bannerbannerbanner
Любимая муза Карла Брюллова

Елена Арсеньева
Любимая муза Карла Брюллова

Полная версия

Санкт-Петербург, 1818 год

Маленькая Скавронская?! Ничего себе – маленькая…

На самом деле новой фрейлине едва исполнилось пятнадцать, а вовсе не восемнадцать, но она была такой высокой и обладала такими формами, что рядом с нею маленькая и худенькая императрица Елизавета Алексеевна казалась девочкой – разумеется, лишь издали, пока невозможно было разглядеть ее печальное лицо, которое, в сравнении с розами и лилиями на лице Юлии Пален, казалось давно увядшим невзрачным цветочком.

Справедливости ради следует, впрочем, сказать, что схожие ощущения относительно своей внешности испытывали все дамы, которые находились рядом с Юлией, и все мужчины, которые в эту минуту смотрели на них. Потом кое у кого возникала мысль, что по сравнению с этой невероятной особой не только женщины блекнут, но и большинство мужчин кажутся какими-то невзрачными недомерками, недостойными даже близко к ней подходить.

Собственно, они и не подходили! Рядом с красавицей фрейлиной всегда образовывалась некая пустота: Юлии Пален откровенно сторонились как императрица, так и придворные, не желавшие блекнуть в сиянии этого ослепительного создания.

Один человек явился исключением из общей массы – ну что ж, ему быть исключением полагалось, так сказать, по званию: ведь это был не кто иной, как император Александр.

Он любил женщин и знал в них толк с тех самых пор, как заботливая бабушка, императрица Екатерина Алексеевна, велела своей фрейлине Катеньке Торсуковой (урожденной Перекусихиной, племяннице Марьи Саввишны Перекусихиной – камер-фрау и близкой подруги императрицы) просто, понятно и приятно разъяснить молоденькому великому князю, зачем Господь сотворил у мужчин и женщин столь разное – и в то же время столь одно к другому подходящее естество.

Может быть, окажись его жена, великая княгиня Елизавета Алексеевна, не столь молодой, невинной и не мечтай прежде всего о возвышенной любви, а не об удовлетворении грубой плотской страсти, Александр хотя бы попытался хранить ей верность. Но увы, чувственность ее спала слишком долго и слишком крепким сном, чтобы нетерпеливый муж, привыкший к распахнутым воротам всех крепостей, к которым он приступал, тратил время на осаду собственной жены. К тому же обворожительная Мария Четвертинская, вместе со свой сестрой Жаннеттой привезенная из Польши, где был убит их отец, верный великой России, а не своей родине, оказалась слишком прекрасна, приманчива и доступна, чтобы император мог задумываться о своей застенчивой белокурой жене.

Александра, бледного блондина с голубыми глазами, всегда влекло к жгучей, яркой, вызывающей красоте. Черноокие брюнетки с лилейными лицами доводили его до исступления, а Мария Четвертинская была прекраснейшей из них. Выданная для приличия за князя Дмитрия Львовича Нарышкина, терпимейшего из всех Амфитрионов, она была его женой лишь на словах. Истинным мужем ее был император.

Нет, ну конечно, Александр ей изменял – слишком много соблазнов встречалось на жизненном пути красавца государя! – но все же неизменно возвращался к своей прекрасной полячке. На беду, и она ему изменяла, и в конце концов император начал даже сомневаться в том, истинно ли его те трое детей, о которых Мария Антоновна уверяла, что они – его. Он частенько говорил, что с детьми ему не везет. Обеих дочерей, признанных им как великих княжон, Елизавета Алексеевна родила не от него, а от тех мужчин, в чьи объятия ее толкнула холодность мужа. И дети Марии Антоновны невесть чьи… Неужели даже Софья, прелестная самая любимая девочка, – тоже чужая?..

Наконец Александр понял, что больше не может закрывать глаза на измены любовницы. Нарышкина уехала за границу с новым кавалером, князем Гагариным, а он напропалую утешался с многочисленными красавицами, всегда готовыми распахнуть объятия первому кавалеру Российской империи.

Прошло несколько лет. И вот вдруг императору доложили, что Мария Нарышкина возвращается в Россию, чтобы устроить брак своей (и неизвестно, чьей еще!) старшей дочери с молодым графом Гурьевым. И расхожая истина о том, что первая любовь не забывается, вновь явилась перед императором во всей своей красе – и неприглядности.

Давно Александр так ничего не боялся, как неотвратимости взглянуть в это роковое для него лицо! Время было словно бы не властно над Марией Антоновной, она и в зрелости оставалась прекрасна, как в юности, а может быть, даже более прекрасна, потому что годы придали очаровательную утонченность ее облику. Император не хотел, не хотел видеть ее, чтобы не попасть в прежнее рабство, но избежать встречи вряд ли удалось бы.

Смешно… Нет, в самом деле он не мог без смеха наблюдать в зеркале свою озабоченную физиономию. Кой черт государственные дела! Он, как мальчуган какого-нибудь там Бабая, боялся встречи с женщиной! Ему нужен был какой-нибудь щит…

И вот вдруг случилось желанное! Он явился навестить матушку, чтобы немного отвлечься, а застал там переполох. На явление императора даже особенного внимания не было обращено: все это внимание приковывала к себе черноокая брюнетка с такой грудью, подобной которой Александру, знатоку и любителю, видеть прежде не приходилось.

И не только грудь! Все в этой особе было совершенно – и при этом самую чуточку чересчур. Слишком белая кожа, слишком яркие глаза, слишком горделивая осанка, слишком роскошные плечи, слишком густые волосы, слишком высокий рост… И Александр, в котором было два с половиной аршина и полвершка[7], чуть ли не впервые в жизни испытал удовольствие поглядеть женщине прямо в лицо.

Обычно он принужден был склонять голову, чтобы лучше расслышать, что ему говорят: еще в юности несколько оглох на артиллерийских маневрах, которые то и дело устраивал папенька. Собственно, дамам это даже нравилось, поскольку вносило некий оттенок интимности в разговор с его величеством. Но это ничуть не нравилось самому Александру, ибо он довольно рано начал лысеть, вернее – плешиветь и, склоняя голову, невольно делал свою плешь объектом пристального дамского внимания. Это не могло не раздражать, несмотря на то что особо страстные льстецы уже вводили плешь, обрамленную бакенбардами, в моду. К тому же от этих постоянных склонений головы неминуемо образовывался второй подбородок!

И вот женщина почти одного с ним роста… и какая красавица! Она была даже ярче, чем Мария Антоновна в лучшие свои годы, она была поистине ослепительна, и смотрела в глаза императора не с подобострастием или покорностью, а открыто, даже с вызовом, как женщина смотрит на мужчину, если хочет его завлечь.

Император чуть заметно улыбнулся:

– И кто же эта молодая особа? Почему я ее не знаю?

– Это маленькая Скавронская, внучка нашего дорогого Литты, – сказала императрица, благоразумно позабыв упомянуть подлинную фамилию «особы». – Внучка нашего верного друга…

– …который всегда готов служить вашему величеству и меня научил быть всегда готовой к услугам, – звучно, без тени застенчивости произнесла «маленькая Скавронская», и общее «Ах!» непременно раздалось бы в комнате, когда бы не было благоразумно подавлено и проглочено вышколенными придворными.

Ахать, конечно, было с чего… Эта девица фактически сообщила императору, что готова ему принадлежать по первому его слову, и это заранее благословлено верноподданным Литтой!

Почти все присутствующие потупились – кто от стыда, кто в гневе. Смотрели в глаза друг другу только император и новая фрейлина. Ну и еще вдовствующая императрица Мария Федоровна обменялась стремительными взглядами со своей ближайшей подругой – Еленой Павловной Бибиковой. В этих взглядах сквозило нескрываемое довольство озорниц, которые были в восторге от своей проделки.

Да и было от чего приходить в восторг! Ведь Мария Федоровна уже давно знала о предполагаемом приезде Нарышкиной в Петербург и, помня, как страдал Александр по вине этой особы, больше всего на свете хотела оградить его от возвращения в прежние любовные тенета. Она прекрасно понимала, что только новая любовная история спасет сына, а потому уже некоторое время подыскивала ему фаворитку. Слухи о баснословной красоте «маленькой Скавронской», которая вот-вот должна была прибыть в Петербург, дошли до нее, и тогда заботливая мать послала статс-даму Бибикову проверить достоверность этих слухов. Именно Бибикова находилась в таинственной карете в вечер приезда Юлии, именно она дала о юной красавице столь благоприятный отзыв. Следующим шагом было предложить Литте отправить внучку во фрейлинский штат императрицы.

Лукавый царедворец мигом понял все замыслы Марии Федоровны – и воспринял их так, как подобает верному подданному: с покорностью и восторгом.

Новая связь императора была таким образом благословлена, а если императрица Елизавета Алексеевна имела что-нибудь против, то ее мнения никто и не спрашивал.

Близ Графской Славянки под Санкт-Петербургом, 1827 год

Экипаж графини Самойловой несся с такой скоростью, что место дуэли осталось в пяти верстах за каких-то четверть часа. Имение было уже совсем рядом, и Юлия начала немного приходить в себя.

Ей и в голову никогда не взбредало стыдиться каких-то своих поступков, тем паче – перед крепостной дворней, а все же хотелось появиться перед людьми спокойной и величавой, чтобы с должным достоинством, без истерического визга (на который, Юлия это чувствовала, она вполне могла сорваться!) сообщить им, что они отныне должны слушать только ее распоряжений. Мишковский отставлен от должности управляющего, граф Самойлов – от должности супруга, а поместье Графская Славянка, которое, как часть ее великолепного приданого, было когда-то передано ее мужу, вновь стало собственностью Юлии Павловны Самойловой.

 

Она не сомневалась, что при разводе сумеет добиться от мужа возврата приданого. Но теперь, когда прохладный ветер и быстрая езда несколько охладили голову и привели в порядок взбаламученные мысли, не это заботило Юлию. Какой выставить предлог для развода – вот о чем думала она!

Предлог для развода…

Разрешение для православных на развод должен дать Святейший Синод. Но для него уважительны только пять причин расторжения семейных уз: доказанное прелюбодеяние, двоеженство или двоемужие, некая добрачная болезнь, которая препятствует супружеским отношениям, безвестное отсутствие супруга более пяти лет, осуждение за тяжкое преступление со ссылкой или лишением прав, а также монашество – но только если в семье нет малолетних детей.

Четыре последние причины для Самойловых совершенно не годились – подходила им только первая. Именно по этой причине получила в своей время развод и мать Юлии, бывшая генеральша Мария Пален. Она уехала от мужа почти сразу после рождения дочери – и немедля вступила в открытую связь с генералом Ожаровским. Разумеется, Пален потребовал развода! Вскоре Мария вышла за своего Ожаровского, тот подал в отставку и увез ее в Париж. Там она, по слухам, обучалась музыке и пению, совершенно не поддерживая связи ни с бывшем мужем, ни с дочерью, ни с матерью, ни с отчимом.

Юлия очень плохо помнила мать… Но, говорили, она на бывшую госпожу Пален вовсе не похожа – ни внешностью, ни характером. Однако получилось, что похожа. Пошла именно материнским путем.

Однако у Марии Пален все вышло очень просто: ее связь с Ожаровским довольно долго была притчей во языцех, все знали, что прелюбодеяние налицо. А у Юлии обстоятельства куда сложней…

Ведь никто графа Николая с его любовником не видел – кроме самой Юлии. Ее с Мишковским тоже никто не наблюдал, даже супруг. Все бы осталось меж нею и этим нежным красавчиком шито-крыто, не выйди она таким ужасным образом из себя и не открой в запале ревности Николаю то, что прежде от него тщательно утаивалось. То есть «доказанное прелюбодеяние» не подходит так же, как все прочие причины для развода.

Масса семей в свете оказывалась в схожих обстоятельствах (и разрешения Синод не даст, и существовать далее вместе немыслимо), а потому люди просто разъезжались и жили отдельно… Иногда даже заводя незаконных жен или мужей.

Однако Юлии это не подходило. Она хотела полной свободы! Полной свободы от графа Самойлова! Она даже от его фамилии хотела бы избавиться.

Собственно, повод для того, чтобы кинуться в ноги императору и просить его ходатайствовать перед Святейшим Синодом о разводе, у Юлии имелся: мужеложство супруга. Про подлинного Алкивиада античные историки говорили, что он в юности отнимал у жен мужей, а когда вырос – у мужей жен, но Алкивиад Самойлов решил историю переиначить!

Если государь Николай Павлович, который ненавидел содомитов, проведает о позорище своего флигель-адъютанта… Гнев его будет ужасен. Он ведь наверняка еще не забыл, что граф Самойлов был связан узами суровой (а может быть, и не столь уж суровой!) мужской дружбы с участниками небезызвестного Северного общества, впоследствии прозванными декабристами… Правда, 14 декабря на Сенатскую площадь Самойлов не явился – к счастью своему. Досужие языки чего только ни говорили о причинах его отсутствия в момент исторического комплота! Причина выдвигалась, впрочем, весьма тривиальная: попойка.

То, что заговорщик спьяну не явился на историческое событие, молодого императора очень развеселило, а потому Самойлов был только временно отставлен от должности – но вскоре на нее возвращен. Юлия совершенно точно знала, что ее муж вновь назначен флигель-адъютантом именно благодаря ее несравненной красоте. Все-таки император Николай Павлович, который учился копировать величавую осанку старшего брата, подражал ему не только в этом, а потому он и не остался равнодушен к мольбам красавицы графини пощадить супруга.

Юлию невольно дрожь пробрала, стоило ей вспомнить, как безумно ей не хотелось числиться женой государственного преступника! От этого позорного звания никакая красота не спасет. Она умоляла, она валялась в ногах императора, рыдала… Каждую минуту, сказать по правде, ожидая, что его величество, подобно старшему брату, захочет тоже хлебнуть пьянящего вина из бокала по имени Юлия…

Однако государь всегда отлично знал, когда можно позволять себе опасные приключения, а когда – нет. В конце декабря 1825 года, когда разворачивалось следствие по делу заговора, шашни с женами подозреваемых были, конечно, неуместны. Поэтому считалось, что графиня Юлия просто-напросто воззвала к милосердию императора – и милосердие сие было ей даровано.

Однако всем было известно, что такие грехи, как злоумышление против царствующего дома, никогда не могут быть прощены главой этого самого дома. И при малейшем прегрешении – неважно, политическом или каком другом! – карательные меры против графа Самойлова будут спущены с поводка.

Вымолив у императора жизнь и свободу для супруга, Юлия надолго дала ему отставку и даже в Графскую Славянку приехать не позволяла. Ходили слухи, что граф утешается напропалую где ни попадя, но это Юлию совершенно не волновало, потому что уже тогда в ее жизни – и постели – появился лукавоглазый и красивенький Мишковский, рекомендованный, между прочим, на должность управляющего самим Юлием Помпеевичем Литтой.

Потом супруги вняли-таки неустанным увещеваниям родни (граф – материнским, Юлия – дедовским) и решили помириться. Все друзья были искренне рады, что эта прекрасная пара будет вновь радовать их своим видом, ибо они рядом смотрелись как картинка. Пушкин даже поздравление графу прислал!

Однако недолго счастье длилось. И все, хватит, довольно с Юлии супружеских страстей!

Да… если она все же нажалуется императору, гнев его будет посильней, чем гнев Екатерины Сергеевны, матери графа! Она может лишить сына наследства и материнского благословения, император же отправит его в постыдную отставку, не скрывая причин своего охлаждения.

Граф Николай Самойлов будет публично опозорен – и таким образом Юлия, которой он изменил так гнусно, получит желанную свободу.

Все просто…

Нет, все совсем не так просто!

О, конечно, Юлии всегда было наплевать на мнение света. Она с гордостью носила звание императорской фаворитки, пусть и отставной… в конце концов быть рано или поздно отставленными – участь всех фавориток! Она без тени смущения венчалась с графом Самойловым, надев белое платье и фату – приметы невинности, хотя только ленивый не закатывал по этому поводу глаза и не делал многозначительных намеков. Гордыня у нее была непомерная! И каждый взгляд Юлии в зеркало способствовал тому, что гордыня эта расцветала все более пышным цветом.

И вот теперь она – прекрасная, ослепительная, самая красивая из всех! – окажется в положении жены, отвергнутой мужем ради… ради мужчины?!

На самом деле это совершенно не так, но выглядит-то в глазах общества именно так!

То есть супруг счел, что афедрон какого-то там Мишковского приманчивей, чем сладчайшее лоно божественной Юлии?! Что скажут люди?! Выходит, и лоно не столь сладчайшее, и Юлия не столь божественна? Уж не таится ли под сияющей внешностью какой-то позорный недостаток? Может быть, страсть, которой так и пышут ее взоры, вовсе не искренняя, а наигранная? Может быть, она так холодна и бесстрастна на супружеском ложе, что предаваться с ней любви – то же, что пытаться разгорячить мраморную статую, или, как говорят в народе, бревно? А нет ли у нее в тайном месте изъяна? А не страдает ли какой-нибудь опасной болезнью?

Юлия так вздрогнула от этих ужасных предположений, что невольно натянула вожжи, и упряжка стала.

Нет, она этого не вынесет… Пусть какая угодно дурная слава, обвинение в каких угодно грехах, только не ярлык отвергнутой жены! Не клеймо женщины, которой предпочли мужчину!

Но что же делать?..

Мгновение она, сосредоточенно нахмурившись, незряче смотрела в лесной полумрак. Постепенно начал складываться некий план…

Юлия всегда принимала решения очень быстро, а потому вскоре на прекрасных губах ее заиграла улыбка. Она громко свистнула, и упряжка вновь стремительно понеслась к имению.

Санкт-Петербург – Неаполь, 1819 год

Хоть граф Юлий Помпеевич Литта порой печалился, что любимица его, сердце его, цветок его души – Юлия – теперь довольно редко встречается с ним, он прекрасно понимал, что сие неминуемо в ее взрослой жизни, которая началась с того мгновения, как она бросила вызов самому императору и ясно дала знать, что в любую минуту готова стать его любовницей.

Учитывая, что именно на такой поворот событий ее настроил опять-таки сам Юлий Помпеевич, то он прекрасно знал и к чему это неминуемо приведет…

Приведет к печали, тоске и сердечной боли.

Первый раз он увидел отчаяние в глазах любимого дитяти, когда Юлия пересказывала свой разговор с императором после того, как сообщила Александру Павловичу, что беременна. Она рассказывала – и плакала, вспоминая, как мечтала увидеть живое чувство на этом прекрасном лице, уничтожить это выражение античной статуи, которое ее венценосный любовник носил, точно маску!

Ну вот и увидела – вполне человеческое выражение страха, вернее, брезгливости…

– Я полагаю, вы не намерены высиживать царственного цыпленка? – спросил император с неприятной усмешкой. – Это было бы, поверьте, совершенно неуместно! С меня довольно детей, в которых я не уверен! Не прибавляйте еще одного к их списку.

Юлия тогда едва не лишилась сознания от холодности этих слов, от их рассчитанной оскорбительности. И бросилась вон из того закоулка Зимнего дворца, который был, стараниями преданных слуг, превращен в некое подобие любовного гнездышка и куда только двое из многочисленных обитателей Зимнего могли входить: император и его молоденькая, неистовая, пылкая, очаровательная, обольстительная фаворитка, к которой он совершенно охладел в одно мгновение, подумав при этом, что с замужними женщинами сходиться все же гораздо безопасней.

У них всегда есть супруг, готовый дать свое имя бастарду. А с этими девицами хлопот не оберешься!

Конечно, Юлия кинулась тогда прямиком к деду. К человеку, который был ей ближе всех на свете. Ближе матери, которая вскоре после рождения Юлии уехала за границу и вела там очень свободную жизнь, и, конечно, отца, генерала Палена, который и самого Юлия Помпеевича Литту, и собственную дочь отчего-то терпеть не мог.

Бабушка к Юлии всегда оставалась как-то неприязненно-равнодушна. Впрочем, Екатерина Васильевна Литта, по первому мужу Скавронская, урожденная Энгельгардт, вообще была слишком ленива, чтобы с кем-нибудь хоть какие-то отношения поддерживать. Она всю жизнь более всего любила лежать на мягких подушках дивана, покрывшись роскошными шубами, и ничего не делать. Знавшие ее в молодые годы люди рассказывали как презабавные анекдоты, что ей частенько присылали ящики с модными вещами, заказанными в Париже, и шкатулки с драгоценностями, но она не давала себе труда даже приказать их открыть. Ей было лень. Она сохранила свою изумительную красоту, вот разве что раздалась не в меру.

Дед был совсем другим… Вот он Юлию любит, обожает, она это чувствовала! И он, конечно, поможет в той беде, в которую она попала!

Юлия не сомневалась: дед сможет убедить императора, что ребенок должен родиться. Ведь это сын Александра, его родное дитя! У него нет наследника, а теперь будет!

Она примчалась к деду с нетерпением и надеждой, однако была изумлена, услышав, что он предлагает ей тот же выход, который предложил – вернее, приказал! – и император. Литта тоже считал необходимым избавиться от ребенка.

Когда Юлия услышала об этом, у нее началась истерика. Она кричала, рыдала, хохотала, словно лишившись рассудка. Литта не в силах был ее успокоить и прибегнул к самому решительному средству: отвесил ей пощечину, потом другую… И Юлия онемела, замерла, а потом стала плакать тихо и горько, безнадежно и покорно.

Литта понял, что самое страшное позади и теперь Юлия сможет внимать его доводам.

– Поверь, ненаглядное дитя, – говорил этот могучий, красивый человек, утирая слезы дрожащей девушке и плача вместе с ней, – опасно заводить государевых бастардов, особенно если эти государи не хотят знать своих детей и даже слышать о них не желают. Если мы сейчас ослушаемся императора, мы навлечем на себя его гнев и озлобление света. Это ляжет тенью и на твоих потомков – я уж не говорю обо всей нашей семье! Если же ты в настоящем покоришься воле государя, он почувствует себя виноватым и непременно позаботится о твоей будущем. Поверь, родная, я знаю, что говорю!

Юлия привыкла безоглядно верить человеку, у которого выросла и который был ей ближе и дороже всех на свете. Она повиновалась – и покорно приняла услуги опытной повитухи, которая была доставлена в дом Литты под покровом темноты и строжайшей тайны. Особа сия в буквальном смысле слова набила руку на избавлении от последствий запретных связей и считалась маэстро своего дела, однако раз на раз не приходится… Не пришелся и теперь, потому что Юлия едва не умерла от кровотечения. И оказалось несомненно, что детей ей более рожать не суждено.

 

Литта был вне себя от горя. Он страшно боялся потерять свою любимую девочку, а когда она выздоровела, стал бояться, что лишился доверия Юлии навеки.

Он отправился к императору и впервые напомнил об услугах, которые Мальтийский орден в лице Литты оказывал его царственному отцу – государю Павлу Петровичу. Напомнил о том восторге, который вызывала у Павла Первого деятельность госпитальеров, иоаннитов, мальтийских рыцарей. И впервые потребовал от императора если не платы, то внимания к этим услугам.

Государь Александр Павлович всю жизнь нес на себе тяжкий груз вины за то, что произошло в Михайловском замке в ночь на 11 марта 1801 года. И при воспоминаниях об отце он мгновенно слабел и на какое-то время становился рабом того человека, который пробудил в нем эти тяжкие воспоминания.

Так случилось и в разговоре с Литтой. Кроме того, Александр уже жалел, что приказал Юлии избавиться от ребенка, тем более – сына, как оказалось. Ему было стыдно и страшно своего стыда и неминуемого одиночества…

В этом состоянии он дал неумолимому Литте определенные обещания, а император был известен в равной степени и своей слабохарактерностью, и умением твердо держать данное слово. Истории известен лишь один случай, когда он не решался исполнить обещанное, однако Петр Алексеевич Пален потрудился над тем, чтобы в этом правиле не существовало исключений.

Теперь Литта мог не сомневаться, что судьба его любимого дитяти будет устроена самым блистательным образом.

Лишь только силы немного вернулись к Юлии и стало понятно, что она сможет выдержать долгое путешествие, Литта увез ее в Италию.

Сам он был итальянцем и не сомневался, что голос крови властно зазвучит в его дочери.

Ну да, ну да, именно так! Не внучкой Литты была эта девочка, а родной дочерью, которую он любил больше всех на свете. Плодом связи с Марией Скавронской, его падчерицей… Ну что же делать, если жена, Екатерина Васильевна, оказалась слишком ленива, чтобы разделять буйную страстность своего второго мужа? А Мария сама влюбилась в отчима и принялась его неистово соблазнять. И она была так похожа на Екатерину… Екатерину тех давних и прекрасных времен, когда некий командор Мальтийского ордена безумно влюбился в жену русского посланника в Неаполе и перекроил из-за этой любви свою судьбу.

О, Литта в свое время оказался куда милосерднее русского императора, и как только Мария поняла, что беременна, немедленно устроил ее брак с Павлом Паленом. Конечно, за ним очень гонялась ее старшая сестра Екатерина, тайная дочь самого светлейшего князя Потемкина-Таврического, но молодой Пален страстно любил Марию. Литта затеял дивную интригу, о которой он до конца жизни вспоминал с удовольствием – и Павел Пален увез Марию как бы без согласия ее матери и отчима и тайно венчался с ней. Венчание, впрочем, почти тотчас перестало быть тайным – стараниями того же Литты. Он предчувствовал неприятное открытие, что, во-первых, его обожаемая, вожделенная супруга уже не девица, а во-вторых, беременна, – уничтожит всю пылкость молодого Палена. Генерал с удовольствием отказался бы от своих обязательств, когда бы не был человеком чести. Но жизнь молодых супругов сразу, с первой же брачной ночи, стала поистине невыносимой, а потому они оба вздохнули с облегчением, когда приличия позволили Марии, только что родившей дочь, отбыть под крыло заботливой маменьки и более чем заботливого отчима – в Санкт-Петербург.

И здесь-то Литта встретил самую большую и святую любовь своей жизни – девочку, названную его именем…

У него уже были побочные дети. От одной хорошенькой и добросердечной француженки он прижил двух сыновей, но был к ним совершенно равнодушен. Мальчики пошли в мать – невысокие, худощавые, с мелкими, пикантными чертами лица. Очень привлекательные, но не более того. Юлия же с первых дней жизни была его портретом – со смягченными и утонченными чертами, конечно, но все же при взгляде на нее сразу вспоминалось прекрасное лицо того пылкого мальтийца, который некогда с превеликим облегчением сбросил с себя цепи обета безбрачия, чтобы отдаться наконец велениям своего сердца и своего естества. Разве удивительно, что Литта обожал Юлию?! Тем паче, что обожал ее он один…

«Законный отец» Пален этого ребенка видеть не хотел. Сознание, что он, неведомо для себя, послужил не более чем ширмой для прикрытия непристойной и, мягко говоря, постыдной связи, его просто убивало и наполняло отвращением к прелестной девочке. Человек не всегда властен в самом себе…

Мария была к дочери совершенно равнодушна. Наверное, подобное качество она унаследовала от матери, ибо Екатерина Скавронская-Литта оставалась, как уже говорилось, фантастически безразлична к жизни вообще и к своим детям – в частности.

Юлии никто не открывал тайны ее рождения. Но, возможно, она сама обо всем догадалась, ибо в Италии только ленивый, взглянув на эту пару, не восклицал: «Как же красивы эти отец и дочь!»

Они объехали всю страну, но больше всего времени провели в Неаполе.

Этот город еще хранил память о законном, так сказать, деде Юлии – Павле Мартыновиче Скавронском, бывшем российском посланнике при неаполитанском королевском дворе[8].

Впрочем, в памяти неаполитанцев осталась отнюдь не дипломатическая деятельность Скавронского. Дипломаты о нем давно забыли, но престарелые любители музыки отлично помнили, ибо это был воистину меломан из меломанов… Однако весьма курьезный меломан.

Мало того что Скавронский обожал слушать оперы – а неаполитанский оперный Тeatro di San Carlo славился на весь мир! – он еще обожал их писать, от либретто до последней ноты, и не только писать, но и ставить.

Не существует театра, который не испытывал бы нужды в деньгах, а Павел Мартынович, который обладал баснословным состоянием, был необычайно щедр. Свои прихоти он оплачивал, не считая ни меди, ни золота.

Само собой, Скавронский брал на себя все расходы по постановке своих творений, но еще и платил немалые суммы актерам, чтобы они не отказывались от своих партий, которые оскорбляли их музыкальный вкус и слух. Кроме того, нужно было откупить полтеатра для клакеров, которые обязаны были представлять восторженных зрителей. Они неистово аплодировали и усердно заглушали свист и шиканье независимых меломанов, являвшихся на представление графских опер как на необычайно карикатурное зрелище.

Вообще всю свою жизнь Павел Мартынович подчинял этой страсти. Скажем, даже кучер, вывезенный из России, был обучен музыке. Он басовитым речитативом осведомлялся у барина, куда следует ехать. Своей густой октавой он нередко пугал прохожих, когда на певучие вопросы графа начинал с козел давать певучие ответы. Метрдотель распевал меню обеда или ужина; официанты, разливая после каждого блюда вино, хором извещали о названии предлагаемого ими напитка. Словом, даже обеды Скавронского, чудилось, происходили не в роскошном его палаццо, а на оперной сцене.

Юлия всегда любила музыку, особенно – итальянскую, и в Неаполе Литта впервые за долгие месяцы увидел проблеск оживления в ее глазах.

Здание оперного театра было недавно перестроено после пожара и теперь могло похвалиться самым просторным в мире зрительным залом. В эти годы им заведовал Джоакино Россини, «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность» которого три года назад «блистательно» провалился в Риме, в театре Аполло, во время премьеры, и потом долго не мог приобрести популярность у зрителей. Ставил он преимущественно свои собственные оперы – и недавние, но уже любимые публикой: «Отелло», «Сорока-воровка», того же «Цирюльника» – и новые: «Эдуард и Кристина», «Дева озера», «Совет трех» и некоторые другие. Причем премьеры проходили на более фешенебельных сценах, чем «еще пахнущий дымом», как говорили в Неаполе, театр Сан-Карло.

Эти оперы не имели особого восторга публики, и Россини перевозил их потом, после довольно унылых премьер, в Неаполь, заполняя ими сцену и не подпуская к ней других композиторов. Именно поэтому время директорства Россини было отмечено в Неаполе добротной, но по большей части скучной оперой.

7Аршин – примерно 71 см, вершок – около 4,4 см; рост Александра Первого колебался между 179 и 180 см.
8Неаполитанское королевство, объединяющее прилегающие к Неаполю области, существовало с 1282 по 1816 г., когда оно вошло в состав Королевства Обеих Сицилий.
Рейтинг@Mail.ru