Екатерина Глаголева
Дьявол против кардинала
– Арман, Арман, очнись! – Анри трясет его за плечи. Ришелье сидит на полу, не понимая, как там очутился. В глазах Анри страх.
– Что… Что со мной было? – еле слышно выдавливает из себя Арман.
Анри медлит с ответом. Потом говорит:
– Ты… ты опустился на четвереньки и стал бегать вокруг стола. Ржал, как лошадь… пойдем, я уложу тебя в постель…
Сын маркиза Анри де Ришелье скончался через месяц после своей матери. Безутешному вдовцу не было позволено даже присутствовать на похоронах.
Четвертого декабря длинная вереница карет вывезла из Лувра, а затем и вообще из Франции всех испанских фрейлин и статс-дам королевы Анны Австрийской. Из числа ее соотечественников при дворе остались только духовник, личный врач, старшая камеристка да старая кормилица Эстефанилла, с которой не пожелала расстаться ее воспитанница. Обергофмейстериной и главой совета королевы была назначена Мари де Люинь, получившая под свое начало около пятисот человек.
Постепенно между Мари и королевой завязалась нежная и доверительная дружба. Она имела мало общего с отношениями, связывающими Людовика с Люинем. Король не уставал осыпать милостями своего любимца: тот уже стал губернатором Пикардии, а в Лувре теперь говорили с прованским акцентом, поскольку двор наводнили многочисленные родственники фаворита, торопящиеся из бедных стать богатыми. Мари же ни в чем не нуждалась; скорее это она дарила себя королеве, давая ей возможность почувствовать себя просто женщиной, выговориться, погрустить и посмеяться вместе с родственной душой. Супруги двух самых влиятельных лиц во Франции, которыми их мужья зачастую пренебрегали ради государственных дел, а то и своих развлечений, подолгу стояли рядом на балкончике, глядя, как Сена несет свои воды мимо Лувра. Бывало, что просто молчали, но чаще шептались о своем заветном. У Мари уже заметно округлился животик: первенец должен был появиться на свет в марте. Анна поглядывала на нее с доброй завистью и украдкой вздыхала: хотя испанки покинули Францию, Людовик не спешил выполнять свою часть уговора – дать браку свершиться.
Двадцать третьего января отпраздновали свадьбу сводной сестры короля мадемуазель де Вандом с герцогом д’Эльбёфом; на шестое февраля было назначено бракосочетание его родной сестры, принцессы Кристины, с герцогом Савойским. Людовик был полностью поглощен подготовкой балета Аполлона, который должен был состояться по этому случаю в Малом Бурбонском дворце: репетировал с музыкантами, следил за тем, как изготовляют декорации и монтируют сложные театральные машины, из которых будут появляться античные боги, давал указания своему портному Аршамбо по поводу костюмов. В самый разгар этой бурной деятельности его величеству доложили, что папский нунций Бентивольо просит его принять. Людовик, разгоряченный, в рубашке с засученными рукавами и простых холщовых штанах, с растрепанными волосами, прилипшими к вспотевшему лбу, вышел к нунцию и, преклонив колено, поцеловал перстень на его руке.
После того как они обменялись несколькими учтивыми и ничего не значащими фразами, Бентивольо перешел к делу.
– Сир, – сказал он мягким голосом и не глядя королю в глаза, поскольку Людовик этого не любил, – папский престол всегда имел своей опорой трон христианнейшего короля, и в интересах его святейшества, чтобы этот трон был прочен, переходя по законному праву к верным сынам и защитникам нашей матери-Церкви.
Поняв, куда клонит нунций, Людовик смущенно уставился в пол.
– Сир, – продолжал тот еще мягче, – неужели вы покроете себя позором, допустив до того, что ваша сестра родит сына прежде, чем вы произведете на свет дофина?
Людовик густо покраснел.
– Нет, такого позора не будет, – пробормотал он и вышел из комнаты.
Вечером того же дня Людовик отправился к королеве… и вернулся к себе, по обыкновению пожелав ей покойной ночи. Около одиннадцати к нему зашел Люинь. Король сидел на постели в одном халате, ссутулившись и зажав руки между колен. Он вскинул голову и посмотрел на вошедшего фаворита. Люинь с усмешкой покачал головой и посторонился, как бы приглашая его пройти в дверь. Людовик подумал, затем решительно поднялся и вышел в коридор.
Вслед за камердинером короля, освещавшим им дорогу факелом, они проследовали через темные залы и галереи в покои королевы. Слуга остался в прихожей, а король с Люинем прошли прямо в спальню. Анна, уже лежавшая в постели, испуганно натянула одеяло до подбородка. Людовик замялся, оглядываясь в нерешительности на склонившихся в реверансе камеристок. Старая Эстефанилла выгнала их всех вон, закрыла на ключ дверь в смежную комнату и тоже ушла. Прошла еще одна томительная минута, и тогда Люинь сорвал с короля халат, схватил его в охапку и положил на постель рядом с женой, после чего поклонился и вышел.
В спальне было темно, ничего не разглядеть, поэтому госпожа дю Белье, которую ошибкой заперла в гардеробной подслеповатая Эстефанилла, приникла ухом к замочной скважине, досадуя на дубовую дверь, плохо пропускавшую звуки. Она вся обратилась в слух и через какое-то время, когда в ушах у нее уже начало звенеть от напряжения, расслышала жаркий шепот короля:
– Ты самая прекрасная женщина на свете, – говорил он счастливой Анне Австрийской, – я всегда буду принадлежать только тебе одной. Всегда-всегда! Никогда не прикоснусь я ни к одной женщине, кроме тебя! И у нас будут дети. Много детей…
Глава 4. Королева-беглянка
– Ну, что? – нетерпеливо воскликнула Мария Медичи, едва граф де Бренн приоткрыл дверь в ее покои.
– Все сделано, – коротко ответил тот. – Карета спрятана на том берегу, возле деревянного моста.
Королева-мать стала нервно ходить по комнате, шурша юбками и стуча каблуками. Она вдруг застывала на месте, точно пораженная какой-то мыслью, потом снова принималась расхаживать по скользкому плиточному полу. Действительно, было от чего взволноваться: утром в Блуа прибыл гонец от герцога д’Эпернона и передал письмо, сообщив, что его «следует читать между строк». Нагрев письмо над пламенем свечи, королева увидела проступившие строчки, написанные лимонным соком: все готово для побега, герцог будет ждать ее в Лоше двадцать второго февраля. Но сегодня уже двадцать первое! Что это? Насмешка? Ловушка? На всякий случай Мария Медичи отдала соответствующие распоряжения: карета готова, но что дальше?
Солнце давно уже село, и за окном растеклась густая, чернильная мгла. На часах – без четверти двенадцать. В комнате было жарко натоплено, к тому же королева вся горела от возбуждения. Она подошла раскрыть окно и, вскрикнув, отскочила назад: в окне появилась чья-то голова. Де Бренн подбежал к ней с канделябром: ночным гостем оказался Дюплесси, секретарь герцога д’Эпернона.
– Но, бог мой, сударь, как вы сюда взобрались? – не могла скрыть удивления королева, когда Дюплесси наконец перелез через подоконник и очутился в комнате целиком. Ее покои находились во втором этаже, и до земли было не меньше ста двадцати локтей.
– Лестницы готовы, ваше величество, ждем только вас, – ответил секретарь с учтивым поклоном.
В покоях королевы-матери поднялась страшная суета. Горничные и камеристки сбивались с ног, собирая и увязывая в узлы платья, сорочки и белье своей хозяйки. Тем временем специально выставленные люди следили за тем, чтобы о поспешных приготовлениях не стало известно в замке. Однако в нем царил сонный покой.
Около шести утра королева в дорожном платье, прижимая к груди несколько шкатулок с драгоценностями, с которыми она никогда не расставалась, перешагнула через подоконник своей спальни, выходившей на западную террасу, и нащупала ногой лестницу. До рассвета было еще далеко, город крепко спал, нигде не мерцало ни огонька, темно – хоть глаз выколи. Лестница скрипела и раскачивалась, грозя завалиться на сторону, и королева, не привыкшая к подобным упражнениям, то и дело вскрикивала от страха. Кое-как спустилась она вниз, вся позеленев, с дрожащими коленями и трясущимися руками.
– Отлично, ваше величество, – шепнул ей Дюплесси, поддерживая ее под локоть, – теперь пожалуйте сюда: переберемся через вал и…
– Что, еще одна лестница? Ни за что! – взвизгнула королева. – Лучше умереть!
Дюплесси закусил губу. Ну и что теперь делать? Половина пути пройдена, и если королева отказывается спускаться вниз, то наверняка не полезет и обратно наверх. Не волоком же ее спускать, в самом деле! И тут Дюплесси озарило.
– Мантии! – громко шепнул он де Бренну. Тот был озадачен лишь на секунду и тотчас понимающе кивнул. Ощупью нашел нужный узел, в который были связаны зимние накидки. Сталкиваясь в темноте лбами, они расстелили их на земле, уложили туда королеву вместе со шкатулками, обернули, обвязали бечевками, привязали к концу получившегося куля толстую веревку и стали осторожно спускать по насыпи на крепостном валу, наваленной во время ремонта, на дно пересохшего рва.
Почувствовав, что куль коснулся земли, торопливо спустились по лестнице и принялись рвать бечевки, высвобождая королеву. Как ни странно, такой способ передвижения понравился ей несравнимо больше, и Мария даже развеселилась. Правда, обнаружилось, что одна из шкатулок была утеряна, но искать ее сейчас не было никакой возможности.
Отряхнувшись и оправив платье, подбитое мехом, Мария двинулась дальше пешком. По бокам шагали де Бренн и Дюплесси. Когда они вышли на улицу, Дюплесси зажег факел, чтобы освещать им дорогу. Позади семенила служанка, нагруженная тюками с одеждой, завершали шествие двое охранников.
Несмотря на ранний час, им навстречу уже попадались люди. Крестьяне, направлявшиеся на рынок, не преминули высказать свои предположения о том, где провела ночь эта тетка, подцепившая сразу двух куманьков, и куда направляется теперь. Де Бренн схватился было за шпагу, но Мария остановила его.
– Они принимают меня за гулящую бабенку, – шепнула она ему, хохотнув. – Вот забавно!
Де Бренн искоса бросил на нее взгляд: королева казалась помолодевшей на десять лет.
Гулко стучали башмаки по деревянному мосту. Луара текла расплавленным оловом меж оцепеневших берегов.
Перейдя через мост, путники в замешательстве остановились и закрутили головами: где же карета? Под вопрошающим взглядом королевы де Бренн смешался и побледнел. В самом деле, он же сам пригнал ее сюда и спрятал вон там, в тех зарослях! Придерживая шпагу, он побежал к кустам. Ф-фу! От сердца отлегло. Здесь карета! Выпряженные, но стреноженные лошади стояли неподалеку, а кучер, пританцовывая, хлопал себя руками по плечам.
– Запрягай, болван! – прошипел де Бренн, и испуганный кучер бросился ловить лошадей.
Неожиданная задержка пробудила в беглецах оправданные страхи. Дюплесси и де Бренн беспрестанно посматривали в сторону замка, опасаясь погони. Наконец все уселись в карету: «Гони!» Через три с половиной часа бешеной скачки вдали показались башни замка Лош. Герцог д’Эпернон лично выехал встречать королеву-мать в сопровождении двухсот всадников и торжественно препроводил ее в свои владения.
Заседание Государственного совета закончилось около трех часов, и Людовик вместе с советниками спустился на первый этаж старого замка Сен-Жермен. При их появлении в большом зале заиграл небольшой оркестр из двух скрипок, двух альтов и лютни, а истомившиеся фрейлины захлопали в ладоши. Анна Австрийская, улыбаясь, пошла навстречу супругу, и тот, учтиво поклонившись, взял ее под руку.
– Танцевать, танцевать! – воскликнула Мари де Люинь и, схватив за руку мужа, встала с ним во вторую пару.
За важной, степенной паваной последовала веселая гальярда. Король протанцевал и ее в паре с королевой, не сводя с нее влюбленно-восторженных глаз, и даже реже сбивался с ритма. Давно не видали его таким веселым и раскрепощенным. После гальярды король поклонился и отошел в уголок вместе с венецианским посланником, но и беседуя с ним, он переглядывался с женой, которая теперь танцевала бурре с молодым Анри де Монморанси. Люинь, по обыкновению, присоединился к королю, и кавалером Мари, которая не могла отказаться от танцев, несмотря на свое интересное положение, стал его брат Брант. Затем оркестр заиграл сарабанду, Анна взяла бубен и вышла на середину круга. Она танцевала легко и изящно, и не один только Людовик любовался ее грациозными движениями. Другой брат Люиня, Кадене, тоже выскочил в круг и принялся высоко подпрыгивать, стукая башмаком о башмак, взмахивать руками и притоптывать ногами. При этом он топорщил усы и вращал глазами, изображая пылкого испанца. Фрейлины покатывались со смеху, да и трудно было удержаться от улыбки при виде такого «кабальеро». Танец закончился, и Анна, тяжело дыша, села в кресло. Людовик учтивой фразой завершил беседу с венецианцем и прошел через весь зал к своей супруге. Фрейлины и придворные кавалеры наперебой осыпали ее комплиментами, а старый глуховатый Бельгард чересчур громко спросил, что бы она сделала с мужчиной, который заговорил бы с ней о любви.
– Убила бы! – шутливо ответила Анна, обмахиваясь веером.
– Ах, я убит! – воскликнул старик и, закатив глаза, повалился на одно колено, прижав руки к груди.
Все расхохотались, а Людовик смеялся громче всех. Анна подняла к нему лицо и посмотрела на него так нежно, что ему захотелось прямо сейчас подхватить ее на руки и унести куда-нибудь далеко, где они были бы совершенно одни. Он ласково пожал ее руку, лежавшую на подлокотнике.
В это время в зал вошел какой-то человек, одетый по-дорожному, и остановился в растерянности, оглядывая присутствующих. Поколебавшись, решился, подошел к Люиню и с поклоном передал ему какое-то письмо. Люинь прочел его, и даже издали было видно, как он побледнел. Велев вновь прибывшему следовать за собой, он поспешил к королю. Заметив, что происходит нечто странное, придворные начали перешептываться, танцы сами собой прекратились, понемногу затихла и музыка. Все смотрели на короля, читавшего письмо. Окончив читать, Людовик поднял глаза от бумаги, обвел взглядом зал и коротко произнес:
– Господа, я получил донесение от губернатора Блуа. Минувшей ночью королева, моя мать, бежала из замка и укрылась во владениях герцога д’Эпернона.
На этом король быстрым шагом направился к выходу.
С минуту в зале длилось оцепенелое молчание, а затем все зашумели, засуетились и побежали собираться. Солнце не успело еще скрыться за горизонтом, а карета за каретой уже мчались по дороге из Сен-Жермена в Париж.
– Я, нижеподписавшийся Арман Жан дю Плесси де Ришелье, епископ Люсонский, находясь в здравом уме и твердой памяти, в присутствии нотариуса, мэтра Жака Тиссандье из Авиньона, составил нижеследующее завещание седьмого дня марта 1619 года от Рождества Христова…
Секретарь Мишель Ле-Маль обмакнул перо в чернильницу и выжидательно посмотрел на Ришелье. Исхудавшее и пожелтевшее лицо епископа с ввалившимися щеками и запавшими глазницами тонуло в подушке, костлявая рука безжизненно лежала поверх одеяла. Из щели меж тонких губ долетал тихий, еле слышный голос:
– Завещаю похоронить себя в кафедральном соборе Люсона, коему оставляю свое столовое серебро, церковное облачение и три фландрских настенных ковра… Основанной мною семинарии завещаю свою библиотеку и наличные деньги в сумме одной тысячи ливров… Это все, что я могу ей передать, ибо никаких иных средств не имею…
Анри де Ришелье на цыпочках вошел в комнату и тихонько притворил за собой дверь.
– Ну что? Как он? – спросил маркиз у камердинера Дебурне.
– Да плох, плох, – шепнул тот, покачав головой. – Утром доктор приходил, кровь отворял. Вот, завещание пишут…
В тишине раздавался только скрип гусиного пера по бумаге. Вдруг со двора послышался стук привратного молотка. Дебурне поспешно вышел.
Вскоре в прихожей зазвучал громкий басовитый голос, с которым пытался спорить тенорок Дебурне. Однако его возражения силы не возымели, тяжелые шаги протопали прямо к двери, которая распахнулась, явив взору присутствующих большую фигуру в засыпанном снегом плаще на меху.
– Куда! Куда! Нельзя к нему! – все еще увещевал пришельца камердинер. – Плащ хотя бы снять извольте! – сдался он наконец.
Незнакомец скинул ему на руки плащ и остановился на пороге.
– Неужто и в самом деле плох? – нерешительно пробасил он, глядя на восковое лицо Ришелье.
Тонкие голубоватые веки епископа затрепетали, он приоткрыл глаза.
– Кто здесь? – спросил он еле слышно.
Незнакомец подошел к постели. Ришелье вгляделся в его лицо.
– Господин дю Трамбле? – произнес он голосом, задрожавшим от надежды.
– Ну, слава Богу, узнали! – обрадовался гость. – А я ведь двести лье без остановки к вам скакал, да по такой-то погоде! Вот. – Он полез куда-то за пазуху, извлек оттуда запечатанное письмо и передал секретарю.
Ле-Маль взломал печать, пробежал письмо глазами.
– Король приказывает вам немедленно покинуть Авиньон и прибыть в Ангулем, где вас ожидает королева-мать, – произнес он неуверенным голосом, не совсем понимая, что происходит.
То же недоумение отразилось на лице Ришелье.
– Королева-мать изволила две недели тому назад бежать из Блуа, – пояснил дю Трамбле. – Суматоха тогда поднялась, на Люине лица не было – поди узнай, что у ее величества на уме.
Дю Трамбле оглянулся и поискал взглядом стул. Нотариус живо вскочил и уступил ему свое место.
– Восемь дней в седле, ноги не держат, – как бы извиняясь, сказал гонец, уселся и продолжил рассказ.
– После того как королева лишилась мудрого советника в вашем лице, – дю Трамбле слегка поклонился Ришелье, – рядом с ней возник очередной итальянский проходимец – некто аббат Руччелаи из Флоренции. Он-то и стал вбивать ей в голову мысли о том, чтобы вернуть себе прежнюю роль – слыханное ли дело, чтобы мать короля была изгнана из Государственного совета! Но как ее вернешь? Король предпочитает держать матушку на расстоянии, в Блуа под охраной. Остается бежать! А куда? Руччелаи сунулся было к герцогу Бульонскому, но тот поостерегся играть с огнем – мол, годы уже не те. А вот герцог д’Эпернон оказался сговорчивее: он был обижен, что власть его урезали, а еще пуще, что сыну его, архиепископу Тулузскому, до сих пор кардинальскую шапку не пожаловали. Так что королева укрылась у него в Ангулеме и прислала королю письмо: мол, мое место подле вас, прогоните Люиня, все зло от него, и заживем по-прежнему, душа в душу. А не то – во Франции найдутся благородные дворяне, способные постоять за свою государыню. Король наш нраву горячего, хотел было тотчас собирать войска и идти на матушку войной. Да только Люинь совсем другого склада – ему лишь бы тишком, да молчком, да без драки. Канцлер Силлери, хоть Люиня и не любит, тоже воевать отсоветовал. Тем временем брат мой, отец Жозеф, поговорил с Деажаном о вас. Деажан подступил к королю: есть, мол, лишь один человек, который заставит вашу матушку образумиться. Вот и пришлось мне в ваши палестины добираться!
Ришелье попытался сесть на постели. Брат Анри и секретарь поддержали его и подложили под спину подушки.
– Можете идти, мэтр, мы с вами закончим позже, – тихо, но твердо сказал Ришелье нотариусу. Тот откланялся и удалился.
Умирающий епископ совершенно преобразился. В него словно вдохнули искру жизни, глаза загорелись. Немного посидев и словно собравшись с силами, он отбросил одеяло и спустил ноги с постели.
– Ну, что стоишь? Одеваться! – приказал он камердинеру.
Тот оторопел. Ришелье сделал нетерпеливый жест рукой.
– Может, и правда повременить? – неуверенно предложил дю Трамбле, чувствуя себя несколько неловко.
– Одеваться! – повторил Ришелье. – И принеси нам что-нибудь поесть. Дорога дальняя.
Дебурне ушел, пожимая плечами и хлопая себя руками по бокам.
Через два часа карета уже увозила ожившего епископа из Авиньона.
Глава 5. Примирение
Двери распахнулись, горничные присели в реверансе – в спальню госпожи де Люинь вошла Анна Австрийская. Мари попыталась было приподняться на постели, но Анна остановила ее быстрым жестом:
– Лежи, пожалуйста, лежи!
Она подошла и села на табурет рядом с кроватью. Мари слабо улыбнулась королеве из пышных подушек.
– Ну, как ты? – спросила Анна, участливо глядя на ее бледное лицо с голубыми тенями под глазами.
Мари сделала знак рукой, одна из горничных вышла и вскоре вернулась в сопровождении кормилицы, которая несла на руках спеленутого младенца.
Анна живо вскочила и заглянула под уголок кружевного кокона.
– Боже мой, какая красавица! – воскликнула она, в умилении глядя на сморщенное красное личико с почмокивающим во сне ротиком. – Вся в мать!
– Я назову ее Анной! – сказала Мари, с улыбкой наблюдая за этой сценой.
Королева еще немного полюбовалась младенцем и снова села на табурет. Кормилица унесла ребенка.
– Ты знаешь, – увлеченно заговорила Анна, – я много думала нынче ночью: твоей дочери ведь необходима хорошая партия.
Мари рассмеялась:
– Что вы, ваше величество, об этом думать еще слишком рано!
– Вовсе нет! – живо возразила королева. – Вот послушай: я полагаю, ей лучше всего подойдет сын герцога де Жуаёза. Если ты согласна, я с ним поговорю. Нужно будет еще как следует обдумать брачный договор, но с этим пока время терпит…
Мари смотрела на нее ласково и нежно, но как-то по-взрослому, почти по-матерински, и под этим взглядом Анна смутилась и замолчала.
– Страшно было? – робко спросила она немного спустя, почти шепотом.
– Да нет, не страшно, – раздумчиво ответила Мари. – Немного больно, конечно, но страшно – нет… Это же от любви, а все, что от любви, прекрасно.
– А я, наверное, все равно бы боялась, – призналась ей Анна. – Ведь так часто умирают…
Она осеклась, вспомнив, что и мать Мари умерла родами. Но та ободрила ее теплым взглядом.
– Не нужно думать о плохом, вот и все. Это всего лишь испытание, которое несет нам любовь. И если мы пройдем его, она вознаградит нас за терпение и веру и снова даст вкусить своих радостей. Ни в коем случае нельзя показывать любимому мужчине, что тебе страшно или больно, не то потом он поостережется снова лечь с тобой в постель, чтобы это не повторилось.
Мари оживилась и приподнялась на локте.
– Я сейчас пишу трактат о любви, – сообщила она. – Наподобие Монтеня, что мы читали вместе. Но только Монтень – мужчина, ему не понять, что чувствует женщина, чего она ждет от любви. И уж конечно, ему ни разу не доводилось рожать!
– Ты неисправима! – Анна со смехом всплеснула руками. – Но вообще, – она снова посерьезнела, – мне все-таки страшно думать об этом. Мой Людовик так любит меня, даже на охоту не ездит, чтобы побыть вдвоем… И я его тоже люблю… Но все ждут от нас ребенка. Бентивольо вчера опять спросил меня с лукавой улыбкой, что поделывает дофин…
– Ну и что же поделывает дофин? – Мари снова откинулась на подушки. Анна порозовела от смущения.
– Я все думаю… А вдруг… если я наконец произведу на свет дофина, он отвернется от меня? Понимаешь, когда все вокруг только и твердят тебе, что про наследника, появляется такое чувство, будто все твое предназначение – только в этом, а я… я… – Анна была готова расплакаться. Мари потянулась к ней и ласково коснулась своей рукой.
– Ну что вы, что вы! – увещевала она королеву. – Ведь ваша свекровь родила королю шестерых детей, и он бы сделал ей еще столько же, если бы его не убили!
В этот момент в комнату вошел Люинь. Завидев королеву, он низко поклонился, широко взмахнув шляпой с пышным белым пером. Анна встала, приветствовала его учтивым кивком и, пожелав Мари поскорее поправляться, пошла к двери. Люинь посторонился, чтобы дать ей дорогу. Оглянувшись на пороге, Анна перехватила пламенно-нежный взгляд, который Мари устремила на мужа, и, смутившись, быстро ушла.
Заседание совета было в разгаре, когда Марии Медичи доложили о прибытии епископа Люсонского. Мария просияла и велела тотчас его просить. Остальные участники совета недовольно переглянулись. На какое-то время в зале повисла томительная, напряженная тишина, пока, наконец, в дверях не появилась худощавая фигура епископа. Ришелье был одет в мирское дорожное платье, шляпу держал в руке. Шесть пар глаз устремили на него свой взгляд: королева-мать – полный радостной надежды, Руччелаи и Шантелуб – сумрачно-враждебный, старый герцог д’Эпернон – недоверчивый, его сыновья, маркиз де Лавалетт и архиепископ Тулузский – испытующий. Заметив это, Ришелье учтиво, но сдержанно поклонился.
– Мы очень рады видеть вас, Люсон, – заговорила королева. Ришелье внутренне усмехнулся: это «мы» было слишком широким обобщением. – Было бы лучше, если бы вы присоединились к нам прямо сейчас, но я вижу, вы утомлены дорогой. Ступайте отдохните. Вас проводят в отведенные вам комнаты.
– Вы очень добры, ваше величество. – Ришелье снова поклонился, но уже ей одной. – Я и сам хотел смиренно просить вас о том же.
Едва епископ ушел, как за столом совета разгорелся спор о том, можно ли ему доверять. Руччелаи, яростно жестикулируя, доказывал: «после всего, что было» – нельзя. Мария защищала Ришелье.
– Если бы не он, я бы сейчас, верно, чахла в монастыре. Еще неизвестно, как бы все повернулось, если бы нас не разлучили. А ваши советы привели меня сюда! – запальчиво выкрикнула она.
Руччелаи уже набрал в грудь воздуха, чтобы ответить, но осекся под тяжелым взглядом д’Эпернона. В самом деле, положение герцога было еще сложнее: король лишил его всех титулов и должностей и практически был с ним в состоянии войны. Хлопнув ладонью по столу, Мария закрыла заседание совета. Едва дождавшись, пока все откланяются и разойдутся, она поспешила к Ришелье.
Епископ боком сидел в кресле, опершись на подлокотник и устало прикрыв глаза рукой. Дебурне вместе с другим слугой распаковывали и раскладывали вещи. При появлении королевы Ришелье привстал, но Мария жестом велела ему оставаться на месте. Она присела на стул и осведомилась, как епископ перенес дорогу.
– По правде сказать, тяжело, – ответил тот. – Двадцать дней в пути, в самую распутицу… К тому же меня арестовали в Лионе.
– Арестовали?!
– Представьте себе! По обвинению в государственной измене, хотя у меня при себе было письмо короля. Ночь пришлось провести в караульной. По счастью, утром приехал губернатор д’Аленкур, узнал меня и отпустил.
Задав еще пару вежливых вопросов, ответы на которые ее не интересовали, королева принялась рассказывать историю своего побега. Она не могла усидеть на месте и ходила по комнате, бурно жестикулируя. Ришелье слушал, полуприкрыв глаза и слегка покачивая головой. Виновником всех бед Мария называла Люиня. Она с таким праведным гневом обличала произвол временщика, забравшего власть над ее сыном, будто сама семь лет не была игрушкой в руках итальянского авантюриста и его жены. По словам королевы, единственным ее желанием было воссоединиться с сыном и жить с ним в любви и согласии. Обо всем этом она писала королю, а также в памфлетах, которые печатались и распространялись от ее имени, но Людовик в ответ лишь занял Блуа и прислал ей короткое послание, сообщая, что непременно вырвет ее из рук коварного похитителя д’Эпернона. Закончив свой эмоциональный рассказ, Мария спросила, что обо всем этом думает Ришелье.
– Я могу лишь повторить вслед за Сократом: «Я знаю, что ничего не знаю», – уклончиво ответил тот. – Я столь долго находился вдали от дел, что мне требуется время, чтобы во всем разобраться. Если вы позволите, я желал бы присутствовать при заседаниях совета, но ни в коей мере не намерен вмешиваться в его решения.
Поняв, что пока ей ничего не добиться, королева отступила.
Ришелье исправно посещал заседания совета, практически ничем не обнаруживая своего присутствия. Он слушал и молчал. Ситуация стала ему ясна. Во-первых, он понял, что Руччелаи – звонкий, но пустой бубен, Шантелуб – честолюбец, готовый лезть наверх по головам, д’Эпернон – усталый старик, раскаивающийся в том, что ввязался в эту авантюру и тревожащийся за будущность своих сыновей, а его сыновья здесь лишь потому, что не хотят бросить отца в тяжелую минуту. У Марии же собственного мнения нет вообще, она хочет одного – власти, причем немедленно и любой ценой. Во-вторых, он узнал, что в распоряжении мятежников – всего пять-шесть тысяч человек пехоты и восемьсот-девятьсот всадников, которых с грехом пополам удалось собрать д’Эпернону. Королева и так уже вся в долгах, на большее денег нет. К тому же все, к кому она обращалась за помощью, поддержать ее отказались, в том числе гугеноты, припомнившие ее дружбу с Испанией. Руччелаи кипятился и предлагал какие-то невероятные планы, но даже Мария досадливо морщилась. Она, наконец, вплотную подступила к Ришелье, требуя высказать свое мнение. Тот ответил, что, на его взгляд, наличных сил недостаточно и лучше подумать о переговорах. Королева отличалась упрямым характером, ей требовалось время, чтобы перейти от одной мысли к другой. Но после окончания совета Ришелье переговорил с д’Эперноном и заручился его полной поддержкой.
В Ангулем прибыли парламентеры короля – старая лиса де Бетюн и аббат де Берюль. При виде своего бывшего покровителя Ришелье почувствовал некую ревнивую тревогу: де Берюль славился своим даром убеждения и успешно обращал гугенотов в католичество. При этом он был совершенно бескорыстен и нечестолюбив, даже отказался от епископского сана. Не приходилось сомневаться, что он запросто уговорит королеву пойти на заключение мирного договора на любых условиях, но ведь заслуга примирения матери с сыном должна принадлежать Ришелье, и только ему!
На срочно созванном совете слово взял де Бетюн. Он сообщил, что король, разгневанный похищением своей матери, хотел немедленно покарать обидчиков, однако его удержал от этого шага главный советник де Люинь, заявив, что, вероятно, это он, не желая того, чем-то прогневил королеву-мать, хотя и не знает за собой никакой вины. А посему нужно спокойно во всем разобраться, дабы истина восторжествовала. (Ришелье спрятал улыбку: Люинь – поборник истины? Просто струсил, вот и заюлил.) Тем не менее, продолжал де Бетюн, король требует прекратить печатание оскорбительных памфлетов, поскольку, раня его слуг, они причиняют боль ему самому. Кроме того, он требует распустить войска. В случае неповиновения на мятежников выступят три королевские армии – в Шампани, чтобы к ним не пришла помощь из Лотарингии, в Гиени, чтобы сковать силы гугенотов, и, наконец, в Пуату, под командованием самого короля, который поведет ее прямо на Ангулем. Помощи от Испании ждать не приходится, ибо испанский посол Хирон рекомендовал Филиппу III соблюдать нейтралитет.
Речь посла была выслушана в ледяном молчании, и по ее завершении все разошлись. Де Берюль испросил разрешения переговорить с королевой-матерью, и под неспокойным взглядом Ришелье они удалились в ее апартаменты. Сам же епископ предложил де Бетюну прогуляться, чтобы побеседовать с ним без свидетелей.
