Сестра Монгольфье – Екатерина Перченкова

Продолжаем тему «женской лирики».

и кивает с облаков спаситель

потемневшей медной головой.

кто бы видел, боже, кто бы видел —

умер б и не понял, отчего.

Следующий автор, Екатерина Перченкова, на мой взгляд, в современной поэзии занимает нишу между Полозковой и Седаковой. И, не смотря на то, что она «пользуется» поэтическими формами Веры, по метафизической наполненности она гораздо ближе к нашему современному классику – Ольге Александровне Седаковой. Её поэтика зачастую сродни женским заговорам и плачам.При всём при этом поэзия Перченковой не чурается неожиданных решений, смысловых и образных парадоксов.

вот это снег. он падает. лови.

иди за ним по улице пологой,

где ни фонарика, ни колеи,

ни дома, ни дороги.

где прячутся вчерашние следы –

и от ночного зимнего колодца

несешь кувшин диковинной воды:

перевернешь – не льется.Рецензия полностью здесь…Миры Перченковой очень веществены, природны и оттого тяготеют к первопричинам, первосутям всего.

ходили беспокойные не те,

носили воду в черном решете,

крошили в воду тихую отраву.

запей, не морщись, будешь молодцом,

порвешь веревку, выйдешь на крыльцо,

а дальше будет так: к земле – лицом

и сердцем – к травам.

В них чувствуется поиск выхода из обыденности.

я нарисован в тетради

в клеточку, черным и маленьким, со спины,

со стороны, не смотри, бога ради,

завтра получится лучше – он каждый день

сочиняет нас заново.

туда, где на кухнях пляшет и прячется синий газ,

туда, где в любые будни по мокрым шоссе на исходе ночи

бегают в белых кроссовках, с собаками, парами, поодиночке,

торопятся на работу, не открывая глаз,

курят, складывают зонты и кутаются в пальто

бывшие ангелы.

ныне – не знаю, кто.

туда, где никто не дышит – затем, что не знает, как.

Боже, сыграй один, я твой лучший зритель!

дай мне последний звонок, подари мне знак, я хочу увидеть,как вечером со стороны реки в тяжелую стынь двора

выходят зеркальщики, часовщики и кукольных дел мастера;

выходят, встают, и смыкают круг, и движутся посолонь;

как с их беспокойных горячих рук стекает живой огонь…

и жить – покуда несут огни под окнами вдоль мостовых.

никто не видит их – но они бессмертнее всех живых.

Она не боится показаться красивой, и правильно, потому что красота у неё – натуральная

никуда не надо, постой, остынь,

что ж тебе не терпится – руку в реку?

на земле прекрасно: весна, латынь,

мокрые газоны, фонарь, аптека.потому-то здесь так спокойно быть,

проплывать украдкой в зеленый полдень,

где стоит студенческий хрупкий быт,

нерушим и нежен, как дом господень.потому что и этот случайный дом

отлетит с земли невесомым паром.

потому что чудо всегда – потом,

а сегодня дождь и четыре пары.

теперь гляди, какой стеклянный март,

окликнешь – все равно не отзовется:

кто очарован, тот не виноват;

а завтра солнце

перетечет из мартовской слюды

слежавшейся, нетронутой, нетленной,

в сквозное одиночество воды,

стоящей по колено.

и руки врозь, и небо пополам,

и завтра нехорошая погода -

вода, вода, прильнувшая к стволам,

и корни, утекающие в воду.

под ними молодой придонный ил,

над ними свет летает снежной солью,

так осторожен, будто сделал больно.

так равнодушен, будто разлюбил.

как ни скажешь – ложь, как ни выдохнешь – неудобно,

как проснешься – все будет по-прежнему пусто, но

расцветет голубой колокольчик в стеклянных ребрах,

смешной, смешной…

Другая тема, которая преследует автора и хорошо удаётся ему, это человеческое сиротство, людская бесприютность

Так доживаешь до пятой по счету осени – мятая майка, крошки печенья в кармане, и вдруг понимаешь – никто никогда не спросит:

«Чьи у тебя глаза, неужели – мамины?».

«У других все как надо, а ты получился чудом, и живешь как попало, и бродишь себе в потемках, говорю тебе – чудом, а если не так – откуда у тебя под ребром рыболовный крючок, детеныш?»

перебирать неподвижную пыль, убивать тишину и скуку,

сниться друг другу гуляющими под дождем.

черная плоскодонка идет по лунному грунту.

хьюстон, у нас проблема: мы никого не ждем.

Но, главное, что автор ещё не забыл…

чтобы заметить, как начинается непорядок, необязательно быть ученым.

хьюстон, у нас проблема. третьи сутки подряд горизонт остается черным.

каждый из нас носит в себе взлетную полосу и вокзал,

мы пока еще не забыли,

как это: когда поднимаешь к небу глаза – и глаза становятся голубыми,

И что автор ещё чувствует…

храни меня как можешь, боже мой.

пусть я была вода – а стану камень…

гляди, гляди, как я иду домой,

к ветшающему берегу в тумане,

в распахнутое поле серебра

иду твоим смеющимся посыльным -

домой, домой, в сырые руки трав,

в босую нежность придорожной пыли.

в раю стоят большие корабли

и города, умолкшие под тенью,

но я из очарованной земли

несу тебе терновник и репейник.

домой, домой, где дальше и теплей,

где медлит сердце, вставшее по слову,

где воды расступаются во мгле

и небеса раскрыты – до седьмого;

под солнечный полуденный ожог,

с живых ветвей стекающий на плечи…

…всегда кто ранил – тот и бережет.

и кто покинул – охраняет крепче.

… и способен художественно донести до читателя всю красоту трагичности нашего мира.

отыщи в кармане холодный нож

выговори родину через дрожь

не печалься, умница, – горячо:

ледяная звонница за плечом

кандалакша хатанга колыма

в глотку заколоченная зима

кипяток и порох наперечет

холодно не холодно горячо

кто болел от холода тот потом

ходит по реке жестяным плотом

к берегу примерз онемел затих

что горело выпито на троих

за снегами прятался черный дом

где на всех хватило воды со льдом

где слепая дымная иордань

приняла в объятья любую пьянь

холодно не холодно горячо

провалился в прорубь считай крещен

онемел бы напрочь да вслух несет

дым пошел наверх горячо и все

я хожу по холоду у меня

слово кочегара печать огня

говорили зиму взахлеб навзрыд

полюбили всякого кто горит

каторжное дело зимой гореть

как рука без варежки в январе

будто наледь сколота с потолка

трещинами ходит по дну зрачка

в жаркую землю летом толкались посохи,

звезды текли дорогами птичьих стай.

долго ходил по болоту как посуху?

а вот теперь – летай!

жди на пустых полях голубых проталин,

в небе всю зиму темно – не видать ни зги.

знаешь, как сделать, чтобы твой дом летал?

сожги.

и вроде бы жили,

разговаривали, дышали,

от неба прятались под разноцветный зонт…

а черный ящик на самом деле – оранжевый шарик,

каждый вечер падающий за горизонт.

Как-то уже очень давно ношу эту книжку в рюкзаке, и до сих пор, представьте, не дочитал. Не потому, что она скучная или плохая, а совсем наоборот – очень уж хорошая.Больше, чем по стихотворению в день, читать не получается, а иногда и того хлеще – неделями можно не покидать одно и то же стихотворение. На каждой почти странице – какой-то свой эпос, и эти «маленькие» эпические песни складываются еще в одну огромную эпопею, которую я имею право сравнить с «Илиадой», раз у меня возникла такая ассоциация. Да, скорее «Илиада», чем «Война и мир», например. Толстого вполне можно читать с пропусками – только про войну, или только про мир, или только про какую-нибудь одну семью. У Толстого эпос держится на контрасте между образом жизни, мировоззрением и взглядами отдельных семей и людей и их историй. «Фундамент» романа Толстого, конечно, вся земля русская, но чтобы построить нечто основательное именно на таком фундаменте – нужно быть гением, сумасшедшим или ребенком. Тут уж пусть каждый судит Толстого, как ему больше нравится.В книге Кати Перченковой (как и в Гомеровских книгах) фундамента, можно сказать, нет. Или, если посмотреть иначе, фундамент – это странствие. Странствие вообще, в самом широком понимании, не из пункта к пункту, не за подвигами и славой, – а переживание, эмоция как странствие. Можно предположить, что все персонажи, населяющие Катины стихи, действительно живут где-то в городе Жуковском или в Москве, или еще где-то на этой земле. Можно этого не предполагать, и стихи не станут от этого ни хуже, ни беднее – и ни богаче, ни лучше. Потому, что все эти люди и звери абсолютно живы здесь, в книжке. У них есть судьба и история, к ним можно заходить каждый вечер и слушать пусть один и тот же, но каждый раз завораживающий рассказ. И это будет одним из самых сильных переживаний во всю жизнь, потому что «самые лучшие путешествия – воображаемые». Миру об этом сказано давно и мир не очень-то прислушался. А напрасно, ведь мечта о Париже куда полнее и интереснее, если прислушаться к этой мечте, чем сам Париж, хоть десять лет живи в нём. И мечта о городе Жуковском, возникающая в процессе чтения Катиных стихов, гораздо сильнее впечатляет, чем сам город Жуковский (я там был недолго и, наверное, ничего и никого не увидел, но всё же). Мечта о более-менее конкретных местах и людях из книжек перерастает в удачных случаях в нечто общечеловеческое, и этим обретает эпическую конкретность – остров сирен действительно существует, и в Рай и Ад нельзя не верить уже из-за того, что их описал Данте. И, поскольку я видел Жуковский и знаю, что Катя – оттуда, и там писала свои стихи (хоть объективно они не про Жуковский совершенно), то и Жуковский для меня теперь – совершенно конкретное мифологическое место. Там, действительно, существует всё. Вообще всё.

И, конечно, дело не только в том, что тут есть какие-то истории и персонажи. Дело в высоком сочувствии к ним, в превращении, может быть, случайно услышанного беглого рассказа о каких-то неурядицах или забавных случаях – в музыку и искусство, в поэзию, перед которыми каждый, в конечном счете, одинок, сиротлив и расхристан. И Земля, действительно, «детский дом, имеющий форму шара, голубой и зеленый, с белыми шапками на полюсах…» (из ст. «Деткин дом») А за ним еще – вся Вселенная с рекой Хронос, Раем и Адом, любыми придуманными и реально существующими городами, реками и лесами. И там мы, если повезет, тоже будем одиноки настолько, насколько можно быть одиноким с музыкой, поэзией и в компании хороших людей. Куда без них, без хороших? И в книге часто кто-то кому-то говорит – «хороший», «хорошая», «мой хороший», или хочет кому-то это сказать, или хочет, чтобы ему тоже сказали – «хороший мой». И это не глупое сюсюканье и не женское благодушие (хотя может им быть и представляться в каждом конкретном случае) – на уровне книги в целом (той части, которую я прочитал, по крайней мере – а дальше, видимо, только углубится) проговаривание этих незатейливых слов становится бытийной необходимостью. Каждого человека в каждый случайный момент его жизни нужно брать и восхищаться: как здорово, что ты ставишь чайник! как прекрасно, что я иду по улице! – и здесь уже недалеко до того, что Восточные люди называют сатори. Мгновенное пробуждение. Не «я иду по улице», а «я – иду – по – улице», и вокруг – опять вся Вселенная. Именно здесь должен наступить момент этого самого сатори. И улица какая-то не такая уже делается – как будто у тебя ее отняли, а потом опять отдали – и ты ей радуешься, хоть и отнимал ее сам у себя.

Или по другому: раньше ты думал – что улица это улица, потом подумал, что улица – всё-таки часть Мироздания, а «пробудившись» ты окончательно понимаешь, что улица – это улица. Только к первоначальной мысли это не имеет никакого уже отношения.

И так далее. Может быть, почитаю еще – и продолжу, а пока что я просто рад, что с такой вот хорошей Катей знаком.А вы добудьте себе такую же книжку, вон она какая замечательная.