Екатерина Байшева
В городе И
Глава 1. Сказка о княгине Каташе 1
… Ужасна будет, знаю я,
Жизнь мужа моего
Пускай же будет и моя
Не радостней его!
Нет, я не жалкая раба
Я женщина, жена!
(с) Николай Некрасов – «Русские женщины»
I
– Храни тебя Бог, – мать перекрестила в последний раз свою дочь, коснулась её душистых кудрей своими губами и, закрыв глаза, сжала её руки в замок. – Делай, как велит твоё сердце, мой ангел.
В утренней дымке, затянувшей летний Тверской бульвар, карета тихонько тронулась и отправилась из спящей Москвы в неизвестном направлении. В Сибирь. Хотя нет, эту весть с раннего утра уже знала и вся Москва, и Петербург. Выбежав со двора, мать ещё долго смотрела вслед своей дочери, перекрещивая дорогу перстами, и держала из последних сил слёзы. Она девочка сильная, справится.
Все сказки о принцессах похожи на мечты девочек о трудном, тернистом пути, в конце которого их ждёт счастье и любовь. И только сказки о княгинях похожи на мифы о богатырях, где сквозь трудности и препятствия героиня находит покой и умиротворение. Стоял 1826 год.
Ей не приказчик сам царь государства российского и пересуды общества за спиной только освещают дорогу вперёд. Она запомнит ту декабрьскую ночь, когда босиком бежала на порог дома, а его нет. Близкого, родного, любимого мужа. Забрали. В числе двадцати приговорённых декабристов сослали в неизведанные тёмные сибирские дали. И она поехала за ним. Своим Серёжей. Трубецким.
Пышное кисейное платье, булавки с жемчугами в волосах и накидки из бархата, – всё это капля в море, оставленная в родном Петербуржском доме. Оставить пришлось всю себя, и научиться жить по-новому.
Она ступала по первому рыхлому снегу, слепо шаря глазами в кромешной темноте. Сумерки. Рука вытягивается вперёд и ею возможно нащупать перед собой бесконечно долгую дорогу, ведущую к свету. А свет там, где её чувствительная точка на сердце. «Но я должна быть с ним. Должна!» – думала она, зябко кутая себя в одежды. Холод. Нет, мороз. В этих местах он начинается столь рано и так люто, что от каждого вздоха в груди воздух леденеет. Но разве это всё важно, когда она его, своего светлого Сергея Петровича, более может не увидеть? Ссылка, каторга и в бумагах печать – «пожизненно».
Платье её шуршало по грязному снегу, собирая как метлой с дороги все тяготы прошедших путников. Руки скрутила боль от холода и только ноги продолжали свой путь. За спиной вились струйки дыма от печей, кругом висела тяжёлым гнетущим облаком тишина, но глаза её продолжали смотреть вперёд, угадывая по следам на дороге полозья телеги, в которой везли её мужа на каторгу.
Ей было двадцать шесть лет отроду. Здесь, в Иркутской губернии, она была для всех Катериной Ивановной Трубецкой. А ещё весной, первыми дуновениями мартовского ветра, отец и мать обнимали её и ласково называли игриво, по-домашнему – «Каташа». Это было где-то в недавнем, но уже далёком прошлом.
«Вперёд, Каташа, только вперёд», – стиснув зубы, тихонько вторила она себе и всё же шла, не замечая, как силы покидают.
Она решила пойти вслед за своим мужем. Сама. Одна. Быть первой женщиной во всяком деле – задача со звёздочкой. Быть первой женой декабриста, уехавшей вслед за мужем в Сибирь – задача про удачу и упорство. Сентябрьским вечером, покачиваясь по ухабам, кибитка въехала в Иркутск. Устало Катя приоткрыла глаза, глядя на то, что называлось городом – совсем игрушечный, уездный: дома не поднимаются выше первого этажа, будто в землю заколочены, – все сплошь деревянные, прижаты друг к другу крепко, как пришитые на тугую надёжную нитку. Бездорожье, на каждом повороте колеса кибитка грозит перевернуться. Этот город почти уходит в воды Ангары, выстраиваясь прямиком косыми заборчиками у берега. Стоит себе с виду негостеприимный, обособленный, собой припугивает столичную барышню развернуться и ехать обратно. А люди говорили, судачили: что где-то там, на каторге, житья ей никакого не будет. Говорили, а она не слушала. Кибитка остановилась у ворот усадьбы. Мимо проходит люд – простой, не искушенный балловство высшего общества, и смотрит в лицо приезжих с благодатью. Город всё же создают не крепости и заборы, а люди в нём живущие. За плотно сжатыми между собой улочками промелькивают острые, сверкающие шпили церквушек и соборов. Они как маяки, как спутники мигают перед глазами путника, обозначая улицы и предместья. И вселяют надежду, что завтра будет лучше, чем вчера.
Но первый визит, второй, за ним третий, и Каташа Трубецкая стала ходить в дом гражданского губернатора Ивана Цейдлера каждый день, как бабы крестьянские ходят по воду на Ангару с утра и до вечера. Только её визиты были беспомощно безрезультатны.
– Прикажите дать лошадей. Я поеду на рудники одна, – каждую встречу повторяла Екатерина Ивановна. Пышнотелая, не блистающая исключительной красотой хрупкой куколки она обладала какой-то миловидностью с самого детства. А теперь вот ещё – в глазах играла воинственность, чего себе ни одна дама света не могла позволить в присутствии мужчины.
Гражданский губернатор брал в руки бумагу с гербовой печатью царя-государя и повторял из раза в раз одно и то же:
– Вы обрекаете себя на судьбу стать женой каторжного. Ни титулов, ни привилегий. Ни будущего Вашим детям, ни счастья нынешней Вам жизни.
Екатерина Ивановна крепко сминала в руках перчатки.
– Это всё мне известно со слов государя. И сейчас, как и тогда, я согласна со всем. Только лошадей, запрягите, пожалуйста, и пустите меня к мужу.
С той самой декабрьской ночи Катя знала почти каждый день путь своего мужа: Петропавловская церковь, разговор с царём, казнь товарищей, ссылка, и вот теперь его следы уводили во глубину сибирских руд. Нерчинские рудники. Она была готова следовать, без остановки, и со дня приезда в Иркутск так по-прежнему не вынула ни одной вещицы из сундука. Ведь этот город лишь остановка, малая и не долгая. Но указами, шедшими из Москвы, отправление затягивалось: из сентября в октябрь, из октября в ноябрь. Задержать и не допустить.
– Вы устали, верно, пока шли до моего дома? Вам бы, Екатерина Ивановна, отдохнуть, – говорил одинаково быстро Иван Богданович, и тем заканчивалась каждая встреча.
В этот раз, помолчав, ради шутки он добавил:
– Изволите пойти до рудников сами – ваша воля. Дорога здесь одна.
Ей было двадцать шесть лет, а «отвага», «самоотверженность», «доблесть» и любовь существовали к ряду девятнадцать веков. Всегда примерная воспитанница петербужской великосветской семьи Лаваль, она шла против любого слова теперь. “Подумайте, какие люди попадают на каторгу. Падшие, живые скелеты. Вас последними словами будут встречать в тех рудниках. И дети Ваши, Катерина Ивановна, не будут значить ничего – их за крестьян будут считать», – без упорства говорил княгине Трубецкой гражданский губернатор, по-своему понимая её упорство. Но хотел задержать. Погибнет ведь, не выдержит суровых условий в кандалах. Девичьей щеки коснулся огонь. Пробежала слеза, колючкой застыв на подбородке. «Могу ли я его забыть, оставить, отказаться? Нет, не имею права!» – говорила сама себе Каташа, уже не чувствуя и пальцев ног на пути к мужу. Те ботиночки, что приехали с ней из Москвы, были шуткой для сибирских морозов. В начале ноября река Ангара покрывалась тонкой коркой льда, и окна избушек были выкрашены белыми узорами утренней измороси. Но нет, для Екатерины Трубецкой ни времени года, ни времени суток не существовало. Был только возраст её одиночества. Скоро год как она без его лица перед собой, без его руки в своей руке.
Любовь начиналась как безоблачное двадцатилетие.
Они познакомились в Париже на приёме у княгини Потёмкиной.
– Сергей Петрович – капитан императорской гвардии, князь Трубецкой.
– Екатерина Ивановна Лаваль – Ваш в будущем преданный ангел.
Сестра Екатерины – Зинаида Лебцельтерг помнит, как долгими часами князь и княгиня говорили друг с другом. Ещё не успев сказать и слова, уже знали, что будут друг другу отвечать завтра, послезавтра и до конца жизни. Десять лет разницы, а они равно одинаково находили о чём поговорить: музыка, живопись, литература, круг общения, платья, политика. Милейшим образом две души быстро привязались друг к другу. Кроткая и тихая Екатерина, скромный и благородный Сергей были созданы в глазах окружения для того, чтобы написать историю общей любви. Спустя год душевной привязанности Екатерина Ивановна сменила фамилию, дав вековое обещание быть при муже и оберегать его от невзгод.
Оберег не знает ни возраста, ни времени года, ни расстояний, ни трудностей. Ноги Екатерины уже не передвигались вперёд, а ведь только и успела уйти за пределы города. Вернуться? Ещё раз написать царю прошение отправиться на рудники и получить отказ, или верно ждать весточки от него? Сердце её откликнулось больно, колюче. Проехав тысячу вёрст, пережив лихорадку между Москвой и Иркутском, непроходимые дороги, страх и опасности тайги, может ли она свернуть теперь и в одночасье сдаться?
– Гони! Скорее! Не останавливайся! – кричала не своим голосом Екатерина Трубецкая кучеру, в миг побега от разбойников в Уральских горах.
– Не сдавайся! – шептала и теперь она себе, не замечая, как падает. В белый пушистый снег, лишаясь чувств.
Лёд. Байкальский лёд он не такой как на иных реках и озёрах. Он прозрачен. Опасно прозрачен. Изумрудные волны застывают в причудливые ломаные линии и если в них долго-долго всматриваться, то этот чарующий изумруд начинает затягивать тебя в тёмные озёрные глубины. Как незаметна эта грань между тёмным и светлым, между прошлым и будущим. А голубые девичьи глаза всматриваются, тянутся туда, на дно. Лошадь резко идёт по своему пути, качая телегу на крутых поворотах в разные стороны с подпрыгиванием, а под полозьями лёд ёкает раскатистым громом. И ему в такт стучит женское сердце. Разрывается. Екатерина Ивановна вытянула голову навстречу ветру, стремясь поскорее обогнать его, и ткнуться щекой в тёплую грудь своего Серёжи. Прижаться к его руке и от бессилия засмеяться, от счастья заплакать. Его мужественное лицо миражом во льдах сияло ярче, чем солнце на самом пике небосклона. Екатерина потянулась, и снова треск льда пронзил ей слух. Ледяные волны схватили в своё окружение, закрутили в воронку и кончился воздух.
– Серёжа, Серёжа…
Екатерина Ивановна широко распахнула глаза, чуть не вскочив с места. Она очнулась в тёплой постели. За окном был всё тот же ноябрь, светило дневное солнце.
– Ой, матушка, очнулась. Бог милостив, – запричитала рядом сидящая крестьянка и тут же бросилась за князем Ефимом Кузнецовым, что приютил Екатерину Ивановну с первого же дня прибытия в Иркутск. Её нашли без сознания ближе к ночи после самостоятельного побега замужем. Спасли. Две ночи в бреду от холода она металась по постели и, не приходя в себя, повторяла имя любимого. Серёжа. Он снился ей.
Их встреча краткая. Как миг. Когда бежала Каташа в расстегнутой шубке, с упавшим на плечи пуховым платком по снегу, посреди ночи к нему. Не разбирая дороги, с улыбкой на лице. К своему князю Трубецкому. Иль сон это был, иль – реальность. В забытье было не разобрать, но виделось всё как наяву. В Иркутске телега с каторжными стояла недолго. Пару часов. И она успела. Бог правый, успела. Узнала его спину, затылок и кинулась в объятия. Измученный жарой, дождями, морозами, бессонницей и ранее сильный Сергей Петрович бессильно обнял в ответ, шершавыми губами касаясь заплаканных век любимой Катерины. Упрямая. Ведь приехала. Обрекла себя на гибель и за ним.
– Я за тобой и дальше последую, Серёжа, – шептала княгиня дрожащим голосом, и всё крепче, крепче жалась к нему. Чтобы свои силы все отдать Сергею Петровичу в нелёгкую дорогу.
А он только и мог едва уловимо слабым голосом сказать ей:
– Прощай.
Нет. Это сон. Сон! Екатерина Ивановна упала лицом в подушку и зарыдала.
– Зачем меня только остановили? Зачем? – цедила она слова сквозь зубы, и останавливаться в своих намерениях не думала: у крестьянок купит валенки, укутается во все одежды и снова пойдёт. Сугробами, рекой. Пойдёт.
Тем временем в Иркутск, последовав примеру Екатерины Ивановны, приехала ещё одна звезда пленительного счастья, жена декабриста Волконского – Мария. Одно отверженное сердце это хорошо, а два отверженных сердца – это опасно.
Губернатор Иван Богданович был вынужден проиграть бой двух сильных княгинь за своё счастье.
– Вы сможете отбыть в Нерчинск, когда встанет лёд на Байкале, не раньше февраля. Иного, пути, увы, нет.
Екатерина Ивановна закрыла глаза, сдержала тяжёлые слёзы и сказала своё привычное:
– Согласна.
Впереди было ещё три мучительных месяца ожидания.
II
Стоял 1845 год. Лето. Первые по-настоящему тёплые деньки торжествовали над иркутской землёй. Надвинув шапку поближе ко лбу, извозчик тихонько погонял лошадь. «Аккуратно, детей бы не разбудить», – настоятельно просила голубоглазая миловидная женщина. Бричка замедлилась, качаясь, как детская люлька, по тропинке среди полей и еловых лесов. Запах зацветающей смородины щекочет ноздри и тихо над ухом жужжат проснувшиеся от спячки резвые осы. Бричка затормозила на пригорке, словно любуясь чистотой природы. Женщина подняла глаза и, поставив руку козырьком, слегка прищурилась, вглядываясь вдаль. Маяки церквушек и храмов на месте, всё так же белеют столбиками печные трубы, висящие как будто сплошным заборчиком в воздухе.
– Вот и Иркутск, – прошептала Екатерина Ивановна, опустив руку. Сердце подсказывало ей ощущения узнаваемости этого места, но душой она не могла никак узнать тот город, где почти двадцать лет назад она начала новую жизнь. За её спиной уже была жизнь среди каторжных в Нерчинске, на поселении в Чите, в Оёке, –каждая деревушка на сибирском пути казалась ей похожей на предыдущую. Но Иркутск открывался перед ней теперь как впервые. Всё, что могла вспомнить Екатерина Ивановна об этом городе двадцатилетней давности – это темнота. В своём первом Иркутске она, казалось, не видела ни светлых дней, ни светлых лиц. И зима, сплошная нескончаемая зима под ногами, за которой и города нет. Теперь же для неё царило лето, миниатюрные избушки тянулись стройными рядами к монастырю, очереди обозов шли по улочкам с одной ярмарки на другую, со всех сторон выставляли своё брюхо вперёд белокаменные дома. Иркутск в эти двадцать лет рос, как росла Катерина Ивановна. Он развивался, как развивалось новое поколение Трубецких.
Самой старшенькой из детей, Александре, шёл пятнадцатый год, Лиза была младше сестры на четыре года, Зинаиде вот уж исполнилось восемь лет, а самые младшие Ванюша с Софией были погодками, укрытые пелёнками от знойного солнца, – их Екатерина Ивановна родила уже после сорока. Она смотрела влюблённо на своих ангелов и бережливо прижимала к себе на ухабах. Как зеницу ока каждого держала дорогой от Оёка в Иркутск. Дети. Её счастье и горе. После долгих лет бездетного брака в семье Трубецких появилось девять долгожданных детей. Четверых детей не стало, когда им было совсем мало лет – сказывалась непростые условия жизни. Через два месяца, после дозволения переехать семье в Иркутск, не станет и младшей дочери Софьи. Потери детей, долгожданных, сердечных, любимых укрепили чувство материнского долга в княгине Трубецкой и всё время второй жизни, в Сибири, она посвятила себя воспитанию и учению. Сначала своих детей, потом и других. Как когда-то ей давали безупречное воспитание родители, так и Екатерина Ивановна своими силами, без посторонней помощи стремилась дать лучшую жизнь другим.
Дом в предместье Знаменском. Она вспомнит его. Двухэтажный особняк с маленьким мезонином выделяется особенно в округе, возвышаясь над другими в наблюдательном жесте. Как жираф смотрит на прилегающую территорию. Сюда княгиня Трубецкая, молодая, встревоженная за мужа, холодными днями ходила каждый день и просила – пустить, позволить. Это дом гражданского губернатора Ивана Цейдлера. Его и выкупила для семьи Трубецких мать Екатерины Ивановны – графиня Александра Лаваль (чуть позже она же поможет устроить своих внучек в только что открывшийся Иркутский институт благородных девиц). За заборчиком слышится колокольный звон монастыря, узкой колеей бежит река Ушаковка, а ей волнами шумит в ответ раздольная Ангара. Наконец-то есть тот угол, свой, о котором было трудно мечтать ещё несколько лет назад. Комнаты не те, что в бараках заключённых – светлые, просторные, тихий дворик с благоухающими цветами и деревьями. В первых газетах Иркутска его окрестят как «дом государственного преступника Трубецкого». Смердящий суффикс «государственный преступник» отпадёт лишь с царским указом об амнистии декабристов, застав Сергея Петровича в глубокой старости.
Но иркутская жизнь была. Умиротворённой и светлой. В год переезда в свою семью Трубецкие принимают и двух дочерей декабриста Михаила Кюхельбекера, и сына политического ссыльного Александра Кучевского. Дети. Первые годы в Иркутске Сергей Иванович ещё оставался на удалении от родных, ведя хозяйственную деятельность в Оёке: разведение рогатого скота, выращивание овощей и фруктов, помощь крестьянам в сельском хозяйстве. И Екатерина Ивановна обустраивала жизнь сама. Дом в Знаменском вскоре был известен всем. Ещё более всем была известна хозяйка Трубецкая. Двор усадьбы всегда был усыпан детьми, бедняками, женщинами да стариками. Всяк нуждающийся знал, что хозяйка могла дать и пищу, и одежду, и монету и добрым словом поддержать. Все знали её румяное лицо, наполненное благодушием и сердечностью. Глаза у хозяйки Екатерины Ивановны Трубецкой те, что у святых на иконах – мудрые, полные любви. С утра она уже напитана энергией, как любимые цветы в саду. Наденет своё синее платьице, повяжет передник как простая крестьянка, заплетёт косы корзиночкой на макушке, да и выходит во двор.
– Храни Вас господь, матушка, – говорили ей нуждающиеся за непринуждённым разговором, а она только тепло улыбалась и нежно обнимала своим взглядом. Из Петербурга придёт посылка с лекарствами – она дарует их бедным крестьянам, лежит без дела шаль уж сколько лет – всё им, людям. Чаще всего княгиню Трубецкую видели в монастыре. Она молилась о спасении своей души, – о здоровье матери и мужа, о благополучной жизни детей своих, и не скупилась помочь монастырю, чем могла: деньгами, едой, посудой. Быстро после переезда в Иркутск Екатерине Ивановне и вспомнились те добрые лица, которые попадались ей на пути в её первый приезд. Ведь эти же люди – простые, открытые сердцем, высыпали на берег Ангары, чтобы встретить ссыльных декабристов и обогреть их добрым словом. Тогда Екатерине Ивановне рассказывали, что, ничуть не думая, крестьяне давали каторжным и тёплые вещи, и еду, кто-то нёс книги, иконы, молитвенники. Иные тянулись обнять крепко, ободрить и крестили каждого проходящего в дорогу.
– В добрый путь! – кричали им вслед, и кто-то говорил «спасибо». Не учёные люди, а всё ж понимали, что человек человека спасать должен. Кто как может.
И теперь Екатерина Ивановна спасала их в ответ.
Вместе с княгиней Марией Волконской спасала она и культурный Иркутск. Не успело сесть солнце за вечереющий горизонт, как горожане знали, что сегодня в домах в Знаменском или за Преображенской церковью будет играть музыка, идти домашний спектакль или станут читать привезённый из Петербурга роман «Герой нашего времени». Здесь пели романсы, танцевались кадрили и полонезы, устраивались маленькие балы и по-своему торжественные приёмы. Екатерина и Мария, не имея возможности вернуться в родной Петербург, вносили его в Иркутск всеми возможными путями: посылками, проезжающими на восток столичными друзьями и приятелями.
– Вы в следующий раз привезите сборники стихов. Здесь этого очень не хватает, – говорила Екатерина Ивановна, собирая всё тщательно в домашнюю библиотеку, – и для потомков, и для всех желающих иркутян. Ведь если б не знания, не душевные книги, ей сил бы вот, так морозные годы в Нерчинске, не хватило б прожить. Иной раз примёрзнут в холодной избе волосы к лежанке, а пару стихотворных строк французских согреют, успокоят. И песня льётся с губ, а так куда легче и веселее шить любимому тёплые рубахи, и похлебку готовить. В этих узких крестьянских условиях сразу познаёшь, что всё ж легче жить, подчиняя себя духу искусства.
Спустя пару лет жизни в Иркутске, с ног Сергея Петровича Трубецкого, наконец, навсегда пали кандалы и его душа могла без примесей железного стука оков слушать родной голос любимой Каташи. Для Екатерины Ивановны и детей Сергей Петрович разводит прекрасную оранжерею, затевает строительство отдельных пристроек, музицирует по вечерам с детьми и учит истории и точным наукам сына Ивана. Он прирастает душой к этим сибирским местам, перемолов все испытания как данное – в этих местах ему, его семье суждено было войти в историю, оставить заметный след на карте Иркутска. И, когда верной Каташи не станет, он будет долго утирать старческие слёзы, принося каждый день цветы на её могилу во дворе Знаменского монастыря. И тепло её души останется в сизых, голубоватых как её глаза, стенах той усадьбы, что купит Сергей Петрович своим дочерям как приданное, а по сути как вечную память о своём преданном ангеле Каташе.