Елена Арсеньева
Коллекция китайской императрицы. Письмо французской королевы
30-е годы XX века, Париж
– Зинаида Николаевна! Милая моя! Как я рад, что вас встретил!
– Профессор! Боже мой, профессор… не верю глазам своим…
– Да, знаю: и похудел, и похужел, и постарел. Все мы не молодеем, тем паче в ту пору, в которую нам жить привелось. Только вы – как юная девочка, с вашими необычайными рыжими волосами.
– Бросьте, Игнатий Викторович, меня уже седой можно называть, а не рыжей. Как вы? Как супруга?
– Благодарение богу, все наши живы пока. Конечно, тоскуем по России, но… но… «Ужель прошло – и нет возврата?» – кажется, так вы некогда писали? Но нет, не станем вспоминать. А Дмитрий Сергеевич как?
– Слава богу, пишет, много пишет. Конечно, и он в постоянных мыслях о России… но и мы тоже стараемся о прошлом пореже вспоминать. Нет в России жизни в это паскудное время!
– Эх, время… Иной раз я диву даюсь, что мы еще живы после всего, что перенесли. Время бежит, а мы все живем… Сколько же мы с вами не виделись? Неужто встречались последний раз на похоронах профессора Шахматова, царство ему небесное?
– Нет, если не ошибаюсь, и после того сводила нас судьба – в приемной комиссарши всех театров и зрелищ, госпожи, ах нет, товарища Андреевой…
– Ох, не напоминайте, Зинаида Николаевна, не напоминайте мне о том позоре! Доведен я был до отчаяния, вот и явился к этой… господи, прости, не ведаю, как назвать… милостыньки просить… К счастью, после того как вы с Добужинским ушли, хохоча, и мне омерзительно стало, я тоже ушел.
– О, вы слишком строги к себе, профессор, и деликатны чрезмерно. Господи, прости… Прости, господи! Она самая настоящая простигосподи! Всегда такой была, еще в ту пору, когда Савву Морозова в могилу свела. А потом при своих пристроилась, кому она всю жизнь помогала. Вы знаете, к слову, отчего мы с Добужинским тогда хохотали?
– Да нет, не наслышан.
– Ну как же! Помните, Марья-то Федоровна, товарищ Андреева, в каких перьях, в каких шелках хаживала в восемнадцатом году на фоне разоренного, голодного Петрограда? А ее красный автомобиль помните? Все думали, она так выражала свою радость от победы большевиков, а она просто дура, бестактная дура. В тот день Добужинский вошел к ней в кабинет, к комиссару всех театров, а она стоит посреди кабинета в каком-то безумном зеленом платье… вокруг картонки с туфлями, множество картонок… И плачущим голосом вопиет: ни одни-де туфли к платью не идут, вы же художник, сделайте что-нибудь! Заставила его модель туфель придумать, которые шли бы к платью…
– Господи, господи, ты все зришь… отчего ж не наказуешь?!
– Господь-то все зрит, но, кажется мне, просто отступился. До подобных тварей дотронуться омерзительно, вот он руки и умыл. Особенно до этих двоих, Андреевой с Горьким. Еще в Петрограде в восемнадцатом слышала: буревестник в стервятника превратился, живет на счет большевиков. Рассказывали, Гумилева, когда его, мальчика светлого, к расстрелу приговорили, спасать не пожелал…
– В самом деле? А я слышал, якобы и Горький, и Андреева лично к Ульянову-Ленину обращались, но именно он не пожелал.
– А хотите еще один вариант? Ульянов-Ленин решил выполнить просьбу, но, когда позвонил в Петроград, в Чрезвычайку, оказалось, что Коля уже казнен… Не знаю, где правда, и никто не знает. Я Горькому не верю, он Николая к своей любовнице, к Варваре, очень сильно ревновал. А теперь засыпал ее тряпками, одел, как куклу, возит везде с собой и по магазинам, и по складам. Вообще спятил, да и давно. Я отлично помню, он еще в восемнадцатом начал жадно скупать всякие вазы и эмали у презренных «буржуев», умирающих с голоду. У больного старика Епифаньева, интеллигентного либерала, сам приехал смотреть остатки китайского фарфора. И как торговался! Рассказывали, квартира бывшего буревестника на Кронверкском имеет вид музея – или лавки старьевщика, пожалуй. Ведь горька тут участь Горького, мало он понимает в предметах искусства, несмотря на всю охоту смертную. Часами сидел, перетирая эмали, статуэтки, любуясь приобретенным… и, верно, думал бедняжка, что это страшно «культурно»! А потом стал скупать и порнографические альбомы. Но и в них ничего не понимал. Мне один антиквар-библиотекарь с невинной досадой говорил: заплатил-де Горький за один такой альбом десять тысяч, хотя тот и пяти не стоит. А я ему в ответ: мил-человек, да пусть его пролетарское жопавытирательство хоть бы и вовсе разорилось, вам-то что за печаль?
– Зинаида Николаевна! Госпожа Гиппиус! Сударыня! Эка вы…
– Что, смутила вас? Неужто русского человека еще чем-то смутить можно?
– Оно конечно, да все ж вы… как вспомню…
– Вы, разумеется, вспоминаете мои белые платья и черные бархатные кюлоты? М-да, я была другой, и все было другим. Да вот тот же Горький! Буревестник-буревестник, а кем стал? До меня тут давние сплетни из Совдепии дошли: говорят, он едва не угодил в лапы своим же приятелям-чекистам. Чуть ли не сам Ульянов-Ленин его выручал. Горького ведь «ромовая баба» очень сильно невзлюбил…
– Кто?!
– Глеб Зиновьев, председатель Петросовета. Он так разъелся на партийном пайке, что стал на бабу похож, ну а поскольку к бутылочке непрестанно прикладывается, его и прозвали «ромовой бабой». Но я не о Зиновьеве речь веду. Горький попался на том, что коллекцию антикварных редкостей норовил продать за границу по бросовой цене. Разумеется, не сам-один, с курируемой им экспертной комиссией. А может, наоборот, стоимость их завышал, чтобы побольше комиссионных в свои лапы огрести, точно не могу сказать. Притом пытались они подменить кое-какие экспонаты… Горький-то, я уж говорила, страстью к китайскому фарфору преисполнился ну просто патологической. Что ни день, в свою Оценочно-антикварную комиссию Народного комиссариата торговли и промышленности наезжает. А там вещи откуда? Из имущества, конфискованного во дворцах и особняках знати, в банках, антикварных лавках, ломбардах и тому подобное. Часть отобранного должна была попасть в музеи, а часть собирались продать с молотка за границей. Не брезгали и тем, что чекисты отнимали у грабителей. Вор у вора дубинку украл! Ходили слухи, ограбили на вокзале французского консула, да в числе прочих вещей унесли его чемодан с коллекцией порнографических статуэток. Консул в чеку ринулся, еще не зная, что Россия нынче не та, что власть у татей нощных с кистенями. Ну, там его так настращали, что он на все рукой махнул и уехал ни с чем. Жизнь, как говорится, дороже! А между тем вроде бы грабителей настиг патруль, и вещи забрали. Но статуэтки потом Горькому достались.
– Зинаида Николаевна, да неужто это правда?
– Хм, как сказать, Игнатий Викторович, за что купила, за то и продала. Может, и слухи, да мне, знаете ли, все слухи, которые этих тварей чернят, милы. А еще говорят, что он в своих бабах запутался окончательно. Живет теперь с Мурой Будберг, Варвару от себя отослал, у них дочь родилась, Ниночка, как две капли воды – папаша, только усов нет. Их якобы наш буревестник снабдил кое-каким награбленным антиквариатом – да и поселил за границей. Финансово поддерживает. Все, видимо, что по закромам чужим нашарил, теперь продает за границей. А впрочем, живет припеваючи за счет издания своих богопротивных сочинений. Большевики-то на него надышаться не могут!
– Ненавидите вы его…
– Ненавижу. До смерти буду ненавидеть. Вон, Ульянов-Ленин помер уж сколько лет назад, а разве моя к нему ненависть за то, что он сделал с Россией, меньше стала? Так и к пособнику их ненависть не утихает. Слезы мои ее не гасят, а разжигают.
– Понимаю вас… Понимаю. Ну ничего, им еще отольются наши слезы! Сами еще кровавыми слезами заплачут! Я вам как историк скажу: революция пожирает своих вождей. Они все пожрут друг друга!
– То же и Мережковский говорит непрестанно. И я согласна с этим. Они все обречены.
И мы простим, и Бог простит.
Мы жаждем мести от незнанья.
Но злое дело – воздаянье
Само в себе, таясь, таит.
Наши дни, Франция
Для начала Алёна снова прошлась по ярмарке, высматривая воровку. Правда, сама хорошенько не знала, что устроила бы, увидев ее, но что-нибудь устроила бы точно, за наглый грабеж, и кого – ребенка! Было жаль браслета, слов нет, но куда больше было жаль Лизочку, испытавшую такой стресс. Конечно, стресс для ранимой-то детской души!
При виде Лизиных слез Алёну охватило просто бешенство. Девочку, вернее, обеих девочек она любила как родных, сестрички выросли у нее на глазах, даже, можно сказать, и у нее на руках: приезжая довольно часто в Париж, Алёна нянчилась с ними, возила в коляске, гуляла, играла, строила песочные города, покупала игрушки, рисовала и лепила из пластилина, читала книжки, которые сама же и привозила, даже рисковала ради них жизнью…[24] За Лизочкину слезинку наша героиня без раздумий сжила бы со свету не одну лысую воришку, а десяток!
Но бодливой корове, как известно, бог рогов не дает, и Алёна злодейку не нашла. Да и не такая дура та лысая, чтобы ждать, когда возмущенная дама с синяком ее разыщет и навтыкает по первое число!
И тут Алёна аж споткнулась. Секундочку! А откуда лысая знала, что у нее пресловутый un bleu? За очками же ничего не видно, сама нарочно проверяла… Возможно, лысая просто догадалась? Или у нее самой разбита физиономия, потому она и носит тоже очки, вот и сообразила? Рыбак рыбака, так сказать…
А может, лысая уже где-то видела Алёну без очков, с синячищем? Но где? Единственное место, где наша героиня сегодня выставляла на всеобщее обозрение свою физиономию, – бассейн. Ну и еще дом Детуров. Но последний вариант отпадает – дома, в Муляне, лысой точно не было. Да вроде и в бассейне тоже… Или Алёна просто не заметила там ее, пакость такую. Жаль, что придется распроститься с мыслью напакостить «черной даме» в ответ – лысая исчезла. Значит, надо заняться поисками горничной из Талле.
Зачем? Почему надо? Да просто потому, что делать больше нечего. До прихода автобуса еще полчаса.
Алёна направилась в сторону Ruelle Carnet. Мадемуазель Моро встретила ее как родную и немедленно кликнула своего шарообразного папашу, который с готовностью снова выкатился из погреба, а вслед за ним, вообразите, вылез – правда, не столь проворно – продавец велосипедов Жак Бланкет. При виде его мадемуазель Моро зарделась: видимо, романтическая догадка писательницы Дмитриевой была не столь далека от истины.
Алёна спросила бутылку белого вина с собой и бокальчик – на месте. Это была четвертая порция за день, многовато для ее отнюдь не луженой глотки и слабого организма, однако нашей героине уже было море по колено.
– Мадам, вы русская? – спросил Жак Бланкет. – Я сразу догадался. Ведь вы исключительно красивы!
Нет, само собой, французы весьма галантны, но чтоб до такой степени… Разглядеть исключительную красоту под черными очками, скрывающими синячище, это ж кем надо быть?!
– Coureur![25] – проворчала мадемуазель Моро, давая ответ на незаданный Алёнин вопрос. И еще довесила от души: – Putassier![26]
– Спасибо, мсье, но… – пробормотала наша героиня, еле удерживаясь от смеха и делая вид, что поперхнулась вином. – Но ведь мои очки…
– Вы хотите сказать, что они скрывают вашу красоту? – прищурился потаскун и бабник. – От Жака Бланкета невозможно скрыть подлинную красавицу, у Жака Бланкета глаз такой – видит женщину насквозь! Тридцать лет назад я сказал Манон Моро, что вижу: больше всего на свете она мечтает выскочить за меня замуж. И Манон так обиделась на правду, что с тех пор отказывала мне шестнадцать раз! А сегодня я видел еще одну красавицу, которая обиделась на меня за то, что я сказал правду.
– Неужели и ей ты сказал, что она мечтает выйти за тебя замуж, старый ты bavard?[27] – ехидно засмеялась мадемуазель Моро.
– Нет, я ей сказал, что она такая красивая, что даже бритая голова ее не портит, но с длинными волосами выглядела бы куда лучше, и ее мужчина немедленно сделал бы ей предложение, – гордо сообщил Жак Бланкет. – Хотя, между нами, мужчина, который бреет подмышки и все руки, не мужчина, а сущий pidermon.
Вот теперь Алёна в самом деле поперхнулась (по-прежнему от смеха), сразу смекнув, о ком речь. О лысой воровке и ее кавалере!
Значит, у бритоголового и веснушчатого мужчины бритые руки и ноги? Вот что показалось ей странным, когда парень чесал ногу, задрав штанину, – нога была безволосая. Однако редкость для мужчины!
Потом он одернул штанину, потому что лысая ему что-то сказала… Что? Это было как-то связано с Алёной?
Вообще ситуация становилась очень интересной… Получается, лысая и правда где-то видела Алёну с синяком? Где именно? Только в бассейне, снова подумала наша героиня…
Собственно, неудивительно, что она ее не заметила, ведь была чуток не в себе из-за всеобщего внимания. Тогда дежурная писины могла лысую запомнить… Выходит, «черная дама» живет где-то в районе Тоннера, не нарочно же девица потащилась в бассейн, чтоб Алёну выслеживать. Зачем ей? Браслетика козырного тогда на писательнице еще не было, так что повода ее преследовать не имелось…
Или все же имелся? Но какой?!
Черрррт, четвертый стакан вина – явно перебор. Мысли путаются, и язык заплетается. А ведь главный вопрос так и не задан!
– Мсьедам[28], – промямлила Алёна, – вы не слышали, какое несчастье случилось на днях в Талле?
Красные лица бургундцев мигом посерьезнели.
– О, конечно, – кивнул папаша Моро. – Всех замучила вопросами полиция. Особенно нас с Манон, потому что именно в нашем доме снимала комнату та девушка, уборщица.
– Такая миленькая особа, – огорченно сказал Жак Бланкет. – У нее очаровательная улыбка! Я не верю, что малышка замешана в какой-то преступной афере.
– А я верю, – с грозным выражением обернулась к нему мадемуазель Манон. – Иначе почему бы она уехала так внезапно? Оставила записку: «Я должна срочно съездить в Париж, у меня неприятности» – и исчезла!
– Ну, насколько мне известно, девушка оставила не только записку, но и деньги в оплату за жилье, – заметил папаша Моро и украдкой подмигнул Бланкету. – Так что была в полном праве уехать куда и когда угодно.
– А кстати, вы не знаете, откуда она? – с самым невинным и безразличным видом спросила Алёна.
– Не знаю, откуда, но знаю, что шлюха, – проворчала Манон.
– Девушка из Парижа, – ответил папаша Моро, ухмыльнувшись словам дочери. – Она рассказывала, что учится в Школе искусств в Лувре, а во время ваканс (надо заметить, что французы никогда не употребляют слово «каникулы», говорят только vacances!) устраивается на работу в разные замки, чтобы, так сказать, приобщаться к красоте.
– Не удивлюсь, если приобщается она именно для того, чтобы уменьшать количество этой красоты. И из каждого замка что-нибудь тащит. У нее внешность типичной авантюристки, – сурово заявила Манон.
Папаша Моро снова подмигнул Бланкету.
– Ну, не знаю, все мечтают о лучшей доле, даже авантюристы, – философски проговорил тот. – Девочка хотела найти работу получше, не уборщицы, но это было невозможно.
Можно себе представить. Французская провинция оскудевает людьми именно потому, что здесь не найти работы, вот все и перебираются в крупные города. Обычное развитие капитализма!
– Вообще-то, странно, – сказала Алёна, – что, работая в Талле, она поселилась в Троншуа. Это ведь не очень близко!
– В Талле не найдешь жилья, – пояснил Жак Бланкет. – Здесь, в округе, масса народу поступает именно так: живут в одном месте, работают в другом. Большинство обслуживающего персонала замка, несколько гидов живут в Тоннере, многие – в Монбаре, ну а у нас жила одна Чжэн.
– Чжэн? – удивилась Алёна. – Вроде бы китайское имя, верно?
– Конечно, – фыркнула Манон. – Девчонка ведь и не француженка. Она китаянка!
Вторая половина XIX века, Китай
В дворцовом хранилище книг Лан Эр наткнулась на записки Ли Чжу – путешественника, некогда побывавшего за тысячи, тысячи ли от родного края – в стране под названием Франция. Было это давно, за несколько поколений до рождения Лан Эр. В ту пору в той стране властвовала правительница с именем, которое Лан Эр, как ни пыталась, не смогла прочитать. Ли Чжу ставил рядом иероглифы благополучия и несчастий, пытаясь передать ее имя. Видимо, такой она и была: приносила людям несчастья ради своего благополучия. Несколькими десятилетиями позже, когда во дворце появились люди, сведущие в европейских языках, Лан Эр узнала имя правительницы: Екатерина Медичи. В ее стране титул звучал так: королева. Она свела в могилу очень многих своих сановников, в основном тех, кто с ней спорил, как именно нужно поклоняться их главному божеству. Ради уничтожения своих противников королева однажды вывела на улицы сотни единомышленников, и те всю ночь жестоко убивали приверженцев иной веры. Кроме того, Екатерина Медичи прославилась как большой знаток ядов. У нее были помощники, разделявшие с ней это увлечение. Правильное звучание их имен Лан Эр тоже узнала много позже. Их звали Козимо Руджиери, мэтр Рене, Тихо Браге. Все они были великими учеными своего времени – например, Тихо Браге занимался исследованием звезд и их движения. К таким людям Лан Эр относилась восторженно. Может быть, Тихо Браге видел среди звезд Серебряную Фей, которой якобы была обязана своим происхождением Слива Мэйхуа?
Но Ли Чжу поднимал на смех и Тихо Браге, и Козимо Руджиери, и саму королеву Екатерину Медичи. Путешественник называл их варварами, потому что они пользовались грубыми ядами, которые назывались у европейцев мышьяком и кантареллой и которые действовали очень быстро, отчего сразу указывали на отравителя. В противовес им Ли Чжу превозносил своих соотечественников, жителей Поднебесной, а также живущих через море обитателей маленькой островной страны Нихон, Родины Солнца. Именно у Ли Чжу обнаружила Лан Эр упоминание об алхимике Ге Хуне. Она начала искать его труды и труды нихонских ученых, нашла… и надолго потеряла покой от тех возможностей, которые теперь перед ней открывались. Ведь целью ее жизни было стать для императора единственной, не только в постели (этого она уже почти добилась с помощью премудростей, которым ее научила Сун Мэйхуа), но и на троне.
Но если Лан Эр ничем не интересовалась, кроме своих планов, то мысли императора довольно часто бывали весьма далеки и от любви, и от постели. Он-то как раз думал только о троне, потому что в то время жизнь в Поднебесной была далеко не безоблачной. В Китае шла Вторая опиумная война.
Еще с конца XVIII века, когда иностранная, в частности английская, торговля с Китаем сосредоточилась в руках Ост-Индской компании, большое распространение в Китае получила контрабандная торговля опиумом. Ост-Индская компания взяла в свои руки производство наркотика в Бенгалии и хотела узаконить сбыт опиума.
Тогдашний китайский император Даогуан осознавал всю пагубность опиекурения для своих подданных, приводившего к подрыву здоровья населения, разложению нравов, разорению ремесленников, упадку дисциплины в армии. Он потребовал от британских и американских торговцев прекращения опиумной торговли. А по его приказу у торговцев были конфискованы наличные запасы опиума – свыше 20 тысяч ящиков – и уничтожены.
Правительство Великобритании тотчас объявило эти действия незаконными и послало к китайским берегам эскадру. В апреле 1840 года англичане официально объявили Китаю войну, получившую название Первой опиумной войны.
Китайское правительство, боясь разгрома, пошло на уступки. Однако британцам так и не удалось добиться формальной легализации ввоза опиума в Китай, хотя контрабандная торговля фактически не запрещалась. Чтобы вообще легализовать ее, британцы и американцы развязали Вторую опиумную войну.
Тем временем в стране и так шла гражданская война! Образовалось Тайпинское государство, которое мечтало отъединиться от имперского Китая. Ослабленный заботами Сянфэн совершенно перестал обращать внимание на те вещи, которые творились в его дворце.
А между тем во дворце творились странные дела…
Началось все с того, что около маленькой калитки в заборе, окружавшем дворец (как известно, во всяком, даже самом высоком и неприступном заборе непременно сыщется маленькая потайная калиточка), порой появлялись мальчишки с какими-то узелками. Они стучали особым образом, и на стук появлялся молодой евнух по имени Бао, который узелки забирал, отдавая взамен мелкую монетку. Мальчишки убегали, а евнух украдкой нес узелки в павильон, где жила Лан Эр. Бао знал, что в узелках находятся большие жабы. Даже ему противно было заглянуть внутрь, а что делает с жабами любимая императорская наложница?! Говорят, их желчь как-то используют для приготовления приворотных зелий… Ну что ж, во дворце давно болтали: Лан Эр, дескать, опоила императора любовным напитком, то-то он без нее ни одной ночи не проводит.
Бао был влюблен в Лан Эр (да-да, и евнухи способны любить, пусть и безответно… а некоторые даже и не безответно, как мы узнаем вскорости), а потому не мог думать ни о чем другом, кроме как о любви. Но ему было страшно, что владычица его грез уподобляется старой, отвратительной ведьме из лесной хижины, потому Бао старался не смотреть, что делает с жабами Лан Эр.
Она же варила вовсе не приворотное зелье, а яд. Насаживала жабу на вертел над очагом и поджаривала. Как только кожа жабы начинала пузыриться, яд капал в специально подставленный поддон. Согласно научным трактатам, его следовало высушить и в таком виде хранить многие годы.
Однако Лан Эр понимала: всякий яд должен быть испытан. И вот она вдруг сделалась очень доброй и милой со всеми, кто ей только попадался во дворце, – и с придворными дамами, и со служанками, и с евнухами, и со стражниками, и с кухонными мальчишками. Раньше была заносчива и своенравна, а теперь просто не узнать ее стало! И для всех-то у нее припасен какой-нибудь маленький подарочек, какая-нибудь сладость, ею самой приготовленная. И так заботливо Лан Эр всегда о здоровье осведомляется, спрашивает, не болит ли что…
Не болело. Разве что слегка расстраивался желудок. Так ведь чем легче опорожняется кишечник, тем человек счастливей, как уверяют мудрецы.
Но Лан Эр хотела совершенно другого! В чем дело? Почему ей не удавался яд, приготовленный по рецепту отъявленных убийц из страны Нихон? Жабы не те? Наверное… Но других добыть не удалось. Да и опасные опыты с ними пришлось прекратить, потому что поползли по дворцу слухи – мол, колдовством занимается любимая наложница императора…
Лан Эр испугалась и на время притихла. В книгохранилище больше ни ногой, сидела себе в своем павильоне и пела нежные песни, которые во множестве узнала от Сливы Мэйхуа. Но украдкой, когда точно знала, что ее никто не увидит, читала старинную рукопись, которую утащила из хранилища. Рукопись эта была посвящена яду гу.
Рецепт его приготовления, по описанию, был чрезвычайно прост: внутрь большого глиняного горшка нужно посадить самых ядовитых существ – скорпионов, змей, многоножек, пауков. Сильнейший должен был съесть остальных и вобрать их яд. Ну а потом из него следовало выдавить этот яд – и пустить его в дело.
Просто? Так только кажется! Опять начали по ночам сновать вокруг дворца мальчишки с узелками, и опять преданный Бао носил те узелки к павильону, в котором жила Лан Эр…
