Дэвид Гатерсон
Снег на кедрах
Глава 3
Нельс Гудмундсон, адвокат, назначенный для защиты Миямото Кабуо, поднялся для перекрестного допроса Арта Морана. Движения его были медленными и натужными, по-старчески неуклюжими; он откашлялся и завел большие пальцы за подтяжки, там, где они пристегивались маленькими черными пуговками. Нельсу было семьдесят девять; его левый глаз почти не видел – мутный зрачок различал только свет и тень. Правый же, словно компенсируя дефект левого, казался необыкновенно зорким, наделенным даром предвидения. Пока Нельс шел, тяжело ступая по половицам зала и прихрамывая, блики света мерцали в его здоровом глазу.
– Доброе утро, шериф, – поздоровался он.
– Доброе утро, – ответил Арт.
– Я хотел бы прояснить для себя всего лишь пару моментов, – сказал адвокат. – Вы говорите, на борту «Сьюзен Мари» горели все огни, так?
– Да, – подтвердил шериф.
– И в рубке тоже?
– Да.
– А на мачте?
– Да.
– Огни лова, фонари на сети тоже?
– Да, сэр, – подтвердил Арт.
– Благодарю вас, – сказал адвокат. – Значит, горели все огни. Все до единого.
Он помолчал, изучая собственные руки, испещренные пигментными пятнами и временами дрожавшие из-за запущенной неврастении. Первым симптомом всегда было ощущение жжения, возникавшее в нервных окончаниях на лбу, которое потом сменялось сильной пульсацией височных артерий.
– Вы говорите, ночью пятнадцатого сентября был туман, – спросил Нельс. – Я вас правильно понял?
– Да.
– И туман густой. Так?
– Совершенно верно.
– Вы уверены?
– Да. Я тогда еще подумал об этом. Вышел на крыльцо около десяти и подумал, что уже с неделю не видал такого тумана. Видимость была не дальше двадцати ярдов.
– В десять часов?
– Да.
– А потом?
– Кажется, лег спать.
– Вы легли спать… А шестнадцатого… не помните, в котором часу встали?
– В пять. В пять часов.
– Это точно?
– Я всегда встаю в пять. Каждое утро. Так что шестнадцатого я тоже встал в пять.
– И что туман? Все еще не рассеялся?
– Нет.
– Такой же густой? Как в десять вечера?
– Почти. Но все же не такой густой.
– Значит, утром было еще туманно?
– Да, часов до девяти. Затем туман стал рассеиваться, и, когда мы сели в катер, его уже почти не было… если вы клоните к этому, сэр.
– До девяти… – повторил Нельс. – Или около того? До девяти?
– Именно так, – ответил Арт.
Нельс поднял подбородок, коснулся галстука-бабочки и щипнул обвисшую кожу на шее – он всегда так делал, когда размышлял.
– А на борту «Сьюзен Мари», – начал он, – двигатель сразу завелся? Никаких проблем не возникло?
– Да нет, – ответил Арт. – Завелся сразу.
– И это при том, что горели огни? И аккумулятор не сел?
– Видимо, нет. Потому что завели мы без проблем.
– А вам это не показалось странным, шериф? Что, несмотря на включенный свет, двигатель завелся, как вы сказали, без проблем?
– Да нет, не показалось, – ответил Арт. – По крайней мере, тогда.
– А сейчас? Сейчас кажется?
– Да, немного, – ответил шериф.
– Почему?
– Потому что огни забирают порядочно энергии. Надо думать, аккумулятор сел бы довольно быстро, все равно что в машине. Так что да, теперь мне это кажется странным.
– Да уж, – сказал Нельс и снова стал тереть шею, пощипывая складки.
Подойдя к столу с уликами, он взял папку и вернулся с ней к Арту.
– Ваш отчет о расследовании, – сказал он. – Тот самый, который прибавил к вещественным доказательствам мистер Хукс. Это ведь ваш отчет, шериф?
– Да.
– Вы не могли бы открыть его на седьмой странице?
Шериф открыл.
– На седьмой странице приведен список найденного на борту «Сьюзен Мари», шхуны, принадлежавшей Карлу Хайнэ. Не могли бы вы зачесть суду название предмета под номером двадцать семь? – попросил Нельс.
– Конечно, – ответил Арт. – Предмет номер двадцать семь. Запасной аккумулятор D-8, шесть элементов.
– Запасной аккумулятор D-8, шесть элементов, – повторил Нельс. – Благодарю вас. Значит, D-8. И шесть элементов. А теперь, шериф, найдите, пожалуйста, предмет номер сорок два. И зачитайте.
– Предмет номер сорок два, – прочел Арт. – Аккумуляторы D-8 и D-6 в аккумуляторном гнезде. По шесть элементов каждый.
– D-6 и D-8? – переспросил Нельс.
– Да.
– Я тут произвел кое-какие измерения, – сказал Нельс. – Так вот, D-6 на дюйм шире, чем D-8. И знаете, шериф, D-6 не поместился бы в гнездо «Сьюзен Мари». Не хватило бы целого дюйма.
– Карл Хайнэ кое-что придумал, – объяснил Арт. – Выбил боковую сторону.
– Выбил боковую сторону?
– Да.
– Вы сами видели?
– Да.
– Что, металлический фланец оказался выбит?
– Именно.
– Наверное, металл мягкий?
– Да, мягкий. Карл выбил фланец, чтобы вставить D-6.
– Чтобы вставить D-6… – повторил Нельс. – Но вы ведь сами говорили, шериф, что в запасе был D-8. Разве не мог Карл вставить его – тогда бы не пришлось проявлять такую изобретательность.
– Запасной сел, – ответил Арт. – Мы проверяли. В нем совсем ничего не осталось. Напрочь выдохся.
– Значит, запасной сел, – повторил Нельс. – Итак, вы обнаружили на судне покойного севший запасной D-8, рабочий D-8 в аккумуляторном гнезде и рядом рабочий D-6, который оказался слишком велик, и потребовались определенные усилия, чтобы вставить его. Пришлось выбить фланец из мягкого металла.
– Именно так.
– Хорошо, – сказал Нельс. – Теперь, шериф, откройте, пожалуйста, на странице двадцать семь. Прошу, зачитайте суду название предмета номер двадцать четыре.
Арт перевернул страницы.
– Предмет номер двадцать четыре, – немного помолчав, прочел он. – Два аккумулятора D-6 в аккумуляторном гнезде. По шесть элементов каждый.
– Два D-6 на шхуне Миямото Кабуо, – заметил Нельс. – А не встретился ли вам запасной, шериф?
– Нет. Запасного аккумулятора в описи нет.
– Значит, ответчик вышел в море без запасного аккумулятора?
– Выходит, так, сэр.
– Ну что ж, – произнес Нельс. – Два D-6 в аккумуляторном гнезде и без запасного аккумулятора. Скажите мне вот что, шериф. Эти D-6 на борту шхуны ответчика… они были такими же, что и D-6 на шхуне покойного? Размер, марка…
– Да, – ответил шериф. – Все аккумуляторы D-6 были одинаковы.
– Значит, D-6 на борту шхуны покойного – чисто теоретически – мог запросто оказаться запасным аккумулятором со шхуны ответчика?
– Вполне.
– Но, как вы уже сказали, на борту шхуны ответчика запасного аккумулятора не нашлось. Так?
– Так.
– Хорошо, шериф. Если не возражаете, я спрошу вас еще кое о чем. Скажите, вы не испытывали никаких затруднений, когда вытаскивали покойного из воды? Из рыболовной сети?
– Да, трудности были, – ответил Арт. – То есть я хочу сказать, что покойный оказался очень тяжелым. И еще… ноги все время норовили соскользнуть. Покойный зацепился за сеть пряжкой. Мы боялись, что если потянем его, то он сорвется – пряжка отскочит, или материя под ней порвется. Дело в том, что ноги у него не были запутаны, они свободно плавали в воде.
– И что же вы с помощником предприняли? – поинтересовался Нельс.
– Ну, мы обернули сеть вокруг тела. А потом уже потянули за лотлинь. Соорудили из сети что-то вроде колыбели, поймав его ноги. Так и втащили.
– Значит, трудности у вас были, – сделал вывод Нельс.
– Да, небольшие.
– И что, вы сразу вытащили тело?
– Нет. Пришлось оборачивать сеть рывками. Но как только обернули, то сразу вытащили.
– Шериф, – обратился к Арту адвокат. – Вы говорите, что приходилось оборачивать сеть рывками… Не мог ли покойный, пока вы поднимали его, удариться головой о борт? Или что-нибудь еще? Скажем, о кормовой планшир или роульс? Возможно ли такое?
– Не думаю, – ответил Арт. – Я бы заметил.
– Значит, не думаете… – сказал Нельс. – Ну, а когда выпутывали его из сети? Когда клали на палубу? Вы говорите, Карл был тяжелым, двести тридцать пять фунтов, да к тому же окоченел в воде. Испытывали ли вы трудности такого рода, шериф?
– Да, тело было тяжелым, и даже очень. Но нас было двое, и действовали мы очень аккуратно. Так что тело ни обо что не ударялось.
– Вы уверены?
– Даже не припомню, чтобы задели телом обо что-то. Действовали мы очень аккуратно.
– Однако вы не помните наверняка, – возразил Нельс. – Иными словами, у вас есть какие-либо сомнения на этот счет? Возможно ли, шериф Моран, что, перемещая тяжелое тело, управляя лебедкой, механизмом, для вас незнакомым, и вообще с трудом затаскивая утонувшего человека весом в двести тридцать пять фунтов, возможно ли, что в процессе этого вы недосмотрели и покойный ударился головой? Уже после смерти? Возможно ли такое?
– Да, – ответил Арт. – Думаю, возможно, однако маловероятно.
Нельс обернулся к присяжным.
– Вопросов больше нет, – сказал он.
И вернулся на место рядом с подсудимым, наблюдавшим за ним. Нельс шел медленно и от этого испытывал неловкость, потому что в молодости, отличаясь гибкостью и спортивным телосложением, легко пересекал зал суда и чувствовал на себе восхищенные взгляды окружающих.
Глава 4
Без четверти одиннадцать судья Филдинг объявил перерыв. Он обернулся, глядя на тихо падающий снег, и потер седеющие брови и кончик носа. На нем была черная мантия; он поднялся, провел руками по волосам и, тяжело ступая, направился в свой кабинет.
Нельс Гудмундсон шептал что-то на ухо подсудимому Миямото Кабуо; тот отклонился вправо и едва заметно кивнул. Через несколько рядов сидел Элвин Хукс, подперев ладонями подбородок и выстукивая по полу каблуком; всем своим видом он выражал нетерпение, но не разочарование. Публика на галерее встала, позевывая; одни, спасаясь от отупляющей духоты, побрели в коридор, другие со смешанным чувством страха и удивления глядели на косой снег, залеплявший окна. В белесом декабрьском свете их лица казались спокойными, какими-то благоговейными. Те, кто приехал на машинах, с раздражением думали о том, как будут добираться домой.
Эд Сомс отвел присяжных попить тепловатой воды из стаканчиков и показал, где находится туалет. Потом вернулся в зал и тяжелой походкой церковного сторожа начал обходить радиаторы, закручивая вентили. Но в зале все равно было слишком душно – нагретый воздух никак не рассеивался. Пар начал оседать тонкой дымкой в верхней части окон, затемняя зал суда, заглушая бледный утренний свет.
Исмаил Чэмберс нашел место на галерее и сел, постукивая резинкой на карандаше по нижней губе. Как и все жители Сан-Пьедро, он узнал о смерти Карла Хайнэ 16 сентября, в тот день, когда нашли тело. Исмаил звонил преподобному Гордону Гроувзу из лютеранского прихода насчет темы воскресной проповеди для колонки «В церквях нашего острова», которую раз в неделю помещал в «Сан-Пьедро ревю» рядом с расписанием паромов Анакортеса. Преподобного он не застал, однако его жена Лиллиан рассказала Исмаилу, что Карл Хайнэ утонул, запутавшись в собственной сети.
Исмаил ей не поверил – у Лиллиан Гроувз была репутация сплетницы. Он повесил трубку, но слова Лиллиан не шли у него из головы. Все еще не веря, он позвонил шерифу и спросил у Элинор Доукс, которой, впрочем, тоже не доверял. Да, ответила она, Карл Хайнэ утонул. Да, в море. Нашли в собственной сети. Шериф? Нет, сейчас его нет. Скорее всего, у коронера.
Исмаил тут же позвонил Горацию Уэйли, коронеру. Да, подтвердил Гораций, придется поверить. Карл Хайнэ мертв. Ужасно, правда? А ведь с Окинавы вернулся… Да, Карл Хайнэ… просто не верится. Ударился обо что-то головой.
– Шериф? – переспросил Гораций. – Недавно был. Только-только с Абелем вышли. Сказали, что едут в доки.
Исмаил повесил трубку и сел, подперев рукой лоб; он вспомнил, как они учились с Карлом в старших классах. Оба окончили школу в 1942-м. Играли в одной футбольной команде. Исмаил вспомнил, как однажды, осенью 1941-го, они ехали всей командой на автобусе на встречу с беллингемцами. Ехали в форме, со шлемами на коленях, каждый держал свое полотенце. Исмаил помнил Карла с полотенцем, обернутым вокруг толстой немецкой шеи; тот глядел в окно на поля. Быстро опускались ноябрьские сумерки. Карл смотрел на заросшие низкорослой пшеницей поля, куда прилетали на зимовку дикие арктические гуси. Наклонив голову, он выставил квадратный подбородок; у него уже пробивалась светлая щетина.
– Слышь, Чэмберс… – сказал он Исмаилу. – Гусей видишь?
Исмаил сунул блокнот в карман брюк и вышел на улицу. Он не стал запирать офис – три комнаты, бывший книжный магазин, от которого остались многочисленные настенные полки. Магазин в конце концов оказался убыточным, а все из-за крутого склона Холмистой улицы, на который редко взбирались туристы. Однако именно это Исмаилу и нравилось. Вообще-то он был вовсе не против отпускников из Сиэтла, все лето отдыхавших на Сан-Пьедро, – большинство островитян их недолюбливали, потому что те были городскими жителями, – однако, с другой стороны, он не испытывал особой радости, глядя, как они бродят туда-сюда по Главной улице. Туристы напоминали ему о том, что есть и другие места, и он начинал сомневаться в том, что поступил правильно, оставшись на Сан-Пьедро.
Но так было не всегда. Когда-то он был твердо уверен в том, где хочет жить. После войны он, двадцати трех лет и с ампутированной рукой, без сожалений оставил Сан-Пьедро, чтобы поступить в университет Сиэтла. Поначалу Исмаил выбрал исторический факультет; поселился он в пансионате на Бруклин-авеню. Нельзя сказать, чтобы он был тогда так уж счастлив, но тут он ничем не отличался от других ветеранов. Исмаил все время помнил о пристегнутом булавкой пустом рукаве, и это смущало его, потому что смущало других. Они невольно обращали внимание – обращал и он. Одно время Исмаил захаживал в бары рядом с кампусом и напускал на себя вид человека веселого и общительного, подражая студентам младше себя. Но после неизбежно чувствовал себя дураком. Не в его обычае было пить пиво и играть в бильярд. Гораздо привычнее было сидеть в дальнем углу ресторанчика, смаковать кофе и читать историю.
Следующей осенью Исмаил стал изучать американскую литературу: Мелвилла, Готорна, Твена. Он с предубеждением ждал встречи с «Моби Диком» – целых пятьсот страниц, и все о чем? о погоне за китом? – однако роман оказался занимательным. Исмаил прочитал его за десять дней, сидя в ресторанчике; еще в самом начале книги он задумался о природе кита. Оказалось, что рассказчик в романе носит его, Исмаила, имя. Этот герой Исмаилу понравился, но вот с Ахавом он так и не примирился, что в конце концов принизило достоинства романа в глазах Исмаила.
«Гекльберри Финна» Исмаил читал еще в детстве и мало что помнил. Запомнилось только, что тогда книга показалась ему забавнее, тогда все было забавнее, однако сам сюжет он не помнил. Другие со знанием дела распространялись о книгах, прочитанных десятки лет назад. Исмаил подозревал, что это все притворство. Иногда он думал над тем, что случилось с книгами, которые он когда-то давным-давно читал, – может, они все еще где-то внутри него? Джеймс Фенимор Купер, Вальтер Скотт, Диккенс, Уильям Дин Хауэллс… Вряд ли, ведь он их не помнит.
«Алую букву» Исмаил прочел за шесть дней. Он дочитывал, когда заведение уже закрывали. Из-за хлопающих дверей вышел повар и сказал, что они закрываются. Исмаил как раз читал последнюю страницу; слова «На черном поле алая буква „А“» он дочитывал уже на улице, стоя на тротуаре. Что бы это значило? Оставалось только догадываться, даже сноска ничего не проясняла. Люди спешили мимо, а он стоял с раскрытой книгой, и порывистый октябрьский ветер дул ему в лицо. Такое окончание истории Хестер Принн взволновало его; женщина, в конце концов, заслуживала лучшего.
Ладно, подумал Исмаил, книги – штука, конечно, замечательная, да только ими не прокормишься. И перевелся на отделение журналистики.
Его отец Артур в возрасте Исмаила работал лесорубом. У него были роскошные усы; в высоких, до икр, прорезиненных сапогах, потрепанных подтяжках и длинных шерстяных бриджах отец трудился на лесопилке больше четырех лет. Дед Исмаила был пресвитерианином, бабка – истовой ирландкой из семейства, жившего на болотах выше озера Лох-Ри; они познакомились в Сиэтле за пять лет до Великого пожара[4], поженились и вырастили шестерых сыновей. Только Артур, самый младший, остался в Пьюджет-Саунд[5]. Двое его братьев стали солдатами, еще один умер от малярии на Панамском канале, другой работал таможенным инспектором в Бирме и Индии, а еще один в семнадцать отправился к восточному побережью, и с тех пор о нем больше не слышали.
Идея издавать «Сан-Пьедро ревью», еженедельник на четырех страницах, пришла Артуру в начале 1920-х. На свои сбережения он приобрел печатный станок, фотоаппарат с ящиком и снял сырое, с низкими потолками помещение в конце рыбного склада. Первый выпуск вышел с заголовком: «Суд оправдал Джилла из Сиэтла». Толкаясь среди репортеров из «Стар», «Таймс», «Ивнинг пост», «Дейли колл» и «Сиэтл юнион рекорд», Артур освещал суд над мэром Хирамом Джиллом, замешанным в скандале со спиртным. Он напечатал большую статью о Джордже Вандевеере, адвокате-шарлатане, защищавшем Уоббли в дискуссиях по поводу резни в Эверетте[6]; в статье звучал призыв мыслить здраво, в то время как Вильсон[7] ратовал за объявление войны. Еще Артур написал о паромной переправе, недавно протянувшейся еще дальше, до подветренной стороны острова. Было сообщение о собрании Общества любителей рододендронов, а также о вечере танцев на площади и рождении у Горация Марчеса с Коровьего мыса сына Теодора Игнатиуса. Все эти материалы Артур набирал жирным шрифтом «Центурион», устаревшем еще в 1917-м; семь колонок и подзаголовки с толстыми рельефными засечками разделяли тоненькие волосяные линии.
Вскоре Артура призвали в армию генерала Першинга. Он воевал в Сен-Мишель[8] и лесу Белло[9], а потом вернулся домой, к своей газете. Женился на жительнице Сиэтла из рода Иллини, блондинке с волосами цвета кукурузного зерна, стройной, с карими глазами. Ее отец, владевший в Сиэтле галантерейным магазином на Первой авеню, а также занимавшийся перекупкой недвижимости, отнесся к Артуру с недоверием. Для него Артур был лесорубом, корчащим из себя репортера, человеком бесперспективным и недостойным дочери. Свадьба все же состоялась, и молодая семья начала усердно трудиться над производством потомства. Но в результате появился только один ребенок, второй умер во время родов. Они построили дом на Южном пляже с видом на море и расчистили дорожку к берегу. Артур превратился в завзятого огородника, заправского наблюдателя островной жизни. В их маленьком городке он стал газетчиком в полном смысле: силой своего слова воздействовал на одних, других делал знаменитыми, третьим помогал. Много лет отец работал без передышки. В канун Рождества, перед выборами и на День независимости он печатал дополнительные выпуски. Исмаил помнил, как во вторник вечером они с отцом становились за печатный станок. Отец укрепил машину на полу корабельного склада на улице Андреасона – обветшалого сарая, пропахшего литографской краской и аммиаком. Печатный станок был огромным, зеленовато-желтого цвета хитроумным приспособлением из валиков и роликов транспортера, заключенных в чугунный корпус; сначала он трогался неуверенно, как локомотив из девятнадцатого века, а разогнавшись, пронзительно визжал и жалобно ныл. Обязанностью Исмаила было устанавливать матрицы и увлажняющие аппараты и вообще быть на подхвате. Отец, за долгие годы привыкший к машине, сновал туда-сюда, проверяя печатные формы и цилиндры, и стоял совсем близко от стучащих валиков. Видно было, что он совсем забыл, как сам же и внушал сыну: стоит только попасть рукавом под пресс, как вмиг разбрызгает по стенам. Даже костей не соберешь, только и найдут, что полоски белых конфетти среди заляпанных газет.
Группа бизнесменов из Торговой палаты пыталась уговорить Артура баллотироваться в законодательные органы штата Вашингтон. Как-то они пришли к нему домой в пальто и клетчатых шарфах, густо напомаженные и надушенные; он угостил их рюмкой смородинового ликера. От предложения же этих джентльменов из Эмити-Харбор он отказался, сказав, что не питает на сей счет никаких иллюзий, что лучше уж будет оттачивать свой слог да обрезать шелковичные изгороди. Он был в полосатой рубашке, рукава которой, засученные до локтей, открывали волосатые руки; мускулистая спина туго обхвачена подтяжками. На носу низко сидели круглые очки в тонкой стальной оправе, своей хрупкостью составлявшие приятный контраст выразительно очерченной челюсти. Нос слегка кривился после перелома, случившегося из-за хлесткого удара каротажным кабелем зимой 1915 года. Бизнесмены не решились спорить с таким человеком, у которого всегда гордо поднята голова. Пришлось им уйти ни с чем.
Артур, преданный профессии и соблюдавший ее принципы, с годами приобрел привычку говорить и действовать обдуманно и не отходить от правды в заметках даже самого легкомысленного содержания. Отец запомнился сыну щепетильностью в вопросах нравственности, и, хотя Исмаил стремился к тому же, ампутированная рука, это наследие войны, мешала ему. Плечо Исмаила несло в себе изъян; оно было своего рода черной шуткой, двусмысленностью, которую понимал только он. С тех пор Исмаилу многие и многое не нравилось. Он стал таким помимо собственной воли, и тут уж ничего не поделаешь. Он, ветеран, страдал от своего цинизма, цинизма человека, побывавшего на войне. Ему казалось, что именно после войны мир сильно изменился. И невозможно было объяснить, почему вдруг все обернулось сплошной бессмысленностью. Люди виделись ему невероятно глупыми – живые оболочки, наполненные студнеобразной массой, кишками и жидкостями. Ему приходилось видеть внутренности вспоротых мертвецов; он знал, к примеру, на что похожи мозги, вытекающие из головы. И в сравнении с этим явления нормальной жизни казались ему до ужаса нелепыми. Исмаил обнаружил, что совсем незнакомые люди раздражают его. Если кто во время урока обращался к нему с вопросом, он отвечал коротко и сухо. В нем никогда не было уверенности, что окружающих не смущает его отсутствующая рука и они действительно говорят то, что думают. Он ощущал их стремление посочувствовать, и это раздражало его еще больше. Отсутствие руки уже само по себе было неприятно, а ему так и вовсе казалось отвратительным. Он мог бы оттолкнуть от себя других, если бы появлялся в классе в рубашке с коротким рукавом, открывавшей обрубок со шрамом. Однако он никогда не делал этого. Он совсем не хотел никого отталкивать. И все же людская суета теперь казалась ему сущей нелепицей, не исключая и собственные потуги, а своим существованием в этом мире он лишь нервировал других. Исмаил, как ни старался, не мог избавиться от такого безрадостного взгляда на жизнь и лишь молча страдал.
Потом уже, когда Исмаил стал старше и вернулся на Сан-Пьедро, его взгляды поумерились. Он искусно маскировал их под личиной сердечности ко всем и каждому. К цинизму воевавшего и получившего ранение прибавился неизбежный цинизм человека повзрослевшего, а с ним и цинизм, свойственный журналисту. Постепенно Исмаил привык видеть себя как однорукого мужчину за тридцать и неженатого. Это было не так уж и плохо, и он уже не раздражался так, как в Сиэтле. И все же оставались эти туристы, думал он, спускаясь по Холмистой улице к докам. Все лето они таращились на его пристегнутый рукав, чего уже давно не делали островитяне. Глядя на молочно-белые, чистые лица приезжих, Исмаил чувствовал, как внутри помимо его воли поднимается желчное раздражение. А ведь ему хотелось любить всех и каждого. Только он не знал, как это сделать.
Матери было пятьдесят шесть; она жила в южной части острова, одна в старом доме, том самом, где прошло детство Исмаила. Когда Исмаил вернулся из Сиэтла, мать сказала ему, что цинизм его, хотя и понятен, совсем ему не к лицу. У отца, сказала она, он тоже был и тоже не шел ему.
– Отец всем сердцем любил человечество, но ему мало кто нравился из окружающих, – говорила она Исмаилу. – И ты такой же – весь в отца.
Когда Исмаил подошел к докам, шериф, опершись ногой о сваю, беседовал с рыбаками. Рыбаки собрались перед шхуной Карла Хайнэ, пришвартованной между «Эриком Джей» и «Торденшёльдом» – первое судно, с носовой выборкой, принадлежало Марти Юхансону, второе было сейнером с кошельковым неводом, из Анакортеса. Исмаил направился в их сторону; в это время подул южный бриз – и заскрипели причальные концы «Передового», «Провидения», «Океанического тумана» и «Торвангера», обычных шхун с жаберными сетями. «Таинственная дева», шхуна для лова палтуса и сайды, в последнее время барахлила, и ее как раз поставили на ремонт. Корпусную сталь по правому борту сняли, двигатель разобрали, рядом лежали коленчатый вал и вкладыши нижней головки шатуна. У носовой части шхуны громоздилась куча трубной арматуры, валялись два ржавых дизельных двигателя, осколки зеркального стекла и корпус электродвигателя, на который были составлены пустые банки из-под краски. Ниже, на воде, как раз на уровне прибитого к докам обрывка дерюги, защищавшего отбойный брус, расплывалось блестящее маслянистое пятно.
Чаек в этот день было полным-полно. Обычно они промышляли около консервного завода, но сейчас сидели на поплавках или буях, точно вылепленные из глины изваяния. Иногда чайки качались на приливной волне, а временами взмывали вверх и вертели головами, ловя ветер. Бывало и так, что птицы садились на оставленные без присмотра суда, выискивая на палубе объедки. Рыбаки иной раз палили по чайкам утиной дробью, но обычно птицы свободно хозяйничали в доках – все было заляпано их сероватым пометом.
Бочку с нефтью перевернули уже давно, еще до того, как поставили «Сьюзен Мари»; теперь на ней сидели Дейл Миддлтон и Леонард Джордж в промасленных комбинезонах механиков. Ян Сёренсен облокотился о сбитый из клееной фанеры мусорный контейнер; Марти Юхансон стоял в заправленной футболке, широко расставив ноги и сложив руки на открытой груди. Рядом с шерифом был Уильям Юваг с сигаретой в руке. Помощник шерифа забрался на носовой планшир «Сьюзен Мари»; болтая ногами, он слушал рыбаков.
Рыбаки Сан-Пьедро тогда выходили в море уже в сумерки. Большинство ловили рыбу жаберными сетями: они бороздили пустынные воды и бросали сети там, где косяками шел лосось. Сети зависали в темной воде, и рыба попадалась в них.
Рыбак коротал ночные часы в тишине, покачиваясь на волнах и терпеливо ожидая. Привыкнуть к этому невозможно, надо было родиться таким, иначе надеяться на успех не приходилось.
Иногда лосось шел в таких узких местах, что рыбакам приходилось ловить на виду друг у друга, из-за чего возникали стычки. Один, опередивший другого, бросал сеть выше по течению; тогда обойденный проходил борт о борт с обидчиком, потрясая гафелем и кляня вора на чем свет стоит. Перебранки в море случались, но чаще рыбак целую ночь рыбачил один и ему не с кем было ругаться. Некоторые, попробовав ловить в одиночку, бросали это дело и вливались в команды сейнеров с кошельковыми неводами или переходили на ярусный лов палтуса. Постепенно Анакортес, городок на материке, перетянул к себе большие суда с командами от четырех человек и больше, в то время как Эмити-Харбор приютил суденышки с жаберными сетями, управляемые в одиночку. На Сан-Пьедро этим гордились, ведь мужчины острова отваживались выходить на лов даже в ненастье. И со временем среди островитян укрепилось такое мнение, что лов в одиночку почетнее всего; сыновьям рыбаков снилось, как они выводят свою шхуну в открытое море и в сеть им попадает лосось невероятных размеров.
Так на Сан-Пьедро закрепился образ настоящего мужчины – молчаливого трудяги, в одиночку выходящего на лов. Тот же, кто отличался излишней общительностью, слишком много болтал и не прочь был послушать других, посмеяться с ними, тот не обладал необходимыми качествами. Лишь вступивший в схватку с морской стихией в одиночку мог рассчитывать на признание других.
Мужчины на Сан-Пьедро отличались молчаливостью. Правда, иногда, заходя в доки уже на рассвете, они делились друг с другом новостями, и это было для них огромным облегчением. Усталые и все еще занятые, они стояли на палубах и говорили о том, что произошло за ночь и что было понятно им одним. Такой задушевный разговор, обнадеживающие голоса других, относившихся с доверием к их собственным вымыслам, смягчали рыбаков, когда те возвращались домой к женам. Словом, это были одинокие люди, чей характер сложился под влиянием островной географии; временами у них возникало желание поговорить, но осуществить его они не умели.
Приближаясь к группе рыбаков, Исмаил знал, что не вхож в это братство, более того, он зарабатывает на жизнь словами и тем подозрителен им. С другой стороны, у него преимущество калеки и человека, побывавшего на войне, чей опыт всегда остается загадкой для непосвященных. Последнее имело ценность в глазах суровых рыбаков и могло перевесить их недоверие к нему, словесному манипулятору, целый день проводящему за печатной машинкой.
Рыбаки кивнули ему и, чуть подвинувшись, пустили в свой круг.
– Слыхал? – спросил Исмаила шериф. – Небось уже побольше моего знаешь?
– Верится с трудом, – ответил Исмаил.
Уильям Юваг сунул сигарету в зубы.
– Такое случается, – буркнул он. – С рыбаками такое случается.
– Да уж, – отозвался Марти Юхансон. – Но вот ведь надо ж… – Он мотнул головой и покачался на каблуках.
Шериф переменил ногу, опиравшуюся о сваю, и положил локоть на колено.
– Был уже у его жены? – спросил Исмаил.
– Был, – ответил Арт.
– Трое ребят… – сказал Исмаил. – Что она теперь будет делать?
– Даже не знаю, – ответил шериф.
– Что сказала-то?
– Да ничего.
– Ну а что тут скажешь? Что скажешь-то? – вмешался Уильям. – Господи!
Исмаил понял, что журналисты у Ювага не в чести. Юваг был загорелым рыбаком с большим пузом и в татуировках; мутный взгляд выдавал в нем любителя джина. Пять лет назад от Ювага ушла жена, и он жил на своей посудине.
– Извини, Юваг, – сказал Исмаил, ища примирения.
– Извини, извини… – проворчал Юваг. – Да иди ты, Чэмберс!
Все засмеялись. Это Юваг не со зла, это он так… в шутку, догадался Исмаил.
– И что же случилось? – поинтересовался Исмаил у шерифа.
– Именно это я и пытаюсь выяснить, – ответил Арт. – Как раз об этом-то мы тут и толкуем.
– Арт выясняет, где мы все рыбачили, – пояснил Марти. – Он…
– Все мне не нужны, – перебил рыбака шериф. – Я хочу знать, куда прошлой ночью вышел Карл. Кто видел его или говорил с ним в последний раз. Вот что мне нужно, Марти.
– Я видел, – подал голос Дейл Миддлтон. – Мы вместе выходили из залива.
– Так уж и вместе? Скорее, это ты за ним вышел. Ведь как пить дать вышел, а? – усмехнулся Марти.
Рыбаки помоложе, вроде Дейла, обычно подолгу сидели в кафе «Сан-Пьедро» или ресторане «Эмити-Харбор», пытаясь выудить ценные сведения. Они все выспрашивали, куда поплывет рыба, как вчера шел лов да где именно. Рыбаки опытные и удачливые вроде Карла Хайнэ не обращали на таких никакого внимания. Вот и получалось, что молодежь пристраивалась к ним в хвост и сопровождала до рыбного места – мол, не хочешь говорить, сами выследим. В туманную ночь преследователям Карла Хайнэ приходилось идти совсем близко; чтобы не упустить из виду источник сведений, они включали радиосвязь – неудачники настраивались друг на друга в надежде разузнать хоть что-то. Самые уважаемые рыбаки, согласно установившейся на Сан-Пьедро традиции, никого не выслеживали, а радиосвязь не включали. Время от времени к ним приближались, но, узнав, тут же разворачивались, понимая, что у этих разжиться нечем. Кто-то делился сведениями о рыбных косяках, кто-то – нет. Карл Хайнэ принадлежал к числу последних.