Екатерина Блынская
Время ласточек
Глава шестая
Странное имя для девочки
В юности Аделина все больше плакала. Она не понимала, почему ее никто не любит. Отец с матерью жили в разных домах, но на одной улице. Аделина и ее сестра Жанна бегали то к отцу, то к матери в гости, но не оставались ни там, ни там больше чем на день-два.
Мать Аделины, Варвара Игоревна, работала всю жизнь учителем истории, а после стала директором школы в Кос-Слободке, совсем близко от Одессы. Отец, герой-краснофлотец, после войны тяжело болел и учил ребят судомоделированию в школьном кружке.
Старшая, Жанна, вышла замуж за бандеровца и уехала в Черновцы. Отец плохо ладил с зятем. Аделина отучилась в педучилище и пошла по стопам матери, но грезила о том, что когда-то оставит село и вырвется в город. А там…
В город она часто ездила на танцы и неожиданно познакомилась с Вовчиком, мотористом теплохода «Александр Вертинский». Обыкновенная история закончилась романом.
Аделина очень скоро оказалась в незнакомом месте, в мазаной хате, где моторист временно квартировался, не собираясь вести оседлый образ жизни. Он видел мир – где только не мотался. Вовчик был красив как бог, разговаривал стихами и цитатами, играл на гитаре и пел как Высоцкий. Или даже как Окуджава. Не влюбиться Аделина не могла и не хотела. В ней была сильна тяга любить. В общем, Аделина очень быстро потеряла голову: ее качало на волнах.
Когда Аделина поняла, что волны и педагогика несовместимы, было поздно. Внутри нее завязался сынок, и теперь можно было только гадать, к чему приведет признание родителям. Мать бы неминуемо потащила ее в больницу. Но отец, герой-краснофлотец, пошел на «Вертинского» и, притащив за вихры любвеобильного Вовчика, отвел молодых в сельсовет, где они были расписаны по причине тяжелой беременности невесты.
Не нравилось же Аделининому отцу все. Особенно новая фамилия дочери – Горемыкина.
Решено было взять жить Вовчика к себе, прекратив его блуждание по портам, и отец из-за этого даже ненадолго сошелся с матерью.
Уживались Аделина и Вовчик тяжело. Он все время где-то не то ходил, не то плавал. Но уже не физически, а духовно… Тесть посадил его с собой в школу, делать эсминцы и броненосцы[9] в миниатюре. Пока рос Глеб, Аделина доучилась и немного попреподавала в сельской школе историю.
Потом супруг сбежал в столярную мастерскую, в Одессу. Начал крепко поддавать. Время близилось к девяностым, и умерший от инфаркта дед не застал уже новорожденную Маринку.
После рождения Маринки все окончательно пошло прахом.
Мать Аделины работала директором школы, и ей было за нее стыдно. Она попросила дочь жить со своими выродками независимо. И Аделина уехала к мужу – в Одессу, где наконец поняла, что не может жить с ним в общежитской комнатушке.
Он же начал серьезно пить и серьезно бить Аделину.
Был случай, когда отец замахнулся на мать, а шестилетний Глеб подпрыгнул и уцепился в его запястье зубами, да так, что брызнула кровь.
Маринке тогда не было еще года, и Аделине некуда было идти.
Подруга по общаге рассказала ей, что можно познакомиться через газету. И она написала в газету «Все для вас» и еще в газету «Из рук в руки», где томные кавалеры искали дам без вредных привычек, а вполне симпатичные дамы – кавалеров без жилищных проблем.
Но поиск жениха затянулся. Аделине пришлось вернуться в село, в дом отца, где никто не жил, и устроиться в школе. Учителей был полный комплект – взяли уборщицей.
Маринка была еще маленькой, и забота о ней полностью пала на Глеба.
И так прошло еще несколько лет.
Дети росли. Глеб учился отчаянно плохо, потому что сразу после школы бежал домой готовить и убирать. У Аделины начались проблемы со здоровьем.
Внезапно ей диагностировали костный туберкулез.
Мать Аделины, казалось, с каждым годом отстранялась от дочери. К тому же, например, Жанна была вполне здорова и устроена, радовала хорошими, упитанными внуками и даже помогала финансово.
Аделина чахла, ушла с работы и передвигалась с трудом. Маринка пошла в первый класс, а одиннадцатилетний Глеб устроился на почту разносить корреспонденцию. От отца не было никаких вестей. Может быть, с ним что-то случилось?..
И Аделина поехала в город, проверить. Пришла к общаге и услышала от коменданта, что «этот красивый парень» давно уехал «жить хорошо», а Аделина – «не мать ли его»?
Аделина и вправду состарилась и была страшна, «как смерть коммуниста». Так говорил покойный отец.
Бабуля могла дать немного овощей и фруктов, но видно было, что она стыдится младшей дочери, что ей неудобно перед соседками иметь приживалу, да еще с детьми.
Глеб разбил огородик, бегал за Маринкой и ухаживал за матерью, которая взялась каждую весну и осень хворать. Благо, зимы теплые, кое-как удавалось Глебу потихоньку со всем сживаться и справляться.
Тем временем Аделина решилась все же поменять жизнь и выйти замуж.
Она смотрела на себя в зеркало и замечала, что еще не совсем все потеряно. Что глаза ее, пронзительно-лазурные, как тихое мелкое море Азов, могут еще нравиться.
Аделина продолжала писать в газеты.
Несколько недель спустя ей пришло одно-единственное письмо от Геннадия Белопольского из небольшого южнорусского села Антоново. Геннадий писал, что готов принять ее с детьми, что у него своя хата «без родаков», что работает он водителем на грузовике. Что долго служил в армии и теперь, на покое, хочет тишины и спокойствия, семью, огород и хозяйство.
А что Геннадий на самом деле – Адольф; что его отец-поляк в войну был полицаем, а после войны сбежал с родины и растворился в большом городе; что сам он охранял зэков по контракту; что никакой он при этом, в конце концов, не водитель, – жених умолчал.
Но прислал невесте себя в молодости (которая обидно быстро прошла). На фото Адольф был в тельняшке, с крупными кудрями, с пушистыми усами и довольно хорошей фигурой.
Аделина рассматривала фото, стараясь влюбиться: других желающих жениться не было.
Завязалась переписка.
К зиме Аделина забрала из школы документы детей и собралась покупать билеты – ехать к жениху. Нужно было сказать об этом матери.
После рассказа о новых надеждах мать долго стучала пальчиками по столу, крытому жаккардовой скатертью, и молчала.
Аделина сидела на венском стуле, сама похожая на гнутый венский стул. Дети молча ждали во дворе, почти не двигаясь.
– И как же ты будешь жить там? – спросила мать Аделину.
Аделина почувствовала интерес к своей судьбе и чуть не разрыдалась. Но мать быстро сменила тон.
Рядом с зачуханной Аделиной, смахивающей на босоногую чернавку, она выглядела как пышная придворная дама, ведущая сытый великосветский образ жизни. Может быть, мать просто так изобразила некое волнение, чтобы хоть как-то сделать вид, что она Аделине не чужая.
– Вот был бы отец жив… Вон он бы тебе сказал… Ехать с детьми… в такую даль… неизвестно к кому…
– Я уже старая. Я тут никому не нужна, – всхлипнула Аделина.
Мать посмотрела на ее неспокойные руки, перевитые венами, на упавшие глаза и тонкие ножки в серых бабьих чулках на резинке, которые Аделина носила для тепла даже летом, и решила, что одной дочкой она вполне может пожертвовать, тем более что с детьми этой дочки она так и не нашла общего языка. И вообще, не надо было называть ее Аделиной. Это странное имя для девочки. А внуки… Эти дети были ей противны. Эти дети были вылитый моторист-красавчик-алкоголик Вовчик, особенно Глеб.
Мать отпустила Аделину. Помогла ей собраться и купила билеты.
Аделина летела на крыльях. Наконец-то она отдохнет от метаний и сокрушений, ведь она еще ничего – к тому же интеллигентка!
Глеб тащил узелки, сумки и рюкзак.
Маринка была также в волнении: она стрекотала, расспрашивая про деревню, про животных, про то, есть ли там речка, будет ли у нее комнатка.
Адольф приехал к переезду на грузовике, сильно дисгармонируя со своим фото, которое он отослал Аделине.
Его вид удивил Аделину до потрясения. Но она молча запихнула вещи и детей в кабину, а сама залезла следом.
Они дотряслись до Адольфовой хаты, крашенной в грязно-синий цвет, у самого леса, который был через дорогу. Прямо за колонкой. Из леса сильно пахло хвоей. Даром что была поздняя осень.
Адольф суетился. Заносил вещи. В хате было бедно.
Аделина обвела две комнатки взглядом.
Глеб остолбенело взирал на низкие, затканные паутиной потолки, на вал пустых пивных бутылок в порожнем красном углу, на высокие старинные кровати с шарами.
Он оглянулся на мать, и в глазах его мелькнуло отчаяние. Но, увидав в глазах матери еще большее отчаяние, он смял свое и взял себя в руки.
– Где мы спать будем? – спросил Глеб ломающимся своим голосом, крепко схватив за руку Маринку, тоже обмершую от обстановки.
– А, вон в городней хате кровать, вы там спите. А мы с матерью тут!
Глеб кивнул. Отпустил Маринку и, найдя ведро, пошел на колодец.
Природа кругом была тиха. Пели петухи. Веяло покоем. Из леса вылетали сойки с некрасивыми криками, и вяло лизались кошки, сидящие при дороге. Глеб уже кое-что понимал. И теперь он понял, что ему некоторое время придется привыкать к этому всему. Болезненно, муторно привыкать. Это как прямить кривые гвозди. Ни к черту они не нужны, но ведь прямить надо.
И Глеб, сжавшись, решил, что и это он переживет.
Глава седьмая
Жизнь с Адольфом
Глеб и Маринка утром шли до остановки и, стоя на тягучем ветру, холодном от близкой реки, ждали школьный автобус. Потом автобус, набитый сельскими детьми, ехал в Снагость семь километров по набухшей грязью дороге.
Дети в автобусе орали, Глеб держал за руку Маринку и знал, что он теперь один за всех. В школе они на время становились нормальными детьми, а не потерпевшими и пострадавшими. За партами они брали в руки ручки и карандаши, открывали тетради и писали. Открывали книги и читали. Для Глеба это было священнодействием, непонятным, зачем оно нужно вообще в мире, где есть только драки, зуботычины, мат, грязь всех мастей и субстанций, серая улица, темный дом с великолепными портретами поляцких предков Адольфа – и сам Адольф, гнусный тиран из учебника истории.
Адольф почти сразу отвез Аделину в райцентр, где их отказались расписывать: у Аделины паспорт был украинский, а у Адольфа российский. Нужно было ехать в консульство в Москву, подавать документы на получение гражданства, но никто, разумеется, этого делать не стал.
Ровно через девять месяцев со дня приезда Аделины с детьми в Антоново, в жаркий день, прямо дома, родился Яська.
К тому времени Адольф Белопольский уже понял, что Аделина от него никуда не уедет, что ее дети могут тихо сидеть, прибитые, в углу, что она сама по местным меркам красивая, страстная женщина (особенно если ее хорошенько побить). А жена поняла, что мужу перечить нельзя. Не зря он зэков охранял и среди односельчан носил прозвище отца – Адоль.
Яська родился, был забран в больницу вместе с матерью по скорой помощи, и Глеб с Маринкой остались одни с отчимом.
Адольф, изгнанный из колхоза и получавший некую пенсию, не мог прокормить их даже картошкой: все его деньги шли на самогон. Летом добавлялись дачники, и добрые люди давали денег на жизнь ради беременной жены, а еще он продавал грибы, рыбу и орехи.
Собирал по заброшкам цветмет. Летом на жизнь хватало.
Глебу пора было получать паспорт. Но мать куда-то дела документы, и ему выписали справку в военкомате. С этой справкой он и пришел устраиваться к Черемшину, фермеру, на работу.
Органы опеки знали, что Белопольские люди подозрительные, но ведь никто еще никого не убил… Да и таких семей везде полно.
В школе к Глебу относились спокойно, как и ко всем. Он сразу же отвоевал место у окна с хорошенькой девочкой Наташей и переписывал у отличницы Наташи все, что она ему показывала.
Наташе также льстило соседство Глеба, который был не такой мордатый и громкий, как все деревенские. Да и ситуация их сближала: Наташина мать, намаявшись в Питере в девяностые, тоже вернулась в село и вышла замуж за бывшего одноклассника. Только в их случае брак удался.
В другое, свободное от уроков время Глеб смотрел на Наташу как на картину, и как только она прикасалась к нему летящим краем платья или локотком, у него темнело в глазах от счастья.
Но за скромной и тихой Наташей стал ухлестывать антоновский мальчик Сережка Пухов, на полголовы выше Глеба.
Правда, Глебу это не помешало. Он сначала подрался с Пуховым за школой, а потом спросил Наташу, любит ли она Пухова.
Увы, Сережка ей нравился больше. Тогда для Глеба закончилась и эта красота. Он бросил школу, так и не доучившись седьмого класса.
Он пас коров, резал скот на ферме, возил сено, таскал домой зерно. Завел коня, на котором мог ездить до работы, и на вопрос, может ли помочь, никогда никому не отказывал.
Мать с маленьким Яськой очень радовалась, что Глеб ее поддерживает.
Но на все его вопросы о том, не пора ли вернуться в Одессу и хотя бы попытаться найти отца или сблизиться с бабкой, Аделина отвечала вздохами.
Глеб понимал, что для женщины это стыдно. Но не мог понять, почему мать заложила себя в жертву чему-то очень спорному.
Глеб стал говорить как все местные – путая суржик и чисто русский. Иногда он брал Маринкины школьные книжки, прочитывал за ночь и долго думал, куря в потолок, над тем, что мог бы стать героем Лермонтова или Шолохова.
Книжки он любил, потому что они давали ему возможность хоть на время выпасть из действительности.
Перечитав на пастбище Маринкину школьную программу на лето, взятую из школьной библиотеки, он пошел в библиотеку взрослую, откуда его с позором прогнали. Для записи нужен был паспорт или свидетельство о рождении. Но их не было.
– Ты же умный парень! – кричала на него усатая библиотекарша Маруся. – Иди учись! Ты таковой сметкий та головастый! А возьми домой списанную литературу!
И Глеб доставал из полусырого сарайчика книги прошлых времен, отчищал их от побегов черной плесени и читал.
Да, Глеб сильно отличался от местных. И он отчего-то взял себе в голову, что если уедет отсюда, то без него погибнет вся семья.
Глеб обратился к матери: а не пора ли ей поехать с ним в Москву, попробовать узакониться? Ведь Яська тоже получил некую справку и жил, ожидая гражданства. Мать только пожала плечами.
– А на кой тебе в селе паспорт?
И Глеб согласился с ней, видя, что ей не только ходить по двору тяжело: ей тяжело просто жить.
Аделина, откормив Яську, вышла на работу в местную амбулаторию уборщицей. Также ездила три раза в неделю в сельсовет и убирала там.
Глеб смотрел на мать как-то очень преломленно, нездешне. В его глазах она была другой. Он помнил и принимал ее той, которой она была там. В Одессе.
Бабуля иногда присылала гривны, от которых не было толку. Чтобы их поменять, нужен был паспорт и город.
А отсюда до города было далеко. Пока Адольф ездил менять гривны, так как только у него был паспорт, он успевал их пропить и прогулять.
Все трое Горемыкиных – Аделина, Глеб и Маринка – вполне оправдывали свою фамилию, которой их наградил моторист Вовчик.
Но прошло несколько лет, и они втянулись. Яська перебрался на руки к Маринке, которая закончила семь классов и тоже бросила школу.
Аделина немного расстроилась, но, оглядев дочь, подумала, что такую красавицу сразу возьмут замуж.
У Маринки же от всего этого житья была очень странная психика.
Только Яська не давал ей возможности расслабиться: она в отсутствие матери сама стала матерью ему.
Глеб работал с утра до ночи, Адольф жил своей жизнью, приходя домой на рогах и притаскивая местных алкашей.
Аделина чахла в уголке и тоже немного стала «принимать на душу», чем еще сильнее разогнала свою болезнь. Увы, никто не собирался ничего делать. Кроме Глеба, который был вынужден стать в этой семье главным.
Колесо времени катилось, дни летели и не обещали ничего хорошего.
Глава восьмая
Не невеста
Через несколько дней после приезда пацанов на мотоциклах Лелька прибежала к Лизе, сильно икая и прищуриваясь.
– Ну что, заслал сватов к тебе этот змей? – спросил Григорьич, впуская соседку.
Возмущенная мать Лельки, обкладывая плиткой в их доме камин, как только не поливала Глеба. В основном ее удивило, что он сделал предложение Лельке, даже не влюбившись, да и что это за пара! Глеб Горемыкин был гол как сокол. А разве Лельке такой бы подошел?
– Да там! Мамка меня взамуж не пускает… А Лизка где? – прыснула смехом Лелька.
– Ну так когда на свадьбе будем гулять?
– Да какая свадьба, дядь Борь! Одни портки на хозяйстве, да и хозяйство-то… хер да душа, як у латыша! – засмеялась Лелька, пока Лиза выходила к ней, надевая тапки.
Лиза, понимая, что нужно сделать как можно более равнодушный вид, сказала вскользь:
– Я уже думала твоей подружкой быть.
– А, дружкой? Нет, передумала я. Ну ладно, пошли. Пошли, говорю!
Лелька с сильным нетерпением схватила Лизу за руку и потащила по улице к пустырю, где Глеб косил молодую траву.
– Мы вчера так надрались, что я не знаю, как он на работу пошел. А все хочу его увидеть, одна как-то сказать не могу, ты постой со мной. Я же ему не говорила, что я замуж не пойду. А мать… ей моего первого брака хватит. Говорит, обсохни от одного, а потом другого бери! Но на самом деле мне нужно торопиться! Я ж не буду вечно молодой и красивой!
– А что ты ему собиралась сказать? – переспросила Лиза.
– Ну, чтоб больше не приходил… пока. Он же… ну, мать моя против, короче.
– Против чего?
– Против свадьбы! – Лелька опустила голубые глаза, яркие, как цветки цикория.
– Почему?
– Ну почему! Потому! Просто против. И я-то еще думаю.
– А что думать-то? Любишь… выходи замуж. Все просто, – сказала Лиза, приостанавливаясь.
– Да кого там любить! – пыхнула Лелька и засмеялась прокуренными зубами.
– Кажется, у него полно достоинств… – улыбнулась Лиза, утишив голос. – Мне так кажется…
– Да, но… Да… – смешалась Лелька. – Шо там… Хаты нема своей… Цэ беда. А там… там Адоль, у-у… Ты не знаешь этого чертилу!
– А… тогда другое дело… – замялась Лиза. – Ну, к нам вечером приходи на шашлык, отец баранины купил.
Лелька исподлобья глянула на Лизу:
– Баранины? Я не ем баранину.
– Даже плов?
– Вообще не ем. Тем более… этих баранов, – Лелька не договорила, а прибавила шагу короткими толстыми ножками.
Лиза и Лелька быстро пошли по зеленой траве прирезка, которую впереди Глеб ловко убирал косой. Его голый торс, будто сделанный из рыжеватого мрамора, без единой складки, и повязанная банданой из рубашки голова, повернутая чуть набок, виднелись издали.
Лиза остановилась, наблюдая, как Лелька подбежала и Глеб, увидев ее, перестал косить, как он ей что-то сказал, как она что-то сказала, потом она замахнулась на него, он отвел ее руку, засмеялся, повернулся и неожиданно заметил Лизу на краю прирезка.
– Эй, иди сюда! – крикнул он ей. – Поди-ка!
Лелька, подпрыгнув, что-то провизжала Глебу и побежала на Лизу, но пронеслась мимо, горячо дыша перегаром. Лиза и Глеб остались одни на огороде. Лиза попробовала тоже уйти, но Глеб крикнул:
– Ну ты! Дивчина! Куда! Погодь мени!
И, куда-то исчезнув на минуту, появился из кустов уже рядом с ней, протягивая ладонь.
Сейчас Лиза хорошо его разглядела.
Он был трезв. Узкие смешливые глаза и прямой взгляд, красивое тонкое лицо без всяких изъянов, наполненное каким-то неподвластным ей знанием. В нем отпечатался жизненный опыт, все эти мелочи и хитрости жизни, смекалка, и смотрелось это на молодом лице странно, может быть, как показалось Лизе, даже по-актерски наигранно. Но нет, это как раз была правда – та, которую ни один актер не сыграет, правда подлинная, до капилляров и тончайших мышц.
Обветренные губы – словно выписанные, такие же четкие, как у его сестры Маринки, – улыбались, обнажая чуть сколотые уже передние зубы. Они с Маринкой были очень похожи, несмотря на разницу лет.
Глеб протянул крепкую, но тонкую руку с раскрытой ладонью, на которой лежало что-то розовое и чуть живое, с лапками.
– Тоже уйдешь? – серьезно спросил Глеб, но его глаза лучились. – Смотри, это тхорь… малэнький.
– А что такое тхорь? – спросила Лиза, разглядывая маленькое и розовое. – Хорек? Это малыш хорька?
Наверное, она стала совсем похожа на ребенка: открыла рот и смотрела, как на твердой ладони чуть движется неизвестное существо. И, взяв малыша двумя пальцами, переложила себе в ладонь. Глеб кашлянул в руку, обняв косу:
– Что будешь делать с этой коростой? Эта короста вырастет и начнет высасывать у курчат мозги. Мамку я перерубил косой… а он на краю гнезда лежал…
Лиза взглянула на Глеба:
– Вы тут бессердечные люди в деревне живете…
– Да подохнет он без мамки…
Лиза вздохнула:
– Зачем тогда вы мне его дали подержать?
Глеб пожал плечами:
– Да незачем… Просто хотел посмотреть… что ты скажешь. И давай уже не на «вы». Это я у вас роблю… А ты мне «выкаешь»…
Лиза глянула на Глеба, вытирающего лицо рукавом рубахи.
– И что, теперь вы с Лелькой не помиритесь?
– Я с ней не ссорился… – равнодушно сказал Глеб, оглядывая полотно косы. – Вот, пусть она теперь сама думает… Ладно. Мне надо работать, а то трава уже сухая, и так ее особо не зацепишь… а тут уж и роса сошла.
Лиза так и стояла с раскрытой ладонью.
– Спасибо за барашка, – сказала она, понимая, что кругом стало слишком тихо, только птицы пели как оглашенные.
– Да я же теперь ваш работник… – улыбнулся Глеб уголком рта.
– Это что у вас тут, крепостное право? – усмехнулась Лиза, сдвинув тонкие выгоревшие брови.
– Да обычное дело. У Отченаша я работаю, в колхозе пособляю, а остальное время у меня холостое.
– Не надорветесь… шься… с такой работой?
– Нет… куда мне… если не работать, начинаешь всякое думать, а это плохо – много думать. Задумаешься… страшно…
– Что страшного, что человек думает? Разве не надо?
– Эх, откуда ты только свалилась…
– Дикие вы все тут…
– Вот именно. Вот, например… этот, полудохлый… маленький… Он же вырос бы и стал как мать. Зачем плодить такую заразу? – задумчиво произнес Глеб.
Лиза взглянула на него. Глеб чему-то своему улыбался, но, может быть, у него что-то случилось. А может быть, Лелька ему сказала гадость.
– Да… Мне пора…
Лиза кивнула и пошла с прирезка на тропинку, к дому, поглядывая на младенца-хорька, который за время их разговора перестал дышать. Лиза, поискав глазами, нашла муравьиную кучку, носком шлепанца разрыла ямку и, положив зверька сверху, провела рукой, прикрывая его землей.
Она сейчас думала о стольких вещах сразу, что не успела пожалеть ни хорька, ни его маму, лежащую теперь на меже… Лизе было тепло и спокойно, но по-новому, не как обычно. Это тепло, наверное, называлось счастьем. Глеб тоже улыбался. Но только потому, что слезы наворачивались на глаза и мешали работать.
* * *
Но эта встреча на прирезке и ссора с Лелькой все-таки не давали ему покоя. На неделю он пропал на пастбище, работая без смены, чтобы ему дали двухнедельный отпуск, а тем временем наступила жара. Лелька уехала к брату Андрею в райцентр клеить обои в новой квартире. Лиза без нее скучала, хоть, конечно, и радовалась. А вот Глеб словно выдохнул без этой Лельки. Временами он замирал и смотрел в одну точку, словно не наблюдал рыжих скоп-соколиков, летающих над дальней пашней, не видел пятна буро-белых коров и далеко отбредшего бычка Мишку, протяжно гудящего в знойном оводняке.
Казалось, что с того дня, как он увидел Лизу, сидящую на скамейке у Лелькиного дома, перестало существовать все вокруг, кроме нее. И только она шла на ум, и только в мыслях о ней, о царапинке на ее шее, о ее покусанных комарами коленках, о ее завитых в тугие мягкие кольца, вспотевших за ушами волосах он хотел думать. Порою эти думы доводили его до того исступления, что хотелось кинуться в ледяной колодец, но их не было, таких ледяных, что могли бы его остудить. А теплая вода реки еще больше будила спящую тоску, пахла первобытной водяной травой, гиблой верхоплавкой, и никакая сила не могла удержать от парения в тяжелой мути неожиданно напавшей тоски…
Глеб закуривал «Приму», пускал колечки в серебряные мглистые листья низко склоненных ив и думал лишь о том, сколько он сможет продержаться. Не погибнет ли совсем с этим новым чувством. До вечера, пока на выпасе его менял Борька Гапал, Глеб думал о том, что теперь только сырая земля спасет его от мук. Ведь ему ничего не светит. Лиза не может быть его. Она появилась тут на погибель его сердцу. А еще раз они приходили кататься на коне – Лелька, замудренная, молчаливая, и Лиза – тонкая, розовая, яркая. Глеб смотрел, как Рева везет Лельку, болтал ерунду, и Лиза улыбалась на его слова… Потом он подтягивал веревочное стремя для Лизы и ставил ее маленькую ножку с прозрачными ноготками в железную скобу. Он дотрагивался до нее нечаянно, потом они с Лелькой смотрели, как она скачет вдоль протоки и волосы ей падают на спину и будто бы хлопают по лопаткам. Как крылья. Как есть золотые крылья. Вот бы их потрогать.
– Давай лучше осенью… там мать передумает, все как-то разрулится уже… – говорила Лелька, полулежа на его курточке и играя зажигалкой. Глеб смотрел на Реву, несущую Лизу, и у него кружилась голова.
Потом они уходили, и Лиза, как и Лелька, махнула ему рукой, блеснув глазами, в которых желтого было больше, чем зеленого. Вся она, чистая, рассыпающаяся на снопы искр, и плавала, и прыгала перед его глазами, и он ничем не мог прогнать видение, понимая отчаянно, что он как трава, а она как цветок над этой травой. И трава, и цветок могут расти из одной земли, но смешаются они вместе, только умерев, только тогда, когда придет косарь и снесет им обе головы… Умертвит их, сделает сухим сеном, скормит земле. И отчасти он был прав.
Вечером, разогнав коров по концам села, он садился на Реву и ехал к реке. Но даже там постоянно встречал Лизу. В тот последний день работы на пастбище он снова приехал на Гончарку, которая огибала шпилёк* островка и переплеталась с водой Сейма. Лелька и Лиза гонялись на лодке за плывущим ужом. Лелька в малиново-черном полосатом халате нависала над водой, а Лиза, неуклюже и неумело орудуя веслом, пыталась нагнать ужа, который лавировал меж блюдец лилейника и пытался уплыть.
– Лови его, лови! – верещала Лиза своим детским и звонким голосом, от которого у Глеба в голове мутилось.
Лелька, погрубее, верещала тоже. Лиза, с мокрыми волосами, облепившими ее спину, со спавшей лямкой купальника, в намокшей юбке, смеялась, пока не увидела подъехавшего к Гончарке Глеба. Тот соскочил с Ревы, стащил с нее самодельное седло с культяпыми стременами и бросил его на мокрый песок около лодок.
– Веселитесь? – спросил Глеб важно, скидывая курточку и пытаясь сделать лицо посерьезнее. – Конечно, что вам еще робить!*
Лелька, бросив весло в лодку, махнула Лизе:
– О, выискался, черт с рогами! Кадриться пришел. Иди, плавай туда.
И указала на кусты поодаль.
Лиза гребла к берегу, тоже пытаясь держать себя ровно, не смотреть в сторону Глеба и помалкивать. Она волновалась. Сердце ее стучало в ушах.
– У тебя конь дурак! Он сейчас прядаться* начнет! – крикнула Лелька и выхватила весло у Лизы.
– Ну, вообще-то, это лошадь! И не тронет она тебя. На красивых девок не прядается, только на страшных, – засмеялся Глеб и одним движением заскочил на спину Ревы. Та коротко заржала и стала осторожно входить в воду, хоть и сгорала от нетерпения выкупаться после жаркого дня. Рука Глеба несколько раз прошла по рыжей шерсти Ревы. Лиза это заметила и отвернулась. Она выпрыгнула из лодки, и юбка ее надулась колоколом вокруг колен.
– Все, идем домой… – сказала она Лельке. – Мама моя волнуется.
Глеб и Рева были уже на середине реки. Лелька вытянула лодку и завозилась с цепью.
– Чертова лодка… замок потеряла… Хренов уж! Вот як жеж! Слушай… я сейчас сбегаю домой за замком, а ты посторожи, чтоб никто на ей не уплыл! А то тут лазают всякие отдыхающие.
– Беги, посторожу, только недолго, а то темнеет.
– Вот и я о том. Нельзя ее без привязки оставлять. Упрут.
И Лелька недоверчиво кивнула в сторону Глеба.
– Ты с этим не болтай. Он знаешь какой?
– Какой…
– Ты его не знаешь! – вздохнула Лелька горько.
Мелькая голыми ногами, она ловко поднялась по берегу и, выкрутив полу халатика, побежала к тропинке.
Глеб и Рева плыли рядом, отфыркиваясь от воды. Лиза села в лодку и, поддернув юбку, опустила ноги в воду, казавшуюся теперь теплой. Глеб вышел на берег. Он так и плавал в своих штанах, которые сейчас прилипли к телу. Лиза снова отвела взгляд и, вздохнув, спросила:
– А на тот берег можно выйти? Там нет тины? – В голосе ее звучала беззаботность.
– Можно… – прыгая на одной ноге и выбивая из уха воду, ответил Глеб. – Если доплывешь.
– Да разве это далеко?
– Ну, так… прилично.
– А ты плаваешь?
– Шо мне там одному делать? Если б с кем-то…
И Глеб хитро подмигнул Лизе. Лиза смешалась.
– Нет, я туда не пловец. Я не доплыву.
– Я тебя спасу, если тонуть начнешь, – сказал Глеб, перестав прыгать.
– Вряд ли ты меня спасешь, – сказала Лиза и отвернула голову, подумав: «Скорее, наоборот».
– Вряд ли спасу? Или вряд ли потонешь? – Глеб похлопал Реву по шее. – Зафиг тогда спрашиваешь?
Лиза плюхнула ногами по воде.
– Просто так, интересно.
Глеб снова улыбнулся и, поймав морду Ревы, чмокнул ее в нос.
– Ах ты, моя басечка родная… Идем отдыхать…
Напялив на мокрое тело потрепанную «полевую» клетчатую рубашку, Глеб махнул Лизе, уводя Реву и неся седло под мышкой.
– Лелька еще подумает чего, скажи, что я ушел… Скажи, что спать поехал. Завтра в полчетвертого вставать, а уже десятый час, пока управлюсь…
Лиза удивленно спросила:
– А ты ей обо всем докладываешь?
Глеб остановился, согнал с шеи комара и ответил лениво:
– Ну нет… тем более она же не жена мне.
– Но невеста же, – глухо сказала Лиза, глядя на серебряную от сумерек воду.
Глеб, накинув седло на Реву, прыгнул на ее крутую спину.
– Не невеста, и давно, – ответил он коротко.
Стукнув голыми пятками лошадь, он разогнал ее с места в галоп и полетел по краю берега в сторону заброшенной паромной переправы.
Лиза почувствовала, как неведомая тяжесть скользнула с души, и, заулыбавшись, переметнула волосы на грудь, чтобы выжать их от воды.
Лелька прибежала, пыхтя.
– Чего, поехал? – кивнула она в сторону парома. – Че сказал?
– Передал, что спать поехал.
– Опять? Ну вот, блин… жених называется… спит да работает, а больше ничого.
– И не жених он тебе, – еле слышно сказала Лиза.
Лелька молча опустила голову, насупив брови.
– И тебе не жених, – буркнула она, но Лиза услышала.
Домой они возвращались уже в полной темноте. В домике Глеба окна уже не светились, все спали. У забора валялся страшный велосипедик Яськи с ободранной рамой.
– Конь педальный, – проворчала Лелька, пнув велосипедик, глянув на окно веранды Белопольских. – Дрыхнет.
Лиза молча прошла мимо, но тоже бросила взгляд на его окно. Как там, внутри? Бедность и убожество? Окна, закрытые газетами… Перелатанная жестяная крыша с обшелушенной краской…
