Е. В. Морозов
Эволюция сознания. Современная наука и древние учения

Полная версия

Введение

Все мы – гиганты, воспитанные пигмеями, которые научились жить, мысленно сгорбившись.

Роберт Антон Уилсон

Последние несколько веков мировой истории были ознаменованы тяжелым кризисом. Прежде всего он выразился в жестком противостоянии религии и науки, идеализма и материализма. Наука стремительно развивалась, поначалу подвергая духовный мир сомнению, а затем и вовсе отрицая его. В XX веке в результате чудовищных войн, массового геноцида и изобретения ядерного оружия вопрос о соотношении духовности и материализма вновь стал актуален. Серьезная проблема состоит в том, что понимать под духовностью, и является ли она синонимом служения какой-либо определенной религии. Материалисты утверждают, что в Средние века христианская церковь дискредитировала себя не только организацией Крестовых походов и Инквизиции, но и своей доктриной презрения к человеческому телу, столь непонятной сегодняшнему человеку. Католичество как институт подменило собой религию, извратило и свело на нет все евангелические принципы. На смену духовности и разуму пришло религиозное безумие. Средние века были временем культурного упадка, войн, суеверий, невежества, нищеты и жестокости.

Как пишет американский мыслитель Кен Уилбер, в XVIII веке «над всем континентом прозвучал страстный крик Вольтера: „Помните о жестокости!“. Помните о жестокости, причиненной людям во имя мифического бога, помните о сотнях тысяч, сожженных на кострах для того, чтобы спасти их души; помните об Инквизиции, которая писала свои догмы на плоти пытаемых людей; помните о политическом неравенстве, свойственном мифическим иерархиям; помните о жестокости, которая во имя сострадания отправила маршировать под своими знаменами неисчислимое множество людей».^[1]

Хотя эти обвинения не всегда справедливы, тем не менее, следует признать, что высшее руководство католической церкви оказалось неспособно реализовать собственные ценности, погрязнув в борьбе за власть, идеологической косности, политизированности, цинизме и отсутствии толерантности. Другой нерешенной проблемой была все возраставшая тенденция подменять христианскую добродетель чисто внешним следованием обрядам, ничего не затрагивая при этом в своей душе. «В секте стоиков каждый был стоик, но между христианами всякий ли христианин?» – вопрошал Р. Эмерсон.^[2]

На заре Нового времени подвергшееся по вышеуказанным причинам заметной эрозии религиозное мировоззрение сменилось научной парадигмой, но, к сожалению, это не привело к подлинному интеллектуальному освобождению. Человечество оказалось перед лицом другой крайности, ибо по мере продвижения вперед наука становилась все более нетерпимой к явлениям, которые не вписывались в новую картину мира. Понятие духовности как таковое оказалось под серьезной угрозой. В XVII веке с подачи Рене Декарта главным научным методом стал рационализм, согласно которому основой познания и действия людей является разум. Вскоре он выродился в свою крайнюю форму – сциентизм – систему убеждений, утверждающую основополагающую роль науки как источника знаний и суждений о мире. Образцовыми науками, естественно, стали физика и математика. Сциентисты утверждали, что наука может заменить собой философию и метафизику в области разрешения основных моральных и этических проблем человечества.

Как метод рационализм постоянно подчеркивал необходимость познания объективной реальности. В связи с этим хотелось бы отметить, что мир, существующий вокруг человека или любого другого живого существа, изначально носит понятийный, субъективный характер. Термин «объективная реальность», столь часто используемый в научной среде, в действительности не несет никакой реальной нагрузки. То, что сегодня считают объективным знанием, не более чем субъективное представление большинства заинтересованных лиц. Употребление выражения «объективность» некорректно и должно быть заменено понятием «мультисубъективность». Вспомним хотя бы историю мировоззрения человечества по отношению к Земле и Вселенной. До Коперника и Галилея считали, что Солнце, звезды и планеты вертятся вокруг Земли; это считалось объективным знанием, принимаемым всеми до определенного времени. Потом ситуация изменилась, но это не значит, что не может наступить момент, когда системы Коперника, Галилея или даже современных ученых будут опровергнуты. Наука двигается за счет мощных интеллектуальных революций, но они доказывают скорее высокий интеллектуальный уровень ее теоретиков, нежели объясняют реальное положение дел в окружающем нас мире. В любом случае, понятие объективности построено на столь зыбучем песке, что рушится при малейшем прикосновении. Человек всегда останется человеком, и он никогда не сможет воспринимать действительность иначе, чем в соответствии со своими собственными особенностями и возможностями.

Все в этом мире относительно. Рассмотрим, к примеру, вопрос о соотношении движения Земли и Солнца. Поскольку абсолютного пространства нет, то движется ли Земля вокруг Солнца, или наоборот, зависит только от условно избранной точки отсчета.

Великий британский философ Джордж Беркли, задолго до Эйнштейна, говорил: «Я должен сознаться, что не нахожу, будто движение может быть иным, кроме относительного; так что для представления движения следует представить по меньшей мере два тела, расстояние между которыми или относительное положение которых изменяется. Поэтому, если бы существовало только одно тело, оно никак не могло бы находиться в движении».^[3] Иначе говоря, как продолжает Беркли, «вопрос, движется ли Земля или нет, сводится в действительности только к тому, имеем ли мы основание вывести из наблюдений астрономов то заключение, что если бы мы были помещены в таких-то и таких-то обстоятельствах и при таком-то и таком-то положении и расстоянии как от Земли, так и от Солнца, то мы восприняли бы первую как движущуюся среди хора планет и представляющуюся во всех отношениях сходной с ними…».^[4]

Как отмечает французский математик А. Пуанкаре, «с точки зрения кинематики из двух противоречивых положений – „Земля вращается“ и „Земля не вращается“ – одно не более верно, чем другое».^[5] Солидарен с ним и австрийский физик Эрнст Мах: «Остается ли Земля неподвижной, а Солнце и звездное небо движутся вокруг нее, или наоборот? Если мы делаем над собой усилий, мы видим первое, а не второе. Для обыкновенных практических целей этот взгляд не только вполне достаточен, но и наиболее прост и удобен. Но для известных интеллектуальных целей оказался более удобным противоположный взгляд. Хотя оба взгляда равно правильны и в своей области целесообразны…»^[6]

Французский математик, физик и философ Блез Паскаль (1632–1662) в «Мыслях о религии» справедливо заметил, что человек находится между двумя безднами – бесконечностью (макрокосмом) и ничтожеством (микрокосмом) и не в силах постичь их полностью. Паскаль называл человека «мыслящим тростником», который – «самая ничтожная былинка в природе, но былинка мыслящая. Не нужно вооружаться всей вселенной, чтобы раздавить ее. Для ее умерщвления достаточно небольшого испарения, одной капли воды. Но пусть вселенная раздавит его, человек станет еще выше и благороднее своего убийцы, потому что он осознает свою смерть; вселенная же не ведает своего превосходства над человеком».^[7] Известный физик Вернер Гейзенберг в этой связи писал, что «в астрономической Вселенной Земля есть крошечная пылинка внутри одной из бесчисленных галактик, а для нас она – середина мира; она и действительно середина нашего мира. Естествознание стремится придать своим понятиям объективное значение. Наоборот, религиозный язык призван как раз избежать раскола мира на объективную и субъективную стороны, в самом деле, кто сможет утверждать, что объективная сторона мира более реальна, чем субъективная?»^[8]

Следует отметить, что в последнее время идея случайности появления жизни на Земле была поставлена под сомнение теорией так называемого антропного принципа, утверждающей, почему в наблюдаемой нами Вселенной имеет место ряд нетривиальных соотношений между разнообразными фундаментальными физическими параметрами, которые способны привести к образованию разумной жизни. Этот принцип вступает в явное противоречие с мнением Н. Коперника, утверждавшим, что место, где существует человечество, не является привилегированным, как-то выделенным среди других.

Столь же относительной является и другая идея гелиоцентристов – концепция движения Земли вокруг своей оси, поскольку и в данном случае можно выбирать из двух точек отсчета – Земли и окружающей ее небесной сферы. Интересно, что в небе абсолютно отсутствует глубина, то есть сильно удаленные друг от друга светила кажутся наблюдателю равноудаленными от него. В человеческом восприятии небо представляет собой сферу, причем звезды, расположенные на ней, находятся на одинаковом расстоянии от субъекта. Тело может двигаться только относительно другого тела, и направление движения мира зависит исключительно от позиции наблюдателя – субъекта. Мы с таким же правом можем сказать, что небесная сфера обращается вокруг нас, а мы пребываем в неподвижности, как и наоборот. Поэтому каждый человек, каким бы маленьким и слабым он ни был, способен «вращать» на своих плечах всю Вселенную.

Еще одной серьезной проблемой классической науки, к сожалению, остающейся актуальной и для нашего времени, стало углубление научной специализации и все возрастающая пропасть между учеными, работающими в области различных дисциплин. Возможно ли познать целостную картину мира, если каждый ученый занимается все более и более узким кругом проблем? Еще сто лет назад Анри Пуанкаре не без иронии спрашивал, «может ли натуралист, изучающий слона только под микроскопом, утверждать, что он достоверно знает это животное? Микроскоп обнаруживает структуру и механизм клеток, структуру и механизм, которые идентичны во всех многоклеточных организмах. Слон, несомненно, многоклеточный организм. Но только ли он многоклеточный организм?»^[9]

Прямым результатом рационалистического подхода стал механицизм – метод познания и миропонимание, рассматривающее мир как механизм. Иначе говоря, механицизм сводит явления лишь к их физическим причинам. В этой связи мы подошли к весьма важному вопросу, касающегося того, что наука Нового времени стремилась свести весь окружающий нас мир к обыкновенной механике, игнорируя при этом всякие психологические проявления человека. Как известно, движение к истине нередко происходило с помощью неожиданных духовных прозрений. Людей, испытывавших такие состояния, называли гениями. Теперь же духовные прозрения тех, кто в свое время почитался за святого, истолковывались лишь как различные симптомы психических заболеваний.

Следует отметить, что вопрос о степени сумасшествия столь же относителен, как и все остальное. Механистическое наследие классической науки все еще довлеет над нами. Мы привыкли оценивать окружающий мир исключительно мерками западной цивилизации. Между тем, как замечает известный американский психолог С. Гроф, «опыт и поведение шаманов, индийских йогов и саддху (святых отшельников) или духовных искателей других культур по западным психиатрическим стандартам следовало бы диагностировать как явный психоз. И наоборот, ненасытное честолюбие, иррациональные побуждения к компенсации, технократия, современная гонка вооружений, междоусобные войны, революции и перевороты, считающиеся нормой на Западе, рассматривались бы восточным мудрецом как симптомы крайнего безумия. Точно так же нашу манию постоянного прогресса и „неограниченного роста“, наше отрицание космических циклов, загрязнение жизненных ресурсов (воды, почвы и воздуха), превращение в бетон и асфальт тысяч квадратных миль земли в таких местах, как Лос-Анджелес, Токио или Сан-Пауло, американский или мексиканский индеец-шаман посчитал бы чудовищной несообразностью и опасным массовым безумием».^[10]

Нельзя не согласиться с этим мыслителем. Изобретение ядерного оружия поставило в практическую плоскость возможность мгновенного уничтожения огромного количества людей. Как заметил американский писатель Ф. П. Джонс, «вы – почтенный обломок прошлого, если помните времена, когда „мировой пожар“ был всего лишь метафорой».^[11]

Не менее важной проблемой, оставленной нам в свое время механистической наукой, является не всегда корректное смешение понятий субъекта и объекта. Как совершенно верно отметил французский философ Габриэль Марсель в статье «Феноменологические заметки о бытии в ситуации» (1937), «пусть мне не говорят, что… философия старалась распознать структуру субъекта. Разве не очевидно, что тем самым она сразу же превращала его в объект?»^[12]

Существует один исключительно важный аспект данного вопроса: отношение физиологических особенностей организма индивидуума к его сознанию. Исследование организма ведется с помощью других организмов, которые, в свою очередь обладают субъективным восприятием. Как можно понять, что такое мозг, когда было зафиксировано столько погрешностей в восприятии человеческим организмом даже самых «простейших» окружающих вещей? Невозможно с помощью неразвитых органов чувств разобраться в таком сложнейшем инструменте, поскольку мы познаем чисто внешние его аспекты, и не способны понять, что же такое мозг как «вещь в себе».

Материальный мир – это мир, воспринимаемый человеком с помощью органов чувств, и преобразующийся с помощью условных языковых понятий в мир мультисубъективный. Однако сами по себе органы чувств воспринимаются индивидуумом с помощью самих себя же. Получается замкнутый круг, за пределы которого невозможно вырваться. «Одна вещь несомненна, – писал Р. Декарт, – я знаю себя как мысль, и я, безусловно, не знаю себя как мозг». Английский философ Дж. Уитроу заметил, что этот факт «часто упускается из виду теми, кто желает отождествить ум и мозг. На деле это отождествление никоим образом не очевидно».^[13] Известный русский психолог Г. И. Челпанов, пошел еще дальше: «Я утверждаю, что мысли не совершаются в мозгу, что мозг не есть местопребывание мысли, что о мысли нельзя говорить, что она находится где-то в мозгу, так как она, будучи непротяженной, не может находиться где бы то ни было в пространстве».^[14] Другой пример такого рода приводит С. Гроф: «Зная основные принципы устройства телевизора, мы понимаем, что телевизор не генерирует свои передачи и ничего в них не вкладывает: он просто передает их. Мы бы посмеялись над человеком, который в попытках определить, что же в телевизоре создает телепередачи, стал бы изучать все его транзисторы, цепи и провода… Однако именно такое заключение о связи мозга с сознанием сделала традиционная материалистическая наука».^[15]

То, что механицизм дошел до того, что низвел человека до уровня саморегулирующегося автомата, вызвал понятное неприятие и насмешки.

Так, А. Луначарский, под редакцией которого вышло первое русское издание книги Р. Авенариуса «Критика чистого опыта», приводит анекдот, как одна дама, впервые прослушавшая Бетховена, «обратилась к близ сидевшему полному господину с такой речью: „Ах, ах, это прелестно…, но я не понимаю, что означают эти звуки?“ – „А это, видите, внутри этого ящика натянуты струны, и при помощи клавишей приводятся в действие эдакие молоточки: они бьют по струнам, и получаются звуки“».^[16]

Таким образом, как совершенно справедливо указывает Г. И. Челпанов, «никак нельзя утверждать, что материи присуще более несомненное существование, чем сознанию, потому что мир как духовный, так равным образом и материальный составляет содержание нашего сознания».^[17] К сожалению, в XX веке механистический подход привел к страшным последствиям, жертвами которых стало гораздо больше людей, чем за все время Средних веков. «В важнейших мировоззренческих вопросах равно опасны крайности, как опровергательского энтузиазма материалистов, так и догматизма церковников», – замечает современный ученый М. И. Штеренберг.^[18]

Одним из важнейших признаков классической науки стала математизация ее аппарата. Иначе говоря, со времени Р. Декарта математика, заняв место латыни, стала универсальным языком науки.^[19] Еще и теперь, как полагают физики, любая теория становится научно обоснованной лишь тогда, когда у нее появляется математический аппарат. «Ни один язык, ограничивающийся… описанием мира, известного исчерпывающе и заранее, не может дать нейтрального и объективного описания „данного“» – заметил Томас Кун.^[20] Это утверждение относится и к математике.

В этой связи мне хотелось бы напомнить об известном английском схоласте Уильяме Оккаме (1300–1349), автору так называемого принципа «бритвы Оккама»: «То, что можно объяснить посредством меньшего, не следует выражать посредством большего», или «Сущность не следует умножать без необходимости».

Ни для кого не секрет, что математика не является наиболее очевидным для всех способом передачи мысли. Наоборот, использование математического аппарата очень сильно отдалило науку от обывателя, придало ей элитарный характер, но, самое главное, привело к тому, что абстракции стали приравниваться к реальной жизни. В. В. Налимов, например, приводит такой анекдот: «Профессор входит в аудиторию. Там никого нет. Он, как положено, начинает читать лекцию. Приходят двое – профессор радуется. Неожиданно выходят пятеро. Профессор грустно думает: „Придут еще трое, и опять никого не будет“». «Не так ли выглядят и наши модели, опирающиеся на числовое видение Мира?» – спрашивает Налимов.^[21]

В «Трактате о принципах человеческого знания» Дж. Беркли пишет: «Так как философия есть не что иное, как стремление к мудрости и истине, то можно было бы ожидать по разумным основаниям, что те, которые посвятили ей всего более времени и труда, должны наслаждаться большим спокойствием духа и веселостью, большей ясностью и очевидностью знания и менее терзаться сомнениями и затруднениями, чем прочие люди. Между тем на деле мы видим, что невежественная масса людей, которая следует по широкой тропе обычного здравого смысла и руководствуется велениями природы, по большей части бывает довольна и спокойна. Ничто обыденное не представляется ей необъяснимым или трудным для понимания. Она не жалуется на недостаток очевидности своих ощущений и находиться вне опасности впасть в скептицизм. Но как только мы уклоняемся от руководства ощущений и инстинкта, чтобы следовать высшему началу – разуму, размышлению, рассуждению о природе вещей, то в наших умах немедленно возникают тысячи сомнений относительно тех вещей, которые ранее казались нам вполне понятными. Предрассудки и обманчивость ощущений обнаруживается со всех сторон перед нашим взором, и, пытаясь исправить их при помощи разума, мы незаметно запутываемся в странных парадоксах, затруднениях и противоречиях, которые умножаются и растут по мере того, как мы продвигаемся дальше в умозрении, пока мы наконец после скитания по множеству запутанных лабиринтов не находим себя там же, где мы были ранее, или, что еще хуже, не погрузимся в безвыходный скептицизм». Далее Беркли совершенно справедливо замечает, что «если не всеми, то большей частью тех затруднений, которые до сих пор занимали философов и преграждали путь к познанию, мы всецело обязаны самим себе; что мы сначала подняли облако пыли, а затем жалуемся на то, что оно мешает нам видеть».^[22]

Математизация науки и стала тем облаком пыли, о котором говорит Беркли. Многие ученые, такие как Бертран Рассел, так и не смогли стать подлинно свободными мыслителями, прежде всего по тому, что не смогли освободиться от жестких рамок математики и логического анализа. Сведя всю философию к этим двум вещам, Рассел тем самым лишил себя той ничем не ограниченной свободы мысли, без которой невозможна истинно революционная философия.

Элитарность науки, ее стремление свести наш живой мир к некой не существующей абстракции было замечено на самых разных социальных уровнях, и, прежде всего, в школе.

Постепенно классическая наука стала повторять путь средневековой Церкви. Этот процесс как нельзя лучше описал австрийско-американский философ Пауль Фейерабенд, безусловно, один из самых прозорливых ученых XX века: «С точки зрения психологии догматизм вырастает, помимо всего прочего, из неспособности вообразить альтернативы к принимаемой концепции. Такая неспособность может быть обусловлена тем, что в течение значительного времени альтернативы отсутствовали и, следовательно, определенные способы мышления не получили развития. Она может быть обусловлена также сознательным устранением альтернатив. Продолжительное навязывание единственной точки зрения может привести к постепенному упрочению жестко фиксированных методов наблюдения и измерения, к кодификации способов интерпретации получаемых результатов, к стандартизации терминологии и другим консервативным явлениям».^[23]

Еще датский теолог и мыслитель Серен Кьеркегор считал истину исключительно субъективным понятием. «Определение истины таково: объективная неуверенность, сохраняющаяся в усвоении страстного внутреннего устремления, есть истина, притом высшая истина, которая доступна существующему… Личность обладает истиной даже тогда, когда она придерживается неистины».^[24]

Разве не прав был немецкий философ Людвиг Фейербах, сказавший однажды, что «догма есть не что иное, как прямой запрет мыслить»?^[25] Впрочем, немногие люди расстроены этим запретом. «Меня всегда поражало количество людей, воздерживающихся от напряжения мозгов при каждом удобном случае. Как, впрочем, и количество тех, кто хоть и работает мозгами, но на удивление беспомощно» – заметил К. Г. Юнг.^[26] А французский политик Эдуард Эррио прямо указывает, что «доктрины имеют то преимущество, что избавляют от необходимости думать».^[27]

Слишком малое количество людей сохранило еще способность мыслить. К сожалению, сегодня даже лидеры научных направлений и лауреаты нобелевских премий как бы застывают в своем интеллектуальном развитии. «Обычно, говоря об „избранном меньшинстве“, передергивают смысл этого выражения, притворно забывая, что избранные не те, кто кичливо ставит себя выше, но те, кто требует от себя больше, даже если требование к себе непосильно».^[28]

Известный мистик и философ Г. И. Гурджиев писал, что «в настоящее время воспитание нередко сводят к умственному образованию. Ребенок, словно попугай, заучивает стихи, не понимая их, а родители довольны, что он в этом преуспевает. В школе он учит все механически и, сдав экзамены, по-прежнему ничего не понимает и ничего не умеет. По своим умственным способностям он – взрослый человек сорока лет, а, в сущности – десятилетний ребенок».^[29]

В этой связи мне хотелось бы обратиться к так называемому феномену импринтинга (запечатления), который был открыт австрийским зоопсихологом К. Лоренцем. Суть его заключается в следующем: Из-под наседки незадолго до появления цыплят вынули одно яйцо и поместили в инкубатор. Когда из него вылупился цыпленок, перед его еще не совсем прояснившимся взором несколько раз прокатили игрушечную коляску. После этого цыпленка присоединили к другим цыплятам, появившимся на свет из-под наседки одновременно с ним. Спустя некоторое время, когда курица-мать совершала с цыплятами прогулку, экспериментаторы прокатили перед ними коляску. Все цыплята продолжали следовать за матерью – все, кроме одного, того самого, который вылупился в инкубаторе: нарушив строй, он пошел за коляской.^[30]

Первые знания, полученные человеком, зачастую оказываются самыми устойчивыми, поэтому сегодняшнее школьное образование становится тем самым импринтингом, который надолго (если не на всю жизнь) «ампутирует» способность мыслить. Сегодня научные тексты обычным населением принимаются на веру так, как в свое время Библия. Стандартная ссылка «по мнению ученых», «ученые считают» и т. д., считается чем-то, что должно придать вес тому или иному утверждению. Еще большую угрозу свободе мысли несет введение тестовой системы проверки знаний. С самого детства человек привыкает к стереотипному типу мышления и становится неспособным к творческому порыву, который только и может двигать вперед не только науку, но и саму жизнь.

В книге «Великое искусство света и тьмы» голландский ученый Атанасиус Кирхер (1602–1680), описал еще один неожиданный эксперимент, методика которого состояла в следующем: Кирхер укладывал на бок курицу и удерживал ее в этом положении, пока она не успокоится. Затем он проводил мелом черту у самой головы курицы и переставал ее удерживать. Но курица еще долго продолжала, не шевелясь, лежать в неестественной для нее позе, даже и тогда, когда ее начинали тормошить. По мнению Кирхера, курица принимает проведенную мелом черту за удерживающую ее веревку и, понимая бесполезность сопротивления, не пытается встать.^[31]