Елена Арсеньева
Геркулес и Кантариды (императрица Екатерина Великая – Александр Ланской)
Сырым октябрьским вечером 1784 года по дороге из Петергофа в столицу мчался экипаж. Это была простая карета шестерней, без сопровождения охраны, и редкие путники или проезжие, которые оказались в ту пору на дороге (осенняя погода стояла такая, в какую, по пословице, добрый хозяин собаку из дому не выгонит!), не обращали никакого внимания на заляпанные грязью дверцы без гербов.
Карета ворвалась в Петербург и подкатила к Зимнему дворцу уже поздним вечером. Не было ни огонька в окнах, тьма царила вокруг. Лакей, иссеченный непогодою, соскочил с козел, на которых всю дорогу трясся рядом с кучером, и, сгорбившись, вприскочку понесся к будке караульного. Ему пришлось довольно долго стучать, чтобы разбудить часового. Последовали короткие переговоры, более напоминающие перебранку, и лакей уныло, то и дело оступаясь в холодные лужи, вернулся к карете. Робко стукнул в дверцу.
– Ну что? – послышался раздраженный женский голос, и в окне кареты отдернулась кожаная завеса. – Чего тьма такая? Неужто спят все?
– Беда, Анна Степановна, душенька, – обескураженно проговорил лакей. – Дворец-то заперт наглухо! Там и нет никого. Нас никто не ждал!
– И что, нам даже ворота не откроют? – сердито спросила Анна Степановна.
– А проку-то, душенька-графиня? – плачущим голосом воззвал лакей. – Ворота откроют, а двери-то заперты! Неужто окна бить станем?
– М-да… – протянула «душенька-графиня». – Окна бить не хотелось бы…
Она отвернулась, и из глубины кареты послышался невнятный разговор. Похоже было, что Анна Степановна с кем-то совещается. Наконец она снова приникла в окошку:
– Давайте поворачивать в Эрмитаж[1]. Глядишь, там приют найдем.
Лакей кивнул и побежал к передку кареты, приговаривая:
– В Эрмитаж, слышь ты! Гони в Эрмитаж!
– Чего тут гнать-то? – огрызнулся смертельно уставший кучер, с усилием поворачивая такую же замученную упряжку. – Рядышком все!
Скоро шестерка, вяло потрусив по набережной, подвезла карету к Эрмитажу, однако и в окнах этого дворца царила полная тьма, и вокруг точно так же веяло безлюдьем, как и от Зимнего.
– Мать честная! – сердито сказала Анна Степановна. – Ну как есть податься некуда! Это что ж на свете белом деется, а?
– Свет давно уже не белый, а черный, душа моя, – послышался рядом с ней негромкий голос. – Черным-черно кругом, хоть глаза выколи!
Анна Степановна жалостливо вздохнула, потому что прекрасно понимала: ее спутница ведет речь отнюдь не о сгустившейся октябрьской ночи.
– Что ж делать будем, а? – спросила она, как бы ни к кому не обращаясь. – Где голову приклоним? Неужели обратно в Царское двинемся?
– Думать нечего! – выкрикнул кучер, который от нелепости сего предположения даже позабыл о необходимой почтительности. – Лошади вот-вот падут! И сюда-то еле доплелись, а уж снова такой же конец отмотать – и думать нечего!
– Что ж, в карете спать станем? – плаксиво вопросила Анна Степановна. – А? Что скажешь, матушка?
– Пусть эти двое взломают дверь, – приказала ее спутница. – Вот и вся недолга. Найдут какую-нибудь боковую – и взломают. Тогда войдем в Эрмитаж и там заночуем.
– Ай, матушка, а кто ж нам прислуживать станет? – возопила Анна Степановна.
– Не велика барыня, сама себя обслужишь, – последовал ответ. – И довольно, не пищи. И без тебя тошно.
Голос ее задрожал, и Анна Степановна немедленно перестала причитать. Выйдя из кареты, она передала приказание своей спутницы лакею и кучеру. Они оба то ли устали уже смертельно, то ли понимали, что женщина, оставшаяся в карете, дошла до предела терпения, но спорить не стали, а покорно отправились ломать боковую дверь. Против ожидания, это удалось сделать довольно споро: что лакей, что кучер были мужиками ражими, и усталость оказалась нипочем. Не прошло и нескольких мгновений, как двери в темное нутро Эрмитажа отворились.
Женщины вошли. Лакей, держа в руках две плошки, взятые из кареты, семенил впереди, и пламя почти догоревших свечей бросало страшные изломанные тени по стенам. Графине Анне Степановне очень хотелось начать взвизгивать и бояться, однако было не до того: спутница, которую она вела под руку, уже едва шла и с каждым шагом качалась, что былина на ветру. Наконец-то добрались до какой-то комнаты, где по стенам стояло два дивана.
– Довольно, – неживым голосом проговорила женщина. Она отстранилась от Анны Степановны, добрела до дивана и повалилась на него. Посидела мгновение, потом легла, подложив руку под щеку и свернувшись клубком.
– Матушка, ты б хоть разделась… – начала было графиня Анна Степановна, однако тут же и осеклась: до нее донеслось тяжелое дыхание ее спутницы, с каждым вздохом становившееся все ровнее.
– Уснула? – с надеждой выдохнул лакей, вытягивая шею и пытаясь что-то различить в темноте.
– Вроде бы, – прошептала Анна Степановна. – Ну, иди с Богом, Захар Константинович. Одну свечку оставь пока. В соседней комнате ляжешь, у дверей.
– Как скажете, душенька-сударыня, – покорно кивнул камердинер Захар Константинович, отчаянно зевая. – Вот только помогу там с лошадьми – и тотчас явлюсь.
Он вышел за дверь, поставив плошку со свечой прямо на пол.
Графиня Анна Степановна тяжело опустилась на свободный диванчик, который испуганно закряхтел под ее немалой фигурою, и принялась стаскивать тяжелые от грязи – выгваздалась, пока шли по садовой дорожке к сломанной двери, – башмаки. Пошевелила усталыми ногами, приготовилась было лечь, но тут же вспомнила, что подруга ее уснула, не разувшись.
С усилием поднялась, сделала несколько шагов, поджимая пальцы на ледяном полу. Откинула полу подбитого мехом плаща, которым с головой накрылась спящая, но только взялась за каблучок коротенького сапожка, как спутница ее вдруг пробормотала:
– Сашенька, свет мой… Солнышко… Ну вот и вернулся, а сказывали про тебя страсти всякие! Ну, иди ко мне, радость моя ненаглядная!
Она тихо, нежно засмеялась, а потом дыхание ее стало легким и ровным, словно у влюбленной женщины, которая уснула в объятиях своего возлюбленного.
Анна Степановна выпустила из рук каблучок и осторожно отошла от спящей.
Тихо-тихо, чтобы ни одна пружинка не скрипнула, опустилась на свой диван. Прилегла, вслушиваясь в тишину. Сердце у нее колотилось как сумасшедшее.
Свеча вдруг затрещала, готовая погаснуть.
– Сашенька, не уходи!.. – послышался испуганный стон.
Графиня пальцами схватила фитиль и загасила свечу, не обращая внимания на ожог. Снова легла, и скоро ее локоть, подложенный под щеку, стал мокрым.
Она плакала – тихонько, украдкой, не всхлипывая. Да что всхлипывать – она и дышать не станет, только чтобы не разбудить свою несчастную подругу, несколько дней назад похоронившую юношу, которого она любила, быть может, больше всех своих многочисленных возлюбленных.
«Господи! Пусть она проспит подольше! – мысленно взмолилась графиня Анна Протасова. – Пусть хоть во сне снова с ним встретится!»
Этого юношу звали Александр Ланской, а женщина, которая теперь могла встретиться с ним только во сне, была императрица Екатерина Алексеевна.
* * *
– Ну, друг мой, это несправедливо! – сказала однажды, смеясь, Екатерина графу Александру Сергеевичу Строганову. – Вы, мужчины, чуть состареетесь, вовсю начинаете приударять за молоденькими красотками. Причем приманиваете их мошной да каменьями. А мы, женщины, разве хуже? Неужто думаете, что нас, когда мы в возраст входим, перестает молодая красота привлекать? Да ведь мы тоже живые! Отчего ж нам нельзя молодых красавцев любить – пусть и приманивая их не токмо ложем, но и всем, во что горазды по мере своего состояния и положения?!
