меня от идеи начинать какие-то больничные разборки. А тем временем девушка просто смотрела на меня с безмерным равнодушием, не подавая никаких признаков беспокойства. И смотрела она на меня так долго, будто хотела, чтобы эта неловкая пауза затянулась как можно сильнее. Далее она достала из кармана сигарету, прикусила её зубами, а затем подожгла зажигалкой.

– Я думал, в женской половине отделения тоже есть своя курилка, – прервал я гнетущую тишину.

– Там есть всякие… – начала девушка, – ну… мне здесь больше… нравится.

Её голос был ужасающе осипшим, словно всю ночь она отжигала с подругами в захолустном пабе, где раздают бесплатную выпивку за спетый шлягер. Язык, как и у многих пациентов, принимающих тяжёлые нейролептики, сильно заплетался.

– Тебе дают ортодрафен? – поинтересовался я, сам не зная зачем (я до этого никогда с девушками не знакомился?).

Она лениво кивнула.

«Ну, это было очевидно», – подумал я тогда. Здешний «отуплен», как его называют многие пациенты, – визитная карточка китового пуза. Любят психиатры его назначать и от маниакальной депрессии, и от тревоги, и от шизофрении. Да я и сам его принимал. Уже, правда, не помню когда и в каких дозах.

– А как тебя зовут? – решил я всё-таки познакомиться со своей партнёршей по курению.

В ответ она просто молча продолжала курить. Порой она затягивалась так сильно, что довольно длинные кусочки пепла падали к её ногам.

– Ладно, если не хочешь разговаривать, то не буду тебя тревожить. – Я тотчас захотел махнуть рукой и спешно покинуть курительную комнату.

Не успел я подойти к урне и потушить сигарету, как боковым зрением поймал тоненький указательный палец, направленный на моё правое плечо.

– Там у тебя… – У бледной девушки расширились зрачки и участилось дыхание.

Я непроизвольно посмотрел на плечо и, как ожидалось, ничего не увидел. Думал, правда, может, волосинка какая-нибудь, ну или муха на пару секунд присела, а затем сгинула. Но даже если бы это было то или иное насекомое, почему она продолжала так неустанно пялиться? Я взглянул в её округлившиеся глаза, и мне даже показалось, как один её глаз следил за тлеющей сигаретой, а другой продолжал пристально таращиться на моё плечо.

– Там… там… па… – проглатывала слова худощавая девчонка, – там паук.

В её голосе не было страха, скорее какая-то отчуждённость, как будто она выдавливала это, пребывая в глубочайшей прострации.

– На моём плече паук? – задал я довольно глупый вопрос, ведь шизофреников я уже повстречал немало. – А он прям большой?

– Ага, – лениво кивнула девушка. – Такой большой… ползёт… по тебе.

– Ничего страшного, – пожал я плечами, – я совсем его не боюсь.

Выкурив горькую сигаретку, я спокойно вышел из курилки. Мне было, грубо говоря, в падлу объяснять бедной девочке, что никакого паука на мне не было и что всё это симптомы её заболевания. Скорее всего, эта девица совсем недавно к нам поступила, и поэтому «отуплен» ещё не успел превратить её в бесцельно бродящего по коридору дохлика с безбожно размытым зрением. Ей это всё ещё предстояло пережить, и, когда придёт время, китовый желудок обязательно переварит её с костями.

А я могу лишь надеяться, что больше не пересекусь с ней в мужской курилке. Она всё-таки очень сильно подпортила мне моё уединение, и не только своим присутствием. Это может показаться странным, но тот паук… После её слов я почувствовал его. Почувствовал, что он рядом. Только не на плече. В голове. Словно та тварь карабкалась по моему мозгу, плела свою липкую и мерзкую паутину. Ощущение было настолько яркое, что весь день до самого отбоя каждая волосинка на моём теле стояла дыбом.

2

Нередко Белый Кит выплёвывает переваренных пациентов, но его неуёмный и перманентный аппетит никогда не позволит какому-то там голоду его обогнать. И поэтому, выплюнув изглоданные кости, он сразу же поедает новых, свеженьких и мясистых людишек себе на радость.

Так случилось и сегодня утром. Отшлифованный месячной нейролептической диетой, молодой двадцатишестилетний паренёк со стеклянными глазами и кривой ухмылкой активно заправлял свою бывшую койку и деловито паковал личные вещи. Счастливая новость для него: Кит его переварил, а значит, он выписывается. Но койка долго не пустовала. Буквально спустя пару часов притащился старый мужчина в сопровождении старшей медсестры. Его костлявые руки дрожали, словно тоненькие ветки клёна на ветру. (Я даже удивился тогда, как он вообще удерживал в руках такую забитую вещами сумку.) А во рту он энергично пережёвывал какую-то воображаемую жвачку. Нетрудно догадаться, у деда уже давно поплыли мозги. Ну и ладно. У Кита нет особых предпочтений в еде, он неприхотливый едок.

– Ваша койка, мистер Гампел, – строго и внятно промолвила медсестра. – Располагайтесь.

Наша чокнутая мегера, естественно, стояла и с ледяной физиономией наблюдала за тем, как старик с черепашьей скоростью складывал свои вещи на полку, роняя при этом половину из них.

– Давайте я помогу. – Я уверенно подошёл к старому бедолаге, не выдержав возмутительного издевательства.

– Мистер Гампел взрослый человек, и он должен научиться самостоятельно складывать вещи и перестилать кровать. Не всегда же медсёстры будут рядом, верно? – отпарировала мерзкая медсестра.

– Ага, ага, – промычал дед.

«Судя по его покладистому поведению, старому уже вкололи хорошенькую дозу ортодрафена. Ну, так и быть. Вмешиваться не буду, – подумал я. – Тем более скоро обед. Надеюсь, будет хотя бы рис с курицей, а не очередная баланда».

Прошло около пятнадцати минут. Я спокойно стоял в очереди, но этот запах… Ох, этот запах… Он не только испортил аппетит, но и прикончил всё настроение. Нет, не подумайте, гороховый суп здесь не готовят плохо, – его не умеют готовить от слова «совсем». Он и на вкус безбожно отвратительный, да и по текстуре напоминает кашу из жидких соплей. Похлебав пару ложек и не забыв закусить всё это сухарями из хлеба, я отправился обратно в родную палату. У меня было мало идей, чем себя занять, поэтому я просто лёг на койку и стал, как это часто бывает в унылые дни, думать о жизни после выписки. Не успел я как можно удобнее расположиться на ненавистной мне фанере, как внезапно для себя обнаружил, что, помимо меня, в прохладной большой комнате был ещё один человек. Чёртов старикашка не пошёл обедать вместе с остальными, он невозмутимо стоял у своей койки… абсолютно голый.

– Дедушка, вы бы приоделись, – мягким и тихим голосом обратился я к голому старику.

– Ага, ага… – Больной дедок лишь покивал седой головёнкой и принялся обратно надевать больничную пижаму.

Если честно, я думал, он проигнорирует меня. Ну, видимо, «отуплен» подействовал довольно хорошо. «А вдруг он меня за медбрата принял», – задумался я тогда. Естественно, мои мысли были абсурдны. Местная иерархия – первое, чему ты учишься, когда попадаешь в пасть Кита. Тебе не будут проводить уроки или семинары, ты сам ощутишь, а затем и поймёшь, кого лучше слушать, а кого избегать. Ну а если ты считаешь себя чрезмерно дерзким и свободным для всех этих глупых порядков, то добро пожаловать в одиннадцатое буйное отделение с интенсивным наблюдением, которое мы частенько именуем Цилиндром (столь интересное название, как нетрудно догадаться, произошло от формы этого жуткого здания, напичканного самыми отмороженными психами).

Пока я плавал в бездонных мыслях, пациенты, после не самой приятной в их жизни трапезы, начали неторопливо возвращаться в свои гнёзда. В моей палате шесть коек, и, следовательно, она пополнилась ещё четырьмя мужчинами. Я не знаю, как на организм человека влияет здешняя гороховая похлёбка, но всем моим соседям приспичило подремать. И теперь я остался наедине не только с бессмысленными думами, путешествующими по моей серой массе, но ещё и с оркестром храпящих мужиков… а также с этим хрычом, который… опять начал раздеваться догола. На этот раз я решил просто проигнорировать это безобразие. Хотел посмотреть, что будет дальше. Не прошло и пяти минут, как он схватился за свою одежду, снова второпях надел её и, что-то пробурчав под нос, плюхнулся на кровать. Спустя некоторое время он вновь встал, пожевал свою треклятую «жвачку», разделся в нелепой спешке, словно по команде злобного офицера, простоял голышом как вкопанный около трёх минут, а затем начал заново натягивать брюки. И так повторялось из раза в раз с перерывами в минуты две-три.

Не то чтобы я плохо переносил неприятные запахи, но от всего этого морщинистого тела разило так, будто его недавно достали из канализационной трубы. А в палате и без того пахло довольно дурно, особенно когда кишечники пациентов начинали реагировать на то, что здесь, в отделении, называют гороховым супом. В какой-то момент я не выдержал всей этой зловонной вечеринки с танцами чокнутого старика и решил всё-таки пойти на пост и рассказать всё медсёстрам, но меня остановили рачки (так в больнице называют пациентов, которые только недавно были съедены нашим большим и необъятным Китом).

– Что вам тут нужно? – Я задрал нос, загородив вход в палату.

– Там что-то со стариком, да? – Вперёд вышел паренёк с хриплым, прокуренным голосом и внешностью малолетнего преступника.

– Это не ваша палата, – уверенно отрезал я, пронзая малышню своим твёрдым взглядом. – Какое вам вообще дело?

– Слышь, мужик, отойди! – Один из дружков нахального ублюдка дерзко оттолкнул меня в сторону, чтобы нагой дед смог предстать перед ними, удовлетворив их раздражающее любопытство.

Закономерно, на весь этот абсурдный кипиш собрались пациенты из других палат. Да и мои без устали пердящие соседи резко оживились. В итоге все в нашем отделении стали свидетелями выходок старого эксгибициониста. Тогда новенькие заливались смехом, а вот бывалые, как я, отреагировали с невозмутимым лицом.

На такой гам прибежали медсёстры с санитарами. Они быстро всех разогнали, а мистера Гампела схватили и утащили в неизвестном направлении. Вернётся ли он когда-нибудь в нашу гороховую берлогу? Ответа я, увы, не знаю. Возможно, его отправили в другое отделение, а возможно… освежевали и пустили на мясо, чтобы завтра приготовить нам на обед похлёбку с «говядиной».

Если кто-нибудь захочет узнать, жаль ли мне было этого старика, то я без толики сомнения отвечу: нет, не жаль. Потому что для таких, как мы, жителей китового брюха, жалость – последнее, что бы мы хотели получить от людей.

3

Помню, у нас в отделении стояло фортепиано. Да, старое такое, облезлое. У него ещё одна ножка скотчем была заклеена. Позже этот, по словам заведующего, «хлам» выбросили, и многим «старичкам» вроде меня стало чутка грустно, ведь благодаря этому «хламу» в нашем тоскливом белом коридоре иногда играла музыка. Но прошло время, и по рекомендации руководства наш заведующий решил поставить свеженький музыкальный инструмент. Новое лакированное пианино словно сияло на фоне унылых обшарпанных стен. Большинство пациентов подходили к нему, чтобы просто постучать по двум или трём клавишам, но той самой музыки, к которой привыкли такие же тяжело перевариваемые «продукты», как я, пока не звучало.

Прошёл один день, и к нам заявился новенький рачок. Он всё ходил вокруг инструмента, перебирал клавиши, будто собирался сыграть какую-нибудь высокопарную сонату, но, видать, испытывал сильное смущение перед новым коллективом. Тогда я решил подойти к нему и познакомиться, ведь многие рачки нуждаются в беседе с бывалыми, чтобы, как говорится, раскрепоститься и почувствовать себя комфортнее в этих давящих на душу стенах.

– Как дела, новенький? – Я, надев маску местного мудреца, аккуратно приблизился к пареньку. – Хочешь сыграть?

– А?! – резко обернулся молодой пациент, словно вынырнув из глубокого транса.

– Я спросил, хочешь ли ты сыграть на этом пианино? – чуть громче повторил я свой вопрос (а то вдруг у него со слухом проблема).

– Я бы сыграл, но стесняюсь, – поник головой юноша.

– Да не бойся, сыграй. – Я легонько похлопал по его кривой и сутулой спине, пытаясь подбодрить.

– Если что, меня зовут Алан, – кивнул парень.

Алан неуверенно присел на стул и начал играть медленную и меланхоличную мелодию. Я слегка улыбнулся и с чувством выполненного долга направился в палату. Музыка, может быть, и грустная играла, но довольно приятная на слух. Я сразу понял, что Алан окончил музыкальную школу и мелодично нажимать на клавиши ему приходилось не впервой.

Рачок-музыкант просыпался раньше остальных, поэтому каждое утро пациенты вставали со своих коек под звуки красивой и успокаивающей композиции Хьюберта Ральфа Трейера. Но так продолжалось недолго. С каждым днём мелодия становилась всё тревожнее. В один день на него даже начали жаловаться медсёстрам. Но Алан не нарушал никаких правил третьего отделения, а это значит, что одна часть недовольных просто смирялась, проявляя вынужденное терпение, а другая часть активно выказывала кипящее недовольство самому рачку-музыканту. Единственным, кто вставал на защиту юного таланта, был я.

Стоит отметить важную деталь: так как я бывалый, мало кто желал мне перечить. Всё-таки медперсонал тоже был на моей стороне. А музыка, играющая по утрам, приобретала ещё более гнетущие черты.

В одно утро музыка перестала играть. Мне тогда подумалось, что из-за тяжёлых лекарств, которые давали Алану, он не смог встать раньше. Но внезапно, когда ещё не успели блеснуть первые лучи солнца, я услышал громкий звук, будто на фортепиано упал какой-то толстенный словарь. Я второпях натянул свои изрядно поношенные брюки и вышел из палаты. Первое, что бросилось мне в глаза, были взволнованные санитары, окружившие музыкальный инструмент. А чуть позже я заметил одного человека, чья голова лежала на клавишах и бурно кровоточила. Думаю, нетрудно догадаться – тем бедолагой был Алан. Молодой музыкант довольно сильно ударился головой о клавиши и, по всей видимости, разбил голову и потерял сознание. Через несколько мгновений прибежали медсёстры и медбратья. Старшая от увиденного ужаса с гулким отзвуком охнула, мимолётно содрогнувшись, прямо как привязанный ремнями пациент от мощного электрического разряда, пронёсшегося из электродов по всему телу. Затем она, опознав моё лёгкое дыхание своими хищными ушами, бросила в мою сторону максимально встревоженный взгляд: «Живо в палату!» Я без каких-либо пререканий послушался. А что мне оставалось делать?

Фортепиано снова убрали и выкинули вслед за прошлым – на свалку. На следующее утро я узнал, что бедного паренька увезли в другое отделение. Больше его никто не видел. После этого случая в нашем отделении не играла грустная музыка. Вообще никакая музыка больше не играла.