Дэвид М. Барнетт
Земля вызывает майора Тома
Посвящается Клэр, Чарли и Элис
Когда моя голова в космосе – мои ноги стоят на Земле, а сердце наполнено благодаря вам.
Памяти Малькольма Барнетта (1945–2016)
По мере того как мы начинаем понимать, что Земля, по сути, представляет собой своего рода пилотируемый корабль, несущийся сквозь бесконечность космоса, нам все больше будет казаться абсурдным, что мы не организовали лучше жизнь человечества.
Хьюберт Х. Хамфри, вице-президент США, 1966
И всё опять прекрасно.
Джордж Формби
© David M. Barnett, 2017
© Перевод. Н. Огиенко, 2018
© Издание на русском языке AST Publishers, 2019
* * *
Часть I
1
11 февраля 1978 г
Много лет назад в кинотеатре, далеко-далеко от того места, где он находился сейчас, мальчик и его отец входят в темноту. Мальчик прижимает к груди упаковку конфеток «Ревелз» и маленький стакан попкорна, а отец твердой рукой, лежащей у него на плече, направляет его по проходу с липнущим к подошвам ковром. Фильм еще не начался, но лица сидящих уже обращены к рекламным анонсам, в отблесках бледного света. Завитки сигаретного дыма кружатся и переплетаются в черном пространстве между экраном и зрителями. От заполненных рядов доносится приглушенный гул перешептываний.
Томас Мейджор никогда еще не был так счастлив. Это его подарок на восьмой день рождения – поход в кинотеатр «Глендейл» на фильм, который он страстно желал посмотреть, как будто тот уже стал или даже всегда был частью его жизни, записанной в его ДНК. Дома, любовно размещенные на столе в его комнате, лежат подарки, полученные им на день рождения, что был месяц назад: игровой набор «Бар Звездных войн» с подвижными фигурками пришельцев, Снэгглтуса и Хаммерхеда, которых можно было закреплять на маленьких вращавшихся подставках и крутить в разные стороны, заставляя их как будто сражаться; и еще запись музыки из этого фильма в исполнении Лондонского филармонического оркестра, аккуратно пристроенная рядом со старым маминым проигрывателем «Дансетт» и стопкой полученных от нее же старых пластинок.
А сейчас Томас и его отец пришли смотреть фильм. Тот самый фильм, открывавший уик-энд. Они отстояли в очереди, растянувшейся на квартал, чтобы попасть в этот старейший кинотеатр Кавершама и один из старейших в Рединге, и пока длилось ожидание, Томас спросил отца, хотел бы он полететь в космос.
– Готов поспорить, когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, на Луне уже появятся города, – говорит отец. – Только это не для меня. Нет атмосферы. – Он громко хохочет и похлопывает Томаса по плечу. – А ты мог бы отправиться туда жить. Как в той песне: «Major Tom». Твоя мама была где-то на третьем месяце, когда вышла эта песня. Пожалуй, именно поэтому она решила назвать тебя Томасом. Сейчас она тоже примерно на этом же сроке. – Отец умолкает, потом смотрит на Томаса: – Черт побери! Этот «Фигаро» все еще держится на вершине хит-парада? Не хотелось бы мне выкрикивать это имя через калитку, чтобы позвать ребенка пить чай!
– «Space Oddity»[1], – рассеянно говорит Томас. – Она называлась не «Major Tom», а «Space Oddity».
Пока они стоят в очереди, чтобы попасть внутрь, мимо кинотеатра неторопливо проезжает бежевый автомобиль.
– Ты только посмотри – «Фольксваген-Дерби»! Вышел в прошлом году. Я и сам подумываю о таком. – Он толкает локтем Томаса: – Мы бы смотрелись крутыми парнями, раскатывая на такой машине, а?
Томас пожимает плечами. Его не слишком интересуют автомобили. Отец продолжает:
– Может быть, мы купим машину в этом году. Но хотелось бы еще сделать этим летом оранжерею. Дома с ней ценятся намного больше, вот так-то. И еще мы, наверное, могли бы переделать чердак в мансарду. На соседней улице дом с оранжереей и сделанной мансардой ушел в прошлом году почти за двадцать три тысячи, представляешь?
Еще день, но небо уже темно-синего цвета, и полная луна висит низко над горизонтом поверх черных крыш.
– Как монетка в десять пенсов, – говорит отец.
Томас закрывает один глаз и заключает диск луны между большим и указательным пальцем.
– Я поймал ее, папа! Я поймал луну!
– Положи ее себе в карман, сынок, – говорит отец. – Никогда не знаешь, когда это может тебе понадобиться. Пойдем, пойдем, наконец-то можно зайти внутрь.
Томас кладет невидимую, невесомую десятипенсовую луну в нагрудный карман своей коричневой рубашки с широким воротом. Его желудок приятно отягощен съеденной на ланч котлетой «уимпи»[2], но в нем вполне еще найдется место для сладостей и лакомств. Отец, покачав головой и пробормотав «куда же в тебя столько влезает», расплачивается в киоске.
Теперь отец ведет его к единственному свободному креслу в конце ряда, где на соседних местах сидят мужчина и женщина с тремя маленькими девочками. Томас чувствует, что внутри у него стягивается какой-то узел, что-то такое, чего он не может выразить. Он озадаченно смотрит на отца:
– Но там только одно место.
– Подожди здесь, – говорит отец и отправляется переговорить с женщиной, продающей мороженое.
Прическа у нее выглядит так, словно высечена из гранита, и лицо тоже под стать; она оборачивается к Томасу, и ее колючие глазки буравят его сквозь полумрак.
Отец вручает ей купюру в один фунт, и женщина дает ему два шоколадных мороженых. Она снова смотрит на Томаса, потом переводит взгляд на отца, тот кривит лицо и дает ей еще один фунт. Затем он направляется обратно к Томасу, и женщина следует за ним. Томас сидит, держа стакан с попкорном на коленях, а упаковку «Ревелз» в кармане. Отец сует ему в руки мороженое.
– Томас, сынок, – говорит он. – Твоему отцу нужно уйти по делу.
Томас смотрит на него и моргает.
– По какому делу? А как же фильм?
– Все в порядке. Это очень важно. Это… – отец смотрит на экран, словно ища там вдохновения. – Это сюрприз для мамы. – Он постукивает себя по одной стороне носа. – Наши мальчишеские тайны, договорились? Только между нами.
Томас тоже постукивает себя по носу, но без особой уверенности. Он чувствует, как в животе у него разверзается зияющая бездна. Отец говорит:
– А это Дейрдре. Она приглядит за тобой, пока я не вернусь.
Женщина презрительно смотрит на Томаса, и ее рот вытянут в тонкую бескровную ниточку, словно скульптор даже не пытался придать ему человеческий вид.
– А ты надолго? – спрашивает Томас, вдруг ощущая на своей спине всю тяжесть темноты кинотеатра и чувствуя себя очень одиноким.
– Ты даже оглянуться не успеешь, как я вернусь, – говорит отец и подмигивает.
Начинает играть музыка, и Томас обращает взгляд на экран, где появляются звезды и бегущие строки.
Идет гражданская война. Космические корабли повстанцев, нанося удары со своей тайной базы, одержали первую победу над зловещей Галактической Империей.
Томас оборачивается, чтобы взглянуть на отца, но тот уже ушел.
2
Конура на высоте 22 000 миль
5 по горизонтали: Солнце на латыни, одно пережеванное, но печально исковерканное (8).
Томас Мейджор закрывает глаза в раздумье, и ему приходит в голову, что нет в мире ничего лучше тишины. Никаких автомобильных гудков, кричащих голосов, газующих машин, звонящих телефонов, сигналящих мусоровозов, дающих задний ход.
Ничего.
Никакого дребезжания дверных звонков, никаких вибрирующих басов чужой отвратительной музыки, никаких хлопающих дверей и орущих телевизоров.
Только тишина.
Никакой пустой болтовни по радио, беспрестанного жужжания входящих сообщений, грохота сверления асфальта, уличных музыкантов, убивающих классические песни.
Ничего из того, что он мысленно классифицировал как «слуховые угрозы».
Томасу Мейджору всегда хотелось иметь свою конуру. И вот теперь, заключенный в свой кокон и изолированный от внешнего мира, так далеко от всех людей и их ненавистного шума, он постукивает кончиком карандаша по первой странице «Большого сборника действительно сложных криптических кроссвордов Гардиан» и снова принимается размышлять. Постукивание карандаша – приятный звук, хороший аккомпанемент чистому умственному усилию. И это его звук, его шум.
Так же как и громкое прихлебывание, которое он производит, отпивая чай – горячий и чересчур сладкий. Рядом с ним нет никого, кто мог бы попенять ему на плохие манеры. И он будет громко прихлебывать, если ему так хочется. Томас булькает чаем во рту, пока он не остынет, а потом громко полощет им горло.
«Вот так-то», – проглотив чай, говорит он, ни к кому не обращаясь.
Всю свою жизнь Томас мечтал иметь собственное укрытие. Он завидовал людям, которые могли исчезнуть в глубине своего сада и отгородиться от всех и вся. И вот теперь, на свой сорок седьмой день рождения, он наконец был один, с полным правом шумно прихлебывать чай и проводить сколько угодно времени за разгадыванием кроссвордов. Он давно приберегал этот сборник с дьявольски сложными загадками. Томас снова постукивает карандашом по странице. Пережеванное?[3] Но исковерканное? Печально исковерканное?
Поскольку Томас Мейджор может делать все, что ему заблагорассудится, ему приходит в голову, что было бы неплохо послушать музыку, чтобы лучше соображать. Хорошую музыку, разумеется, а не тот «тынц-тынц-тынц», доносящийся из дорогих машин с распираемыми от высокомерия молодыми людьми за рулем. Он с удовольствием взял бы с собой всю свою коллекцию виниловых пластинок, но это было физически невозможно. Поэтому ему пришлось все оцифровать – каждую альбомную композицию, каждую «А» и «Б» сторону, каждую редкость, каждую гибкую пластинку, прилагавшуюся к нотному сборнику или музыкальному журналу. Все до единой записи. Так как сегодня его день рождения, Томас решает послушать что-нибудь воодушевляющее и приятное – например, «The Cure». Он включает компьютерный терминал – морщась от издаваемого им натужного гудения и жужжания – и выбирает «Disintegration». Великолепное возвращение к мрачному стилю, 1989 год. Начинается перемешивание треков, что Томасу совершенно не нравится – альбом нужно слушать в таком порядке, как было задумано группой – но пока ему не удалось выяснить, как отключить эту функцию. Первой начинает звучать песня «Homesick».
Томас издает хрюкающий звук, шумно выдыхает воздух через нос и криво улыбается.
Почти. Но не совсем.
Солнце на латыни – это, должно быть, Sol, разумеется. Одно пережеванное – число? Томас задумчиво покусывает кончик карандаша, пока не начинает играть следующая песня. Возможно, выглядывание в иллюминатор даст какой-то толчок? Однако от этого лишь, как всегда, захватывает дух, и Томас думает о том, не надоест ли ему когда-нибудь этот вид, не станет ли он казаться ему обыденным и лишенным очарования. Томас всей душой надеется, что этого не произойдет. Потому что вот он здесь, совсем один со своим чаем, кроссвордом и музыкой, а где-то там, далеко снаружи, находятся все остальные.
Земля заполняет собой весь иллюминатор со стеклом толщиной в четыре дюйма: сине-зеленая, окутанная облаками и очень, очень красивая. Она такая большая, что, кажется, можно протянуть руку и коснуться ее. Томас находится на высокой околоземной орбите, на высоте 22 000 миль над поверхностью нашей планеты, и очень скоро ему предстоит полететь в пустоту, удаляясь от Земли со скоростью 26,5 километра в секунду. Тогда она уменьшится до ничтожных размеров, став лишь крапинкой на бархатном покрывале космоса. Томас закрывает глаза и слушает музыку, говоря себе, что, конечно же, он сделал правильный выбор, и это именно то, чего он хотел.
Мир Томаса представляет собой вытянутую шестиугольную камеру тридцать футов в длину, где на одном конце громоздится приборная панель, а на другом – большой люк, ведущий в переходной шлюз, за которым открывается огромная, бесконечная пустота.
Томас нечасто бывает на том конце капсулы.
Все пространство вдоль стен заполнено электроникой, хотя Томасу известно предназначение меньше половины всего этого; за рядом дверей скрываются отсеки для хранения, наполненные разнообразной провизией – главным образом сухой, – предназначенной для поддержания его жизнедеятельности в течение полета; и есть еще беговая дорожка, к которой он пристегивается для тренировок, чтобы его мышцы окончательно не атрофировались.
Это во всех отношениях его дом. Здесь тоже есть свои рутинные дела, как и дома, но вместо того чтобы отправляться на работу, а по возвращении сидеть перед телевизором или слушать музыку, пока готовится ужин, Томас начинает свой день в застегнутом спальном мешке. Он пытался спать без каких-либо приспособлений, паря в невесомости, но тогда его просто присасывало к решетке вентиляционной системы. Затем он готовит себе завтрак – какую-нибудь безвкусную сухую еду или питательный фруктовый батончик, – а потом совершает гигиенические процедуры и пользуется туалетом, что всегда довольно забавно. Утро проходит за проверкой всех систем корабля, далее следуют физические упражнения, а потом ему полагается заниматься изучением списка задач, которые он должен выполнить, когда высадится на Марс, и главная из них – остаться в живых.
Музыка прерывается, и вместо нее раздается резкий, настойчивый, жужжащий звук. Томас отворачивается от иллюминатора и мира, отталкивается от стены и переплывает в невесомости к закрепленному на стене монитору, где висят в воздухе его сборник кроссвордов и карандаш. На экране высвечивается «входящий вызов».
«Ну потрясающе», – произносит он шепотом, в то время как экран заполняется хаотичной мозаикой пикселей, превращающихся наконец в запаздывающее изображение людей в костюмах, собравшихся гурьбой перед бесконечными рядами компьютерных терминалов с сидящими за ними техническими специалистами.
– Земля вызывает майора Тома! – говорит человек, стоящий в центре этого сборища – высокий и худой, с зачесанными назад темными волосами. – Выходите к нам, майор Том!
Томас закрепляется перед монитором, и маленькое, размером с почтовую марку, изображение его головы появляется в нижнем углу экрана. Он бросает на него беглый взгляд и думает, не нужно ли было побриться; здесь ему приходится пользоваться только электробритвой, и он это терпеть не может. Внезапно Томас осознает, что, возможно, ему уже никогда в своей жизни не удастся насладиться влажным бритьем. Его каштановые волосы с проседью комично подняты, напоминая колеблющиеся в волнах водоросли.
– Привет, Земля. Это «Конурник-1», слышу вас отлично и четко.
От рядов технических сотрудников доносится одобрительный смех, правда, приглушенный, вежливый, по-британски сдержанный. Человек в костюме – директор Бауман – сердито смотрит на него через камеру.
– Вы так и будете называть «Арес-1» этим глупым наименованием, Томас?
– А вы так и будете говорить «Земля вызывает майора Тома» каждый день на протяжении следующих семи месяцев?
Волосы у директора Баумана слишком темные – видимо, он их красит. Кроме того, он никогда не появляется без галстука, и верхняя пуговица его рубашки всегда гордо застегнута. Томас с подозрением относится к людям, которые носят галстук на работу в наши дни. Это совершенно бессмысленно. Галстуки предназначены для похорон – в них у Томаса большой опыт – и свадеб, о которых ему довелось получить мимолетное представление. Рубашки Баумана всегда так тщательно отглажены, что, вероятно, он либо страдает обсессивно-компульсивным расстройством, либо держит жену прикованной к гладильной доске в подвале своего дома. Но что больше всего Томаса в нем раздражает – как он понял, – так это страсть директора Баумана к планшетам. Он никогда с ними не расстается. Вот и сейчас Бауман поглядывает на свой планшет, который держит в руках.
– Согласно нашей диагностике, все ваши системы функционируют нормально. Вы провели контроль работы оборудования на борту?
Томас отпихивает сборник кроссвордов, предательски парящий перед камерой, и бормочет что-то уклончивое. Бауман говорит:
– Ваш запуск прошел отлично, как вам известно, я полагаю. Корабль готов к осуществлению перелета по гомановской траектории, двигатели работают на разгон. Вам предстоит дальняя дорога, Томас. Триста десять миллионов миль пути. НАСА предупреждает, что неподалеку от вас ожидается микрометеоритный дождь, но это не должно доставить вам никаких проблем.
Говорить о погоде, даже в космосе. Как это по-британски.
– Я так и знал, что мне нужно было прихватить с собой зонтик.
От рядов технических сотрудников снова доносится смех. Женщина, держащая свой айпад, словно ребенка, свободной рукой откидывает волосы.
– Мы записываем этот сеанс связи для СМИ. И как нам известно, сегодня у вас день рождения?..
Ее голос повышается с отвратительной волнообразной интонацией.
Это Клаудия, которая занимается связями с общественностью. Томас знает, что она его на дух не переносит после его выходки год назад. Клаудия загорелая и подтянутая, и ему кажется, будто она проводит все свободное время за каким-нибудь крайне эффективным занятием – например, сосредоточенно колотит боксерский мешок, представляя себе торчащие волосы и бледное лицо Томаса. Каждый раз, когда ему доводилось ее видеть, на ней была новая одежда, и она вкрадчиво сообщала всем вокруг название бренда или имя дизайнера, как будто это был пароль к ее более высокому и дорого одетому миру.
– 11 января. Каждый год в один и тот же день. Не хотите ли вы сказать, что где-то здесь припасен для меня торт в тюбике? Может, он был бы получше, чем тот чай, который мне приходится пить. Слишком сладкий. И разумеется, не «Эрл Грей», как я просил.
Бауман шевелит бровями, словно говоря: «Ради бога, хватит быть таким сварливым занудой». Клаудия тыкает в свой айпад.
– У нас для вас особый гость, который хочет поговорить с вами, Томас…
Он открывает рот и снова закрывает его. В самом деле? Особый гость? Неужели она… неужели это Дженет?
3
134 фута над уровнем моря
«Это телефон бабушки», – кричит Джеймс.
Затем: «У меня нет чистой рубашки».
И еще: «У нас сегодня физкультура, где моя форма?»
И в довершение: «Я ненавижу бутерброды с ветчиной. Можно я съем школьный обед?»
Глэдис сидит в своем кресле у камина, в маленькой гостиной дома номер 19 на Сантус-стрит в Уигане, любуясь своим длинным розовым стеганым халатом. Он похож на стеганые одеяла, которые они в старые времена называли «континентальными». Глэдис задумывается – почему? Потому что они пришли с Континента? А зачем они были им там нужны? Разве на Континенте не всегда тепло? Или только в тех местах, куда люди обычно ездили, когда говорили, что отправляются «на Континент»? Бенидорм и тому подобное?
Джеймс стоит в дверях кухни – без рубашки, с поднятыми руками, словно умоляя кого-нибудь что-нибудь предпринять и упираясь белыми костлявыми локтями в дверной косяк. Он ведь так схватит жуткую простуду, разгуливая практически без одежды в самый разгар января. Глэдис задумывается на мгновение, что она могла бы попытаться чем-то помочь. В конце концов, это же ее телефон звонит – Джеймс абсолютно прав. Правда, звук раздается очень глухо, как будто из ведра, опущенного в колодец. Просто поразительно, что теперь, оказывается, можно делать: Джеймс поставил на ее телефон старую песню вместо обычного звонка. Это «Diamonds and Rust» Джоан Баэз – одна из ее самых любимых, – хотя от нее Глэдис почему-то становится грустно. Возможно, потому, что она навевает воспоминания о прежних временах – а это, в сущности, единственное, что осталось у Глэдис. Вдруг ей вспоминается нечто совершенно ни с чем не связанное, но это важный факт, который, как ей кажется, стоит помнить. «Уиган находится на высоте сто тридцать четыре фута над уровнем моря».
Джеймс громко вздыхает и продолжает стоять с перекрученными руками, глядя на свои локти.
– Элли! – кричит Глэдис из своего кресла. – Джеймсу нужно… что-то надеть. Я поглажу его рубашку.
Сверху доносится приглушенный возглас. Джеймс… Глэдис цокает языком, поглядев на его волосы – слишком длинные кудри для десятилетнего мальчика, – и в конце концов поднимает с кресла свое тщедушное тело. Гостиная очень маленькая: только кресло, диван и телевизор, и дверь на кухню, где находится лестница. За диваном стоит пластиковая корзина с горой выстиранной одежды, сложенной в шаткую башню. Рядом установлена гладильная доска, стоящая там месяцами. Вернее, всегда. Глэдис копошится в куче одежды, отыскивает белую рубашку и включает в розетку утюг.
– Я дам тебе шиллинг на обед.
Джеймс закатывает глаза и тоже роется в корзине с бельем, вытаскивая оттуда шорты и футболку для регби.
– Тебе это тоже погладить? – спрашивает Глэдис.
Джеймс запихивает спортивную форму в свою сумку.
– Не стоит. К вечеру это все равно будет в грязи, а то и в крови. И почему мы должны играть в регби в январе? Это нужно делать летом.
– Твой дедушка всегда был хорош в регби. В молодости он мог бы играть за городскую команду Уигана.
Глэдис разглядывает пуговицы на рубашке, разложенной на гладильной доске. Отвратительно пришиты. В ее времена такого не было. Она смотрит на этикетку. Сделано в Тайване, нечему удивляться.
– Бабушка!
В дверном проеме кухни появляется Элли. Глаза, как всегда, слишком сильно накрашены. Волосы взлохмачены, будто после урагана. А юбка! Практически пояс. Конечно, не Глэдис об этом рассуждать. Она тоже в свое время любила мини-юбки. Ноги были что надо. Все ребята так говорили. И именно это сказал ей Билл, когда они впервые встретились у закусочной, неподалеку от паба «Феррис Уил». «Классные ножки, детка». Ей нравился «Феррис Уил». Бокал хорошего стаута субботним вечером. Глэдис задумывается, существует ли еще этот бар, но потом вспоминает, что его снесли, чтобы построить большой супермаркет.
– Бабушка!
Элли влетает в гостиную, протискивается между диваном и стеной и хватает утюг, лежавший плашмя на рубашке Джеймса.
– О, замечательно.
На рубашке вырисовывается большая коричневая отметина от утюга, прямо над нагрудным карманом.
Элли хватается руками за голову:
– У него ведь всего три рубашки!
– Что ж, я поглажу другую, – бормочет Глэдис. Она берет испорченную рубашку и критически ее осматривает: – Все равно швы на ней были некачественные. Я разрежу ее на тряпки для пыли.
– Я сама все сделаю, – произносит Элли, мягко отводя Глэдис за локти от гладильной доски. – А ты лучше посиди. Ты уже позавтракала?
– Не отказалась бы от тоста и чашечки чая. А вы не видели мой телефон? Я слышала, как он звонил.
Джеймс уже натягивает на себя мятую белую рубашку.
– Ладно, и так нормально, – говорит он, хотя его голос выражает совершенно другое. – Я опаздываю на автобус.
– Не забудь свои бутерброды, – напоминает ему Элли, потирая мочку уха. – Никто не видел мою сережку?
– А никто не видел мой телефон? – спрашивает Глэдис. – Я поставила его заряжаться, когда вы пришли из магазина вчера вечером. Я убирала продукты. Точно это помню.
Джеймс стоит у холодильника, таращась внутрь с таким видом, словно там лежат какие-то диковины. В конце концов он достает свои бутерброды, завернутые в пищевую пленку.
– Он здесь, бабушка. Твой телефон. Ты оставила его в холодильнике. В масленке.
Смеясь, Джеймс возвращается в гостиную с телефоном. Элли качает головой:
– Бабушка…
Глэдис потирает подбородок.
– Я готова была поклясться, что поставила его на зарядку вчера вечером. Там, на буфете.
Низенький буфет – совсем небольшой, дешевый – ютится возле окна. На нем стоит ваза для фруктов с парой высохших мандаринов, а по бокам – фотографии родителей Элли и Джеймса. Мальчик указывает на буфет и снова смеется:
– О боже. Вот это номер!
За вазой для фруктов виден извивающийся провод зарядки от телефона Глэдис, воткнутый в пачку масла «Анкор», которое подтаяло и растеклось по лакированной деревянной поверхности.
– Я вытру. – Элли громко вздыхает, потом смотрит на свой телефон. – Джеймс, тебе пора идти.
– Пока, – говорит он, и Глэдис провожает Джеймса взглядом, глядя, как он, прежде чем уйти, запихивает в рот печенье. Она подмигивает ему. Наш секрет.
Элли снова смотрит на свой телефон: «Черт, я опоздаю в школу». Она бросается на кухню (все время крутится юлой эта девочка), и Глэдис слышит, как шумит чайник и работает тостер. Пять минут спустя Элли приносит ей чашку чая и намазанный маслом тост на тарелке, и у нее самой свисает изо рта сложенный вдвое кусок тоста.
– Какая ты славная девочка, – говорит Глэдис.
Элли присаживается перед ней на корточки и вынимает тост изо рта.
– Бабушка, – говорит она. Всегда такая серьезная. Очень шустрая и серьезная. – Бабушка, пообещай мне, что ты не будешь никуда выходить сегодня. И ничего не включай в розетки. Я оставила для тебя в холодильнике контейнер с обедом. Его нужно две минуты разогреть в микроволновке. Я все это написала и приклеила скотчем к крышке. Просто следуй инструкциям, хорошо? Чай ты сможешь себе сделать сама?
– Ну разумеется, – фыркает Глэдис. – Я ведь не ребенок, ты знаешь. В следующий день рождения мне стукнет семьдесят один.
Элли кивает.
– Не подходи к двери и не отвечай на телефонные звонки, если только не увидишь на экране, что это звоним я или Джеймс, договорились?
Глэдис шутливо отдает ей честь и смеется. Элли не смеется. Она оглядывается вокруг в поисках своего рюкзака и, обнаружив его возле буфета, взваливает себе на плечо.
– Я вернусь в четыре. Джеймс будет дома в половине четвертого. Хорошо? А ты просто смотри телевизор. И не забудь про обед. На ужин, я думаю, у нас будут рыбные палочки. Потом мне нужно будет уйти на работу.
– Отлично, – говорит Глэдис. – Хотя я, возможно, предпочла бы пирог. С мясом и картошкой. Ты знаешь, что им запретили теперь так его называть? Они должны называть его «с картошкой и мясом», потому что там больше картошки, чем мяса. Но, между прочим, с подливкой он очень даже ничего. Хорошего тебе дня в школе!
Когда Элли наконец уходит, Глэдис вздыхает. Иногда ей становится просто невыносимо слушать свои мысли в пустоте этого дома. Поискав глазами пульт и найдя его на камине, она направляет его на телевизор, приставив как можно ближе, и давит на кнопки, пока экран не загорается. Новости, новости, новости. Какие-то идиоты на диване. Какая-то американская чепуха. Люди, отправляющиеся в космос. Вот и весь выбор, смотреть нечего. Можно было бы почитать книгу, если бы Глэдис удалось ее найти. Или вспомнить, как она называется. Или хотя бы о чем она вообще.
Она берет свой телефон, гадая, кто это звонил ей недавно из холодильника. Нет, не из холодильника. В холодильнике. Когда телефон лежал в холодильнике. Может быть, это ее «парень», хотя он обычно не звонит. Вернее даже, никогда не звонит. Для него только электронная почта. Глэдис смотрит на экран, где высвечиваются «пропущенный вызов» и какой-то незнакомый номер – во всяком случае, не привязанный ни к какому имени. Вдруг она подскакивает от неожиданности, едва не уронив вновь зазвонивший телефон.
«Да?» Глэдис слушает некоторое время, что говорит ей в трубке приятный женский голос. Потом, поразмыслив, отвечает: «Ну да, кажется, у меня есть страховка по кредиту. Сколько кредитов? О, полагаю, шесть или семь. А то и восемь. Можно вернуть страховку? Звучит заманчиво…»