Екатерина Алешина
Невеста полоза. Пленница златых очей
– Не плачь, дочка, не плачь, – успокаивала ее мать, да по голове гладила. – Главное, что мы с тобой узнали от Хозяйки. И правду об Аркаиме, а не выдумки, и причины наших бед и несчастий. Уж теперь мы будем знать, что нам делать. Мы пришли сюда за исцелением для нашей крохи, и мы его получили.
– А как же уговор? – задалась вопросом Милада. – Ты, в самом деле, думаешь, что Хозяйка за него забудет?
Руслана покачала головой.
– Не забудет, даже не мечтай. И придет в оговоренный срок. Да только не найдет ее.
– Как это не найдет? – удивилась будущая мать.
– А вот так! Недаром меня сильной ведуньей считают. Вон, даже малахитовая дева признала это. Мы колечко надевать не станем. А с оберегом я поворожу. Будем ездить к местам силы заряжать его, да так и будет жить наша девочка. Я же как-то живу все эти годы!
– Но Хозяйка говорила, что у тебя силы меньше… – возразила Милада.
– Хозяйка, говорила, хозяйка говорила! Да ей лишь бы нас запугать, чтоб мы ей наше чадо добровольно отдали! Ничего! Оберег исцелит, а дальше – будет жить у места силы. Доживет до старости, ничего не станется дурного. А малахитница пускай женит своего сыночка княжеского на местных девицах-красавицах. Неча на земных наших зариться, нам тут своих женихов хватит!
– Но как же нам отвадить Малахитницу? – не понимала Милада.
– Уж я смогу, поверь, – усмехнулась Руслана. – Ради внучки все силы брошу. Брошка эта, как связующая цепь от нас к Хозяйке. А я сделаю свой оберег. Он будет как щит от зоркого взгляда малахитницы. Идем. Нам нет нужды здесь боле оставаться.
Глава 2. Горькая весть
Ай, то не пыль по лесной дороге стелется.
Ай, не ходи да беды не трогай, девица.
Мельница,
«Невеста полоза»
Чем больше слушал Драгомир рассказ волхва, тем больше хмурился, и сильнее расползалась в его душе темная хмарь тревоги и тоски. Князь не понимал – почему он ничего не ведал все эти годы? И как не ко времени он узнал об этом сейчас. Для чего? Зачем?
Тонкая завеса дыма вилась между князем и волхвом. Колдовские травы источали дурманящий запах, сизой пеленой заволакивали взор и разум. Бормотание Ведагора уносило сознание Драгомира куда-то ввысь, вдаль от этого места, туда, за грань двух миров – Аркаима и Земли, где жила все эти лета его нечаянная невеста. Чтобы телом пройти сквозь грань, нужно было выждать определенный день, но чтобы проникнуть на землю бестелесным духом, не нужно выжидать. И Драгомир отправился на Землю. Здесь же, в укромной избе волхва, окутанной таинственным полумраком, за столом осталось его тело, и ладонь князя касалась ладони Ведагора. А дух князя, невидимый, неосязаемый летел туда, стремился, тянулся, где бродила та самая девица, спасенная когда-то его матерью еще в утробе.
Исчезла полутемная горница, пропал и горько-сладкий запах травяного дыма. Над бестелесным и невидимым Драгомиром возвышался многолетний лес уральский. Шумел он вековыми кронами, и цеплялся ими за края облаков. Лучи солнца пронизывали воздух, и птичьи трели звенели на все лады. Со стороны озера тянуло влажной прохладой. Но Великого Полоза не трогали красоты чужого мира. Все его внимание приковала к себе та самая девица, его невеста, что шла сейчас прямо ему навстречу.
Драгомир жадно вперил взгляд в невесту, которую узрел впервые. Болезненно трепыхнулось сердце, и будто бы жар разлился кипящей водой внутри груди. Девица, о чем-то крепко задумалась, остановилась на берегу озера, да на камень присела. Ее взор устремился вдаль, словно не видела она ничего вокруг себя, и мысли ее далеко витали. Драгомиру девица показалась на редкость прелестной – ладной, красивой, но какой-то грустной. Невидимый, он подошел поближе к ней. С любопытством всмотрелся в ее лицо.
Отметил он кожу чистую, да белую, бледный румянец на щеках, темно-медные брови вразлет. Она сидела на солнце, и его свет горел в ее гладких, как речное зерцало волосах, путался в прядях и стекал золотистым светом, перекликаясь с золотом ее прядей. Медь и золото – вот на что походили ее волосы, что рекой ниспадали за спину. И в самом деле, солнечные. Будто сам Ярило, что дарит земле молодые лучи солнца и пробуждает все сущее к жизни по весне, своей божественной дланью погладил ее по голове.
Где-то совсем рядом вскрикнула птица, хрустнула веточка под лапкой рыжей и проворной белки. Девица вздрогнула, да на звук обернулась. Длинные ресницы бросили тень под глаза. Она воззрилась прямо сквозь Драгомира, даже не ведая, что он сейчас стоит пред ней. А князь уже не помнил, как дышать. Смотрел он в глаза колдовские цвета малахита, и кажется, что сейчас, вживую они выглядели еще ярче, еще пленительней.
А еще у девицы были красиво очерченные яркие губы. Точно летние дикие ягоды. Тонкие запястья, да руки холеные до кончиков пальцев. А вот и перстень его матери. Теперь стало ясно, каким образом он очутился у этой девицы – кольцо это теперь, что нить путеводная. Неужто раньше она его не надевала? Взор князя медленно заскользил от лица и вниз, к лебяжьей шее и еще ниже к пышной девичьей груди, бесстыдно открытой в какой-то странной рубахе, не то исподней, не то бог знает какой, облепившей ее тело, как вторая кожа. Ворота на ней не было, только глубокий выкат, открывший полную грудь до самой ложбинки. Взор Драгомира так и прилип к этой ложбинке – уж больно завлекательное пред ним открылось зрелище. Юбка на девице тоже странная – не то понева6, не то низ от саяна – поди да разбери, что в этом мире женщины носят.
Она склонила голову набок, будто слушала кого-то и горестно вздохнула. В малахитовых глазах собрались озера непролитых слез.
– Так я и не бегу никуда, – тихо молвила она.
Взгляд девичьих глаз растерянный, да беспомощный. Расстроена чем-то, наверняка. Знать, и в самом деле, что-то дурное случилось у нее.
А потом девица с солнечными волосами насторожилась и вновь посмотрела в сторону Драгомира. Так, словно смогла его узреть.
***
Земля, Южный Урал. Наше время.
Мрак, за которым сокрыта пустота – вот что чувствовала Радосвета. Не ведала она ни страха, ни отчаяния, ни проблеска надежды. Ничего не осталось в ее израненной душе, лишь пустота – оглушительно-звенящая. И смотрела смиренно и молча молодая девица на черные строки, что бежали по кипенно-белому листу и складывались в слова. Их смысл был страшен и гласил он: «Саркома легкого высокой степени злокачественности. Неоперабельно». «Вот оно – имя смерти моей», – подумала про себя Радосвета. Она уже чуяла ее близость где-то совсем рядом, видела временами темную, ускользающую от взора тень позади себя – верный предвестник смерти. Уж это она точно знала.
Вздохнула Радосвета тяжко и устало воззрилась на хмурого мужчину в белом халате, что сидел напротив нее, и сокрушенно качал головой.
– Так нельзя, Рада, нельзя, – сетовал он в попытках убедить ее в своей правоте.
Пока что не выходило. Радосвета росла с ранних лет на редкость упрямой. Святослав старался хранить спокойный вид, хотя внутри него леденело все от ужаса и жалости к давней подруге своего детства. Почему так? За что? Ему часто приходилось сообщать беду. Уж такова его работа – врач-онколог. Да только сообщить о недуге смертельном той, что с детства была дорога, оказалось тяжелей во стократ. Он до сих пор не мог поверить до конца. Смотрел на лист со страшным приговором, и не верил. Он вновь воззрился на нее, и его сердце сжалось от горькой печали.
– Не стоит отказываться от лечения. Это глупо, Рада, – заговорил он вновь.
– Достаточно, споров. Я уже все решила! И документы необходимые подпишу, что отказываюсь! Я неоперабельна! Все эти метания в попытках спасти меня напрасны, Слава, и ты, мой дорогой коллега, это прекрасно знаешь, как и я, – молвила она и отвела свой взор. – Мне хочется пожить нормальной жизнью, ровно столько, сколько еще осталось. А осталось мне немного, и мы оба это понимаем.
В груди у Святослава кольнуло мертвенным холодом. Как страшны ее слова! И жутко ее смирение перед лицом смерти! Будто это вовсе и не та Радосвета, которую он знал все эти лета.
– Тебе все равно нужна паллиативная помощь, чтобы… Облегчить состояние, – сдавленно промолвил он.
– Препараты я буду принимать. А на химию и радио подпишу отказ. И не надо меня уговаривать! А потом… Пока еще есть время, съезжу-ка я куда-нибудь, развеюсь. В Аркаим, например или Ильменский заповедник. Давно я там не была. Люблю я места силы, ты же знаешь. С детства тянет к ним. А может, к озеру Иткуль съездить?
Святослав изумленно воззрился на подругу, тяжело вздохнул, и сокрушенно покачал головой.
– Угу. И поплавать там еще, да? – угрюмо уточнил он. – Будто бы не знаешь о его дурной славе. Да и холодное оно! Куда тебе? Простыть еще хочешь? Не вздумай ехать на Иткуль, поняла меня? Хотя, зная тебя – если уж стукнуло в голову, так и отговаривать бесполезно. Но окунаться не вздумай! Давненько про это озеро слава дурная ходит. Я б на твоем месте не проверял ее правдивость. Не шути с судьбой.
В ответ Радосвета безрадостно усмехнулась. И промолчала, что в том самом озере купалась не раз, поправ все жуткие легенды и рассказы. Когда-то она тоже боялась войти в его холодные воды, но бабушка ее ободрила, подтолкнула к воде и заверила – с ней ничего не случится.
–Таких, как мы, Иткуль не тронет. Еще и плохое заберет, а сил наоборот прибавит, – промолвила она тогда.
– Таких как мы… Это каких? – спросила маленькая Радосвета.
– Тех, кого называют ведуньями, – ответила бабушка. – Но это – твоя самая главная тайна.
Не шути с судьбой. Уж ей-то шутить с судьбой? Скорее, это судьба отчего-то шутит над ней, и с каждым годом ее шутки становятся все боле жестоки.
Радосвета – светлая радость. Так нарекла ее мать при рождении по совету бабушки. Конечно, Миладе хотелось лучшей судьбы для ее дорогого чада, счастья и той самой радости и света в жизни. Только теперь этого света в Радосвете уж боле не осталось.
– Ох, Рада, Рада, – вновь покачал главой Святослав. – Своим решением отказаться от лечения ты режешь меня без ножа. Я боюсь за тебя.
Радосвета воззрилась на него с улыбкой, невольно поддавшись череде давних воспоминаний, что оставили в ней светлую память и легкую грусть, нежную да щемящую. Она знала Святослава всю свою жизнь, сколько помнит себя. Они росли и жили по соседству, матери их были давними подругами, так что дети с рождения бок о бок друг с другом росли.
Возможна ли дружба искренняя промеж мужчиной и женщиной? Настал момент и повзрослевшая Радосвета с поразительной ясностью осмыслила, что смотрит на давнего друга с затаенным девичьим трепетом, и сердце ее отзывается и поет при виде Святослава. Робела она раскрыть ему свои нежданные чувства, а он и не ведал о них и не чаял, что верная подруга безответной любовью рядом томится. Потом была его свадьба, и за светлой улыбкой Радосветы никто и никогда не узрел бы печаль. Умела эта девица тоску свою скрыть ото всех.
А потом в жизнь Радосветы ворвался Игорь, и… нет, он не стал ее судьбой. Прошелся споро лишь по краю, и в том был его удел. Но непрошенные чувства к Святославу выгнал он из сердца Радосветы. Быть может, он для этого и был послан свыше?
Голос друга вырвал Радосвету из дум о своей жизни, которая, как теперь ей стало ведомо, спешно бежала к преждевременному концу. Ей казалось, что все еще впереди, и у нее так много времени для задуманных свершений. Теперь же девица ощущала себя так, будто земля уходит из-под ног, и она зависла в пустоте. Потерянной себя чувствовала, застигнутой врасплох страшным недугом, и с ужасом осознавала, что одной ногой уже в могиле.
– Слушай, а хочешь, мы с Василисой составим тебе компанию? Мы давненько с супругой не были нигде. Можно всем вместе съездить в Бажовский парк.
– Не нужно, Слава, – покачала головой Радосвета. – Прости, но… Я хочу одна побыть. Наедине с собой подумать, осознать. Понять, что нужно сделать сейчас, пока еще есть время…
Пока еще… Повисла тягостная тишина. Радосвета отвела взгляд. Святослав вздохнул тяжело и продолжил заполнять бумаги. Думы горестные в голове его теснились, грудь сжимали, словно обручи стальные. «Как же так? Ну как же? Как?» – кричал он мысленно самому себе, не подавая вида Радосвете. Он не желал делать ей еще больнее и повергать подругу в еще большую кручину.
Когда-то он любил ее, как девицу. Да сказать никак не решался. Все страшился Святослав, что Радосвета отвергнет его, и дружба их окажется разрушенной, а то и вовсе сгинет. А позволить свершиться этому Святослав не мог, уж больно их дружбой дорожил, а потому, таил от Радосветы свои чувства. От безответной любви исцелила его Василиса. Вошла в его жизнь, словно дуновение весны, и понял Святослав, что отныне – она его судьба. Или ему лишь так хотелось? Святослав был уверен в своих чувствах, но сегодня…
Скорбная весть о здравии подруги посеяла в нем зерно сомнений. Он украдкой кинул взор на задумчивую Радосвету. Отметил хрупкие, поникшие плечи, взгляд, подернутый печалью, и сердце его сжалось от горечи. Сколько ей осталось? Мало. Совсем мало, он знал об этом. Осознавал, что дни ее сочтены, и совсем скоро в мучительной агонии сгинет та, что ему дорога. В этот миг он с изумлением и безысходностью почуял, как затеплилось в груди то чувство, которого он так страшился и желал похоронить.
Да не вышло, видимо…
– Слава, я пойду, – молвила она тихо, едва слышно. – Ты все мне рассказал, и мне пора.
– Рецепты не забудь, – ответил он. – Этот препарат строго рецептурный, без него ничего не продадут.
– Мне это известно, – слабо улыбнулась в ответ Радосвета. – Заболев, я не перестала быть врачом.
– Рада, может быть, все-таки подумаешь о переезде в город, а? Тебе здесь будет лучше.
«С твоим диагнозом» – про себя додумал Святослав.
– Ну, уж нет, – не согласилась Радосвета. – Лучше мне здесь точно не станет, если не хуже. Ты меня знаешь. Душит меня город, не могу я здесь. Воздуха не хватает. Я будто в тесной клетке…
– А в деревне твоей цивилизации не хватает, – перебил он ее.
– Не деревня, а поселок, – поправила его подруга.
– Мы бы с Василисой помогли тебе с переездом, – предложил Святослав.
Радосвета вновь несогласно качнула головой.
– Благодарю, но не стоит. Я ни за что не смогу жить там, где звуки шумного города заглушают голос природы. И мне дорог мой дом на земле. Как и та земля.
– Чудная, ты, Радка. С самого детства. Знаешь, будто бы и не из этого мира. Или из времени другого.
Радосвета слабо улыбнулась.
– Ну, уж какая есть. Прошу любить и жаловать. Пока есть время.
Пока есть время…
Повисла тягостная пауза. Они смотрели друг на друга, и невымолвленные слова висели в воздухе меж ними, словно марево.
– Ладно. Пойду я, – и Радосвета встала и направилась к двери.
Он проводил ее на улицу, и долго смотрел ей в след, чуя, как тоскливо воет зверем и стонет где-то глубоко в груди, в предчувствии неизбежной скорби. «Она умрет. Радосвета скоро умрет. Она уже умирает!» – кричало его внутренний голос, и Святослав ясно почувствовал, как осмысление беды непосильным грузом давит на его плечи. Бессилие перед горем, что нависло над Радосветой, горьким ядом расползалось по венам и застило весь белый свет.
На один короткий миг захотелось ему догнать подругу, да признаться в давних чувствах, окутать в крепких объятьях и исполниться надеждой, что смерть ее обойдет. «Лучше признаюсь во всем. Когда-то же я должен был решиться на это», – промолвил он негромко сам себе. Он уже помыслил, как молвит сейчас главные слова, увидит, как распахнутся удивленно глаза Радосветы.
Сделал шаг и… Остановился. Наваждение схлынуло, оставило лишь глухое отчаянье с привкусом горечи, да твердую мысль, что ныне поздно для признаний. Давно уже поздно.
Радосвета обернулась и махнула рукой на прощание, а затем скрылась из виду, свернув на соседнюю улицу. Тяжко вздохнул Святослав, да понуро побрел обратно. От бессилия хотелось выть отчаянно, кричать до жгучих слез.
Почему все так, ну почему? Как же горько, боже, как безумно горько!
Она умирает… Она уже умирает! Светлая радость меркнет во тьме. Радосвета скоро умрет…
Глава 3. Великий Полоз
Над поляною хмарь – там змеиный ждет царь,
За него ты просватана.
Мельница,
«Невеста полоза»
Вдали от шумного города ей свободнее дышалось. Здесь не давили на нее своей громадой исполинские хоромы из стекла и бетона, и воздух был слаще. Звуки большого города оглушали ее, назойливо гудели в голове, подобно пчелиному улею, и чуждыми казались до невыносимой боли в висках. Здесь же на опушке векового леса ничто не заглушало звуков матери-земли, что ласкали, будто песнь чуткий слух Радосветы.
Такой она была всегда. С самого рождения своего ей дано было слышать, видеть и ведать больше, чем другим. Таков удел той, что уродилась ведуньей. Не каждый способен голос природы слышать, но слуху молодой ведуньи, он стал привычен за все ее лета. И так она сроднилась с ним, срослась душой и привязалась телом, что так и не смогла привыкнуть к жизни в большом городе. Все ее в нем угнетало. Колдовские и телесные силы покидали девицу, стоило лишь подольше в городе задержаться. Так и решила Радосвета работать в городской лечебнице, но после работы мчалась поскорей домой в родной поселок. В пору своего учения часто она рвалась в деревню к бабушке, стоило лишь выдаться свободному дню.
Лес на этих землях стоял веками, и пока еще не был тронут рукой человеческой, что жалости не ведала порой. Отрадно было Радосвете приходить сюда по тропинке – то зеленой, то устланной золотыми листьями, то по хрусткому снежному покрову.
И сегодня она вновь сюда пожаловала, обуянная грустью и задумчивая. Боль нещадно сжимала ей голову, сдавливала грудь, и знала она, что нужно лишь скорей ступать к месту силы, там, где нет плодов человеческих творений, где только первозданная сила матери сырой земли. Там ей станет легче, боль пройдет, словно и не бывало – так учила ее бабушка. Радосвета понимала, что никакое место силы не вернет ей прежнего здравия, не заберет смертельный недуг. Но все же, ступая по лесным тропинкам, она ощущала, будто боль, усмирить которую она уже не могла без сильных снадобий, понемногу отступает. Конечно, ненадолго. Конечно, она вернется. Теперь она с ней до самого конца…
Босая, простоволосая, в длинной цветастой юбке до пят, ступала она по весенней тропе. Дикие травы клонились к ней, льнули к ее ногам, шептали ей ласково, успокаивали. Ветер напевал ей древние песни о вечном, и озерная вода покрывалась рябью, молвила ей о своих тайнах.
Радосвета присела на согретый солнцем камень. Вздохнула, и подставила лицо солнечному свету, смежив веки. Ветер лениво играл ее гладкими прядями, что медно-золотой рекой струились вдоль ладного тела. Девица вновь прислушалась.
– Не беги от неизбежного, Радосвета! – услышала она средь трав, и ей стало горько.
– Так я и не бегу никуда, – с грустью молвила она в ответ, вспомнив о страшном недуге.
Ее дни сочтены. Но не пожалела она об отказе от лечения. Знала ведь, что напрасно все, когда смерть по пятам шагает. А потом… Что потом с ней станется, думать совсем не хотелось… Радосвета терялась в словах, пытаясь придумать, как же сообщить эту весть родному брату. Ее печалила мысль о том, как тяжко придется ему – вновь хоронить близкого человека. Протяжный вздох вырвался из груди. Одинокая слеза блеснула на ресницах и сорвалась вниз. Налетел ветер и принес с собой шепот трав.
– Не беги от неизбежного! Не беги! Не надобно это! Неизбежно… неизбежно… неизбежно…неизбежно…
Тоска и уныние сдавили ей грудь. Мысль о скорой неизбежной смерти сковала льдом ее нутро, и Радосвета даже не могла понять – это смирение или она так потрясена, что еще не до конца осмыслила? Всего горше было ей за тех, кому она дорога.
Травы вновь зашептали:
– Неизбежно… неизбежно… неизбежно, Рада…
– Знаю, что неизбежно, знаю, – понуро ответила она.
– Не ведаешь ты ничего, не ведаешь…
Радосвета подавила тяжкий вдох. Воззрилась на цепочку с потемневшим оберегом – еще одно худое знамение. Маленькую малахитовую ящерку с золотым венцом на крошечной голове она носила с детства, да только за последние несколько месяцев темнеть начала ее ящерка. Будто малахит в обсидиан медленно превращается, черный, как безлунная ночь. Теперь лишь хвост ящерки оставался малахитовым.
Дуновение ветра принесло ей вновь шепот трав. Зелень листвы напевала песнь свою об уходящих вешних днях. Под сенью дерева кедра задумалась Радосвета, да так крепко, что не услышала голоса тихого, да незнакомого, что позвал ее. Потом все же встрепенулась, сбросила оковы печальных дум, да по сторонам огляделась. Никого! «Померещилось» – решила девица.
А потом обернулась, и не поверила собственным глазам. От изумления Радосвета вскочила с камня.
Девичий вскрик спугнул стаю птиц с того самого кедра. Надо же, какое диво перед ней – самый настоящий полоз! Огромный, с золотою шкурой, да глазами такими же золотыми. Хвост его свернулся кольцом на траве, пока сам полоз над землей приподнялся, и будто бы разглядывал Радосвету.
– Великий Полоз, – прошептала она, не в силах пошевелиться.
Испугалась девица такого невиданного чуда, но стоило ее глазам встретиться с глазами полоза, как позабыла девица о страхе, и воззрилась уже без робости на иномирного гостя. Околдовал ее змеиный взор, заворожил девичий разум, утянул в свою бездну золотого взгляда.
Так и смотрели они друг на друга, не в силах отвернуться. Драгомир в змеином облике и Радосвета. Невеста и жених.
– Так вот, какая ты, невес-с-с-ста! – тихо молвил князь.
Не успела девица понять, что к чему, как силы покинули ее тело, да веки сомкнулись. Она покачнулась, будто тоненькое дерево на ветру, и лишилась чувств.
Драгомир не мог ничего сделать, пока находился здесь в виде духа. Он тут же оказался рядом с девицей, лежащей на траве. Ему вдруг стало любопытно – она так же сладко пахнет наяву, как и во сне? Наклонился князь к невесте, втянул воздух у ее виска и учуял дивное благоуханье. Еще слаще, чем во сне. Так похоже на малину и вереск, и что-то медвяно-манящее. Запах неодолимого соблазна и хрупкой девичьей нежности. Вблизи девица оказалась еще краше.
А вот и оберег, подаренный его матерью. Оберег из малахита, самого лучшего в Златославии, что таил в себе силу жизни и многие лета даровал Радосвете здравие. Нынче же он почернел. Худой знак, ох, какой худой! На исходе силы его, а раз чернеет камень, значит, то, кто его носит, тяжко болен. Без оберега Радосвете худо станется.
А вот и знакомое кольцо на безымянном пальце. То самое – золотое, с малахитом и змейником, что когда-то давно принадлежало его матери.
Радосвета вздохнула, закашлялась во сне. В уголке рта показалась капелька крови. Точно девица хворая. Кто знает, сколько ей осталось жить?
Где-то в самой глубине души у Драгомира что-то встрепенулось. Жалость? Сожаление? Но князь не стал разгадывать собственные чувства, тут же их отринув. Это он умел уже давно.
– Драгомир! – голос волхва доносился будто сквозь толщу воды.
Значит, время на исходе, и пора возвращаться обратно в свой мир. Девица что-то неясно забормотала и пошевелилась. Значит, жить пока еще будет. А там… У каждого свой черед, с которым мы не в силах спорить. Судьбу не обманешь, и князь однажды это уяснил. Уроки судьбы, как правило, суровы, а подчас и вовсе жестоки, зато с первого раза ясны.
Последнее, что видел Драгомир – как распахнула девица малахитовые глаза, и посмотрела в небо. А потом он снова вернулся в собственное тело.
– Ну что, узрел свою нареченную? – спросил Ведагор с хитрым прищуром.
Слово «свою» резануло князя, и Драгомир скривился.
– Не моя она, не выдумывай, – отмахнулся князь от слов волхва.
– Так как же, не твоя, раз мать тебе ее сосватала еще до рождения? – и Ведагор всплеснул руками.
– Перестань, – снова отмахнулся князь. – Мало ли, что там матушка моя себе надумала. Сколько уж лет с той поры утекло.
– А что же кольцо Василины? При ней али нет? – не унимался волхв.
– Да все при ней! И кольцо матери, и оберег ее малахитовый. Почернел, правда, весь почти. Хворая эта девица, и крепко хворь ее взяла. Может быть, и жить ей недолго осталось. Кровь у нее ртом идет, сознание теряет.
– Да-а-а, дело худое, коли так, – Ведагор задумчиво почесал затылок. – Что же делать будешь, князь?
Драгомир на это удивленно приподнял брови.
– Что делать? То же, что и намечал – собирать в поход дружину и идти разбираться с Изворской волостью. А там, если не врет молва, так и князя придется другого сажать взамен Горислава.
– А что же девица?
– А что с девицей? Мне до нее никакого дела нет. Мне нужно было знать, кто она такая и зачем приходит в мои сны, и к чему это все. Я страшился, что для меня какой знак дурной, а оказалось – что не во мне дело.
– То-то же и оно, князь! – с жаром воскликнул волхв. – Недаром она приходит к тебе! Никак связь между вами имеется. Зовет ее душа тебя, и даже миры ей не преграда. Спасать ее надо…
– Спасать надо целостность моих земель. И людей, коим не посчастливилось оказаться под пятой у волостного князя-предателя. И мыслить о том, как не растерять то, что от отца мне досталось, а то и приумножить. Благоденствие и процветание Златославии – вот о чем я должен радеть, Ведагор, чем жить и о чем беспокоиться. А не о девице, которую даже знать не знаю. На одной чаше весов – ее жизнь, на другой – людей моего государства. Неужели ты думаешь, что я задумаюсь над выбором?
– Все-таки ж невеста, Драгомир.
– Златославия – моя невеста, – отрезал князь.
– Ну не стала бы Василина просто так тебе девицу какую-то сватать, – не унимался волхв.
– А она не обмолвилась тебе, к чему задумала сватовство это?
Ведагор развел руками.
– Матушка твоя была девой своенравной, да себе на уме. Сказала – так должно быть, а уж почему – промолчала. Одно слово – Малахитница! Никак ведала она о чем-то важном! Может, задумала что. А вдруг невеста твоя непростая?
Драгомир начинал терять терпение.
– Она землянка, Ведагор! Жительница Земли! Ты сам знаешь многое об этом мире, мне не нужно пояснять. Что в ней может быть особого? Да ничего! Дитя железного мира, отринувшее свои корни и знания предков.
– Благолепная7 хоть? Казистая?
– Хороша, не без этого. Природа-мать на нее не поскупилась, – признал Драгомир. – Да только сам знаешь – красотой сыт не будешь. Снаружи красота, внутри пустота. Одно слово – девица из железного мира. Обойдемся и без таких невест.
Волхв на это тяжело вздохнул, и сокрушенно покачал головой.
– Жаль, Драгомир. Не руби с плеча, обдумай это дело.
– Мне нужно готовить поход. Вот после него и разберусь с навязанной невестой.
– А если не доживет до срока?
– Значит, такова ее судьба. Ее еще никто не обманул. И спорить с ней – себе дороже. Я великий князь. Я принадлежу этой земле. О ней пекусь и радею. И в этом – смысл моей жизни. А все остальное – мирская суета. Не для меня это. Это мне стоило понять давно, а я не понимал. Но жизнь это исправила.
Волхв смотрел на князя с сожалением и тоской. Он помнил его другим, совсем другим, и сейчас Ведагору было невыносимо скорбно видеть, как Драгомир, которого он помнил еще озорным юнцом с горящими глазами, самовольно оградил себя от всего, что наполняет жизнь светом.
– Негоже Драгомир. Негоже это – сердце то свое запирать от радостей земных. Ты сам себя казнишь, – умоляюще промолвил Ведагор.
– Я принял это добровольно. И ни о чем не жалею, – отрезал великий князь.
Воцарилось тяжкое молчание. Его нарушали только птичьи голоса, что доносились с улицы, треск горящего свечного фитиля, да тиканье маятника временеметра.
– Кажется, будто бы только вчера ты взошел на престол великокняжеский. А уж седьмое лето минуло. Быстро пронеслись лета. И ты так изменился, Драгомир. Ведь все по-иному было. И ты был иным, князь. Мне горько… Горько за тебя, – признался старец.
– Все мы когда-то были иными, – заметил Драгомир. – Но все меняется. И все проходит. Абсолютно все. Моя радость – процветание моей земли. Тем и живу. Не жалей меня. Это мое бремя, и я буду нести его всю жизнь. Благодарю тебя за помощь, Ведагор. Мне идти пора.
Волхв помрачнел, но боле не спорил и проводил Драгомира до калитки.
Об оставленной невесте князь думать не желал и мысли эти от себя гнал. Ее стоит скорее забыть, изгнать из памяти пламенные волосы и малахитовый огонь ее глаз. Драгомир не обмолвился об этом волхву, и ни за что не признался бы ни одной живой душе, что безумно страшился еще хоть раз в жизни познать привязанность к кому-то, прикипеть душой. Тому, кто не привязан, боль потери неведома. А значит, он никогда не увидит боле свою невесту. Чтобы не приведи боги, протянулась между ними незримая нить, не возникло это ядовитое, губительное для него чувство душевной привязанности, от которого он бежал, словно зверь от огня. Ни к чему это – думать о той, что уже одной ногой в могиле. Нельзя привязываться к той, что умирает.
Его невеста скоро умрет. А он будет жить дальше – столько, сколько отвели ему боги на этой земле и сделает все, чтобы не посрамить память предков, славные подвиги отца и родные земли Златославии.
***
Радосвета сидела на траве. Она поджала ноги, смотрела, как в гладком зерцале озера отражаются облака, и силилась понять – что же это было с ней? Морок? Наваждение? Или знамение какое? Может, приключился с ней солнечный удар? От того и померещилось ей диво небывалое. «Неужто настоящий змей здесь был? Тот самый Великий Полоз из сказов? Зачем же он явился? И был ли он на самом деле?» – размышляла про себя Радосвета, и пыталась с мыслями собраться.
В памяти отпечаталось золотое змеиное тело полоза, да горящие золотым пожаром огромные глаза. Они смотрели на Раду, смотрели неотрывно, будто проникали в самую душу, доставали до дна. Полоз исчез, словно его и не бывало. Но встреча с ним поразила Радосвету до глубины души, и она в этот миг ясно осознала, что никогда не сможет это позабыть.
Она отерла рукавом кровь с губ, поморщилась, ощущая вкус металла и соли во рту. Рядом с ней осталась лежать принесенная фляга с водой. Радосвета прополоскала рот, сделала пару глотков, поднялась на нетвердых ногах и побрела домой. Как во сне дошла она до своего двора, зашла в дом и без сил упала на узкое ложе в гостиной. Ее веки сомкнулись, и Радосвета помыслила, что вот сейчас, пять минут, и она найдет в себе силы встать.
Она тут же уснула.
И снилась ей бездонная лазоревая высь небес, и удивительные крылатые существа, огромные, величественные, похожие на драконов. Виделись ей яркие всполохи костров, хороводы и песни, мелодии которых трогали что-то в самой глубине души Радосветы, какие-то неведомые струны, и они вторили той музыке, несли ее душу куда-то сквозь миры и расстояния, навстречу безудержному веселью, радости и счастью.
