Елена Арсеньева
Любушка-голубушка
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком…
Сергей Есенин
Я прожил пятьдесят лет, но если вычесть из них те часы, что я жил для других, а не для себя, то окажется, что я еще в пеленках.
Чарльз Лэм
…Он Любу не заметил. Или заметил, но не узнал. Скользнул равнодушным взглядом – и отвернулся. Конечно, ее теперь трудно узнать. Да ему и в голову не могло прийти, что здесь, в мясном отделе Старого рынка, куда он привел молодую жену, он столкнется с Любой – со своей бывшей, старой, брошенной женой… матерью его сына и дочери, между прочим.
И все же не узнал!
А может, дело было не только в том, что он не ожидал встретить тут Любу, и к тому же в столь непривычном облике. Он ее просто в упор не видел. Вообще. Как будто ее нет. Люба для него перестала существовать. Она для него даже не умерла – ее просто не было! Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Настоящее – и, наверное, будущее – принадлежало этой беловолосой худышке с нежным овечьим личиком и лиловыми глазами, которую он медленно вел от прилавка к прилавку, как будто не свинину или там говядину выбирал, а демонстрировал молодую жену и продавцам, и даже тем же свинине с говядиной.
Ну что же, свое настоящее и будущее он обустроил очень хорошо. Он счастлив. А Люба? А все, что произошло с ней? За что, почему?! В чем она виновата?
Ни в чем. Виноват с самого начала был вот этот человек, который сейчас важно шествует по мясным рядам, ведя в поводу свою любимую овечку. Все началось с того зимнего дня, когда в его жизнь вошла Снегурка. Если бы он тогда не спятил, если бы не дал себе волю, Люба сейчас не стояла бы, согнувшись от боли, которая со вчерашнего дня разламывала ей сердце.
В самом деле, кого она винила? Дениса? Эльку? Себя? Нет, это ерунда. Это только следствие. Нужно было с самого начала винить Виктора Ермолаева, ее бывшего мужа. Он – первопричина всех зол. Он и Снегурка! Когда Люба поняла это и с болезненной внезапностью осознала, что он все забыл и не чувствует за собой никакой вины, она подумала, что сегодня заточила этот нож не напрасно. Хороший такой нож – с длинным лезвием и удобной ручкой, он даже на вид был острый, когда Люба его покупала, но девчонки предупредили, что его надо еще заточить у корейца Миши, который стоит слева от центрального входа в рынок.
– Новенькая девочка, – сказал он Любе с улыбкой, когда она в первый же день работы протянула ему свои инструменты. – И ножи новенькие. А за неточеные по сотне сверху.
Люба только глазами хлопнула, а он снова улыбнулся:
– Работы с новыми больше. Потом, когда во второй раз придешь с этими ножами, я возьму только основную цену. Но за первую точку всегда больше. Ну как, точим?
Люба смотрела на него, а видела свой пустой кошелек. Ну не могла она точильщику эти три сотни выложить! У нее до первой получки оставалось всего пятьсот…
Люба подумала: да ну, ерунда, ножи и так острые. Новые ведь! И сказала гордо так:
– Нет, не точим.
И пошла в рынок.
Вот это Люба усвоила, что здесь так и говорят: в рынок. На рынок идут покупатели. А они, продавцы, они всегда идут в рынок. Работают в рынке. Да, это она уяснила сразу, а то, что инструмент для продавца так же важен, как товар, не поняла. Ну, через час работы, когда начала пленочки с мяса счищать, постигла на собственном опыте.
Главное, это была ее первая покупательница! До этого Люба целый час проторчала столбом без дела, только глазами водила вслед тем, кто переходил от стола к столу и смотрел на мясо так, будто видел его уже приготовленным и надеялся определить, вкусно получилось или нет. А у некоторых взгляд был подобен рентгену – и рентгеном этим они просвечивали несчастный кусок говядины, баранины или свинины так, словно хотели вызнать родословную той коровы, чушки, ярки, которой некогда принадлежала эта шейка или эта вырезка. «Неужели и я ходила по рынку с такой брезгливой физиономией? – думала Люба почти испуганно, наблюдая за покупателями. – Смотреть тошно!» Видимо, у той коровы и барашка, которых она сегодня выложила на прилавок в виде говядины и баранины, было что-то не в порядке с дальними предками, потому что Любу пока что обходили стороной, и вот… и вот наконец эта толстушка с приветливым лицом…
– Покажите мне этот кусочек, – ткнула она пальчиком.
Люба радостно подхватила вилкой изрядное баранье бедро, так и этак повертела. Кусок шлепнулся на прилавок, но она снова ткнула его вилкой, да покрепче…
– Все мясо перепортила, – буркнула какая-то бабка, проходя мимо.
«Да и правда, что же я делаю?!»
Люба опомнилась, отбросила вилку, схватила кусман прямо руками, наткнулась пальцем на осколок косточки и чуть не взвыла – он вонзился почти под ноготь, от боли даже холодно стало. Но Люба виду не подала – героически улыбалась и вертела несчастный кусок баранины…
– Какой-то он очень уж синий, – опасливо сказала покупательница.
– Да это клеймо на пленочку перешло, это ерунда, это мы срежем!
Люба с готовностью взялась за нож и попыталась срезать пленку, да не тут-то было. Лезвие лишь скользнуло поверху, и острие чуть не воткнулось ей в руку. Нож не резал. Схватила другой – та же история.
– Инструмент точить надо, – на весь зал воскликнула толстая брюнетка, стоявшая через стол от Любы. Вроде бы Аллой ее называли, когда женщин знакомили, а может, Валей, Люба так сразу не смогла запомнить. Потом узнала – звали ее Валей (и они даже подружились позднее!), а прозвище она носила – Баранья, потому что торговала исключительно бараниной. Баранина – мясо тугое, крепкое, ножи должны быть даже не как бритва, а острее раза в два. Вот потому Валя воскликнула так презрительно. И сразу – совершенно с другой интонацией: – Вам баранинки? Идите сюда, у меня тоже баранинка. Сегодня привезли. Вам что? Ребрышки? Задок вон какой славненький… А пленочку мы срежем, вот, пожалуйста!
И она проделала это легким взмахом своего острого ножа.
Разумеется, Любина покупательница перешла к ней, разумеется, купила изрядный кусок, разумеется, Валя двадцать раз повторила, что у нее всегда есть свежая баранина, потому что она на баранине специализируется, а для постоянных покупателей имеется скидочка… И конечно, эта дамочка ей обещающе улыбнулась и ушла, стараясь даже не глядеть в Любину сторону. Может, ей неловко было. А может, тошно на неумеху смотреть. Ну что ж, «неумеха» немедленно побежала к Мише-корейцу. Отдала ему за три новых ножа триста рублей сверху, оставшись практически с пустым кошельком… но зато больше не позорилась перед покупателями, и вечером Степа, Любин как бы работодатель, рубщик, мясом которого она торговала… то есть не его мясом, конечно, что за смех! – а тем, которое он поставляет для продажи, – ну вот, вечером Степа заплатил Любе за первый день работы, так что кошелечек ее пополнился. Тогда Люба и поняла, что люди идут в рынок за главным – за живыми деньгами. В офисе жди, когда еще настанет день зарплаты. А тут она всегда при тебе! И этим надо дорожить… С тех пор Люба всегда вовремя точила ножи так, как надо. Если Миша был перегружен, их правил на брусках Степа. Но сегодня Люба как раз успела к Мише. И нож был такой, что, взмахни им и подбрось волосок – он этот волосок разрубит.
В самый раз годится для того, что Люба надумала сделать. Она только еще не решила, кого ткнет этим ножом: его – или ее. Своего бывшего – или его новую…
Черно-белое кино воспоминаний
Первый раз Виктор задумывал уйти от жены давно, еще лет десять, теперь даже одиннадцать назад, в 98-м. Тогда ударил дефолт… про него можно сказать, чуть перефразируя блатную песню: «Кто не был – не поймет, а кто был – не забудет». Так тряхнуло страну, боже ж ты мой! Вот и Ермолаевы не знали, как в этом ужасе выжить. Сбережения их сгорели, зарплату не выдавали ни Виктору в его проектном институте, ни Любе в ее типографии. Но все же надо было как-то перемогаться. И они решили на время уехать в деревню. Сдали городскую квартиру «чебурекам» со Старого рынка, которые давали очень даже неплохие деньги, и перебрались в Доскиново, в дом, который достался Виктору от бабки. В доме этом очень даже можно было жить. Дети теперь на двух автобусах, пригородном и городском, ездили в свою прежнюю школу, Люба стала работать в магазине – там как раз уволилась продавщица, а хозяин не хотел брать своих, доскиновских, потому что воровали они отчаянно, спасу от них никакого, а у Любы на лице написано, что человек порядочный, лучше по миру пойдет, но не украдет. Виктору повезло – устроился в строительную автоколонну, на «МАЗе» ездить. Тогда было странное время… то есть оно как началось после перестройки, так и тянулось уже более десяти лет: люди свои жизни так и сяк перекраивали, пытаясь подогнать под те лекала, которые им, что ни день, подбрасывало обезумевшее государство. Учителя, врачи, инженеры челночили по Турциям-Китаям, вербовались в артели тайных старателей, организовывали собственные фирмы и фирмочки, обладавшие прочностью мыльных пузырей, кто-то натурально шел на большую дорогу: иные в дальнобойщики, иные в разбойники, иные в проститутки… Ермолаевы, хоть и поменяли самым резким образом свою судьбу, все же пытались работать честно и сохранить хотя бы иллюзию прежней жизни.
Между прочим, Виктор еще в юности мечтал стать шофером. Но родители его были сильно умные и запихали сына в политехнический, потому как за позор считали, что у родителей-врачей – интеллигентов! – сын в водилы пойдет, института не закончит, под «поплавок» лацкан не продырявит. А он, крутя теперь баранку «МАЗа», не считал это за позор.
Ну, начали приживаться в деревне, Ермолаев вкалывал день и ночь. Машины в автоколонне были старые, побитые и скрипучие, но ремонтники оказались ну просто звери, транспорт выходил на линию всегда. А главное, зарплата хорошая, ее иногда задерживали, конечно, однако все же выплачивали рано или поздно, да и Люба в своем магазине всегда при деньгах. Тогда она и почувствовала вкус живых денег, оттого и пошла потом в рынок, когда ее из корректоров в очередной раз сократили.
Но это еще впереди, а пока речь о доскиновском периоде их жизни.
…Помнится, случилось это в самом конце марта. Как раз около полудня, когда Ермолаев поставил свой «МАЗ» под разгрузку на стройплощадке в Дзержинске, мастер Вислогуз позвал его в прорабку к телефону. Слышно было плохо, и Виктор насилу разобрал, что на автобазу приехали с телевидения, с канала «НН-1», а нужен им он, Ермолаев, так что пускай немедля, не заезжая на перевалку, мчит обратно в поселок, чтобы не заставлять важных гостей попусту ждать.
Виктор оживился. Телевизор он смотрел редко и вообще его не любил. Ну разве что если хороший фильм покажут. А все остальное, особенно новости… Эти ошалелые мужики и женщины с лютыми глазами изо всех сил уверяли народ, что жить вообще не стоит, то есть в принципе, потому что все мы сидим в одной общей помойке, из которой никогда не выберемся. Не нужно даже и дергаться. Однако местный канал «НН-1» исповедовал другие идеи. Последние из могикан, работавшие на этом канале, пытались убедить зрителей, что жизнь идет своим чередом, несмотря на войну в Чечне, дефолт, чудовищные международные кредиты, вранье в Думе, несмотря даже на вечно пьяного удальца, сидевшего на троне, и то гуляйполе, которое сталось кругом. Если каждый будет делать свое дело, рано или поздно вся эта дичь утихомирится, уверяли они. Виктор Ермолаев не слишком-то в светлое будущее верил, но канал этот уважал. Он напоминал о том времени, когда была страна СССР со своим прошлым и будущим, а не эта неразбериха, когда позади и впереди у государства одна клубящаяся тьма, в которой черт ногу сломит. И в настоящем – то же самое, что характерно… Если бы приехали телевизионщики с другого канала, Ермолаев бы не суетился, занимался бы своими делами. Приезжали тут какие-то с «Ока-Волги», что ли, заставляли Ермолаева и его приятеля Серегу Шатилова то въезжать в ворота автобазы, то выезжать, потом копаться в моторах, стоять одной ногой на подножке «МАЗа», придерживаясь за полуоткрытую дверцу так, будто они вот сейчас сядут за руль и помчатся навстречу различным трудовым достижениям, а сами в своих «Новостях» показали только вывеску автобазы да старый гараж, которым никто не пользовался, и дали информацию, что автобаза такая-то на ладан дышит, потому как хозяин все вырученные деньги пускает на постройку своего коттеджа в Афонине, а сведения такие якобы получены от водителей Ермолаева и Шатилова. Ничего так себе, да? Виктор с Сережей еле-еле уверили начальство, что они тут ни ухом ни рылом, ни рукой ни ногой. Начальство ездило на телестудию разбираться, последовали извинения, мол, редактор перепутал два материала и дал информацию, касаемую другого руководителя автобазы. Полный бред, короче… Бред нашего времени! Ну, словом, окажись здесь снова эти, с «Ока-Волги», Виктор Ермолаев ради них только монтировку покрепче бы в кулаке зажал, а если «НН-1»… ладно, можно и поспешить.
Порожний «МАЗ» погромыхивал на поворотах. Последнее время ударили морозы, зима ну никак не хотела сдаваться, шоссе было покрыто снегом, твердая, укатанная дорога скатертью стелилась под колеса. А Ермолаев рассеянно глядел вперед, не обращая внимания на примелькавшиеся окрестности. Что смотреть? Весна идет. Зима злится, а весна идет. Стволы осин наливаются соком, сугробы рыхло оседают, сереют – март на исходе!
Слева, на пустынной поляне, мелькнула одинокая лиственница с искривленной верхушкой, похожая на букву Г. Под ней торчал одинокий покореженный «КамАЗ» – машина ермолаевского соседа, Игоря Филиппова. Здесь был крутой поворот, опасный такой. Третьего дня этот «КамАЗ» не сбавил скорости на повороте и тюкнулся в ползущий навстречу бульдозер дорожников. Оба водителя отделались легким испугом, бульдозер потянулся дальше, а «КамАЗу» не повезло: никак не дождется, чтобы отбуксировали на ремонт.
На крыше кабины сидели две сороки. Ермолаев подивился расхлябанности эвакуаторов, подумал, что надо будет напомнить в автобазе про «КамАЗ», и осторожно разминулся с летевшей полным ходом «Волгой».
Мелькнули буквы «ТВ НН-1» на боку. Ермолаев усмехнулся. Разъездились тут что-то телевизионщики. А может, это те, к которым он катит? Надоело ждать, что ли? Да и ладно, не очень-то и хотелось. Проблем меньше!
Он ехал своим путем.
День был сумрачный, влажный. Небо, тяжелое, точно отсыревшее, низко нависало над землей. Похоже, снова пойдет снег. Надоел уже!
Сзади засигналили. Ермолаев покосился в зеркальце – там моталась светло-серая «Волга», та самая, которая только что пронеслась мимо. Теперь она шла на обгон и старалась прижать «МАЗ» к обочине. Из кабины кто-то энергично махал.
Ишь ты!
«МАЗ» остановился. «Волга» проскочила вперед и тоже встала, взвизгнув тормозами. Дверцы распахнулись, вышли мужчина и женщина и быстро зашагали к ермолаевской машине. Тогда он тоже мягко выпрыгнул на дорогу.
Мужчина вдруг повернул назад к «Волге» и, сунувшись в салон, снова появился – с видеокамерой в футляре. Стал ее расчехлять.
– Вы Виктор Сергеевич? – спросила женщина, поправляя упавшие на лоб волосы. – Ермолаев? Телеканал «НН-1», корреспондент Ирина Петрова. Можно просто Ира. Мы вас чуть не проскочили, да, слава богу, номер вовремя заметили.
И она опять поправила волосы, а потом, сдернув перчатку, протянула Ермолаеву руку. Перчатка была белая. Волосы тоже – не просто блондинистые, а совсем белые. Белая курточка-дубленка и очень светлые, почти выгоревше голубые джинсы. Белые сапожки. Сама белолицая: ни мороз, ни скорая ходьба не разрумянили; а губы розовые, как цветок, и глаза как два диковинных лиловых камня. Таких глаз Виктор никогда не видел. Таких глаз не было ни у кого на свете…
* * *
В дверь затрезвонили буквально через минуту после того, как Люба поговорила с Женькой и положила трубку. Он не набирал по мобильному – это слишком дорого, из Америки-то! Ночью выходил к какому-нибудь автомату (то есть это у него уже ночь, а у нас еще нет восьми утра, льготный тариф и там, и там) – Женька говорил, их мало в городе осталось, потому что у всех теперь сотовые, – и набирал домашний номер. У него было мало денег – какие деньги у студента! – поэтому он называл Любе номер этого автомата, и она ему перезванивала. Сначала это казалось ей совершенной фантастикой – мало того что в Америку звонить (ну что с того, что эта Сасквихенна не слишком известный город, ничего, все равно Америка, там даже университет есть, в котором и учится Любин сын, ее Женька – Евгений Ермолаев!), да к тому же в какой-то автомат, стоящий на перекрестке! Как в кино! Потом она привыкла. А еще через месяц у Женьки в комнате в общежитии тоже подключили телефон, и стало можно звонить оттуда. Конечно, это было проще, но не так интересно. Кроме того, они разговаривали ночью, а Женька в комнате жил не один, а с каким-то японцем, который от каждого шума просыпался и начинал ворчать. Женька со смехом говорил матери, что он уж лучше до автомата пройдется, чем потом всю ночь будет слушать, как Юко шебуршится. Юко – это японца так звали. Поэтому Женька по-прежнему бегал по ночам к автомату.
Короче, Женька только отключился, как снова раздался звонок. Люба по инерции схватилась за трубку и только потом сообразила, что звонят в дверь.
Подошла, глянула в глазок. На площадке маячила девушка в чем-то черном. Незнакомая девушка.
– Кто там?
– Телеграмма, – приветливо ответила девушка.
Что за новости?! Кто мог Любе телеграмму прислать?! Совершенно некому. Таня из своего Сиднея? Да нет, она звонила два дня назад… Или случилось что-то неожиданное?!
Люба начала открывать замки. Руки дрожали ужасно. Сразу вообразила: с беременной дочкой что-то произошло. Майкл, ее муж, по-русски знает только «привет-привет», «пока-пока», как в песне, вот и попросил кого-то из Таниных русских подруг прислать телеграмму…
Любе в голову всегда какая-то чушь лезла, причем пугающая чушь. С таким же успехом Майкл мог попросить Таниных подружек позвонить ей, это куда проще, чем с телеграммой возиться! Она обругала себя за то, что вечно ждет от жизни негатива (ну что поделаешь, пуганая ворона куста боится!), и наконец открыла.
Перед ней оказалась довольно высокая брюнетка в черном клеенчатом плащике и сапожках выше колен. Вид у нее вдруг сделался ужасно растерянный, лицо побледнело, и Люба сразу поняла, что что-то тут не так. Наверное, почтальонша не в ту квартиру заявилась, телеграмма не Любе адресована. От сердца сразу отлегло, и она спросила:
– А вы уверены, что ничего не перепутали?
И хотела добавить – ничего, мол, страшного нет, не стоит так переживать, как вдруг девица покачнулась на своих каблучищах, ноги у нее подогнулись, и она начала падать прямо на Любу…
Та с перепугу отпрянула назад, в коридор, и девушка, конечно, рухнула бы плашмя и, возможно, разбила бы себе нос, прежде чем Люба сообразила бы, что ее надо поддержать (она вообще ужасно тормозила, как Женька сказал бы, в таких неожиданных ситуациях!), однако откуда-то сбоку, с лестницы, выскочил парень в рыжей замшевой куртке, подхватил девицу и гневно уставился на Любу темными глазами:
– Что ж вы так! Она ведь разбиться могла! Пустите-ка, я войду!
И, главное, так и пошел на Любу!
Она попятилась… конечно, а что делать, если эта бесчувственная деваха висела на его руках, как неживая, и острые носы ее сапог волочились по полу?
– Куда нести? – отрывисто спросил парень.
Люба молча отскочила от него в комнату, и он воспринял это как приглашение, вошел следом и свалил свою ношу на диван. Еще слава богу, что у Любы хватило ума остановиться, а не отступать в спальню, не то он отнес бы девицу на Любину еще не застеленную постель!
– Слушайте, – воскликнула Люба возмущенно, – откуда вы взялись?!
– Да я на ступеньках задержался, шнурок завязывал, – пояснил он, хотя Люба спрашивала вовсе не об этом, она имела в виду – вообще. И тут до нее дошел смысл его ответа. Получалось, он вместе с обморочной девицей, в одной с ней компании? Выходит, он тоже к Любе шел? То есть он что, сопровождающий разносчицы телеграмм?
Люба посмотрела на девушкины каблучищи. Сантиметров двенадцать, факт. Если бы Люба работала на почте, она бы лучше босиком пошла телеграммы разносить, чем на таких каблуках, честное слово.
Ага, и именно для поддержки – чисто физической! – она и прихватила с собой парня? Нет, если бы Люба заметила его в глазок, то ни за что не открыла бы. Вид у него подозрительный! Одет хорошо, но эти волосы, закрученные в узел на затылке… Люба длинноволосых навидалась, конечно, Женька тоже одно время с хвостом ходил, но у этого, наверное, был целый хвостище, который мешал ему жить, поэтому он его и закручивал каким-то бабьим узелком. Хотя в лице ничего бабьего не наблюдалось, лицо очень даже мужское, холодное и недоброе. Заметь его Люба раньше, заставила бы прочитать телеграмму на площадке… А была ли вообще телеграмма-то? Или они такой уловкой воспользовались, чтобы попасть в квартиру? И обморок – всего лишь притворство?
То-то парень так оглядывал комнату. Присматривается, что можно прихватить? Это воры, что ли? Грабители?!
Совершенно не к месту Люба вдруг вспомнила, что Виктор, бывший муж, называл сущим мещанством ее страсть украшать квартиру картинами, пледами, подушками, а когда она говорила, что старается ради уюта, зло огрызался, мол, мещанский это уют.
А ведь в доме есть вещи, которые пришлись бы по нраву любому грабителю! Которые можно сбыть таким же мещанам, как Люба.
Ее просто в жар бросило. Или в холод, она толком не поняла. Короче, взяла ее оторопь, стало жутко, она хотела закричать: может, услышит кто-нибудь из соседей?.. Хотя шансов мало. А если и услышат, вряд ли бросятся на помощь! Кому это вообще нужно?
С другой стороны, кричать было глупо. Вдруг это и в самом деле разносчица телеграмм, а парень – просто ее парень, муж, например, или, как теперь говорят, бойфренд? Может, девушка беременна, поэтому и грохнулась в обморок?
И стоило Любе так подумать, как парень поднял на нее свои темные глаза и сказал:
– Она беременна. Три месяца. Аборт уже поздно делать, понимаете? Поэтому мы и пришли.
Люба только моргнула. И взглянула в его напряженные глаза. Если девица была совсем молодая, двадцать, ну, от силы двадцать два – двадцать три года, то парню на вид лет тридцать, а то и с хвостиком. И смотрел он на Любу не то осуждающе, не то настороженно. Как будто ждал ответа.
– Ничего не понимаю, – беспомощно проговорила Люба. – А при чем тут телеграмма?
– Да про телеграмму Элька придумала, – кивнул парень на свою спутницу, которая уже начала подавать признаки жизни: сделалась не такая мертвенно-бледная, приподняла ресницы и медленно, видимо, еще не вполне соображая, что с ней и где она, водила глазами по комнате. У Любы мелькнула мысль, что девица как бы оценивает простенькую обстановку, размышляет, что тут можно прикарманить… а впрочем, глупости, глаза ее оставались еще мутны и довольно бессмысленны. – Вбила себе в голову, что иначе вы с нами и разговаривать не станете и на порог не пустите.
Люба зябко стянула халат у горла. Ноги у нее тоже замерзли, и она вспомнила, что из-под халата торчит подол ночной рубашки. Рубашка была белая в синий горох, бязевая, теплая, просторная, очень любимая, но совсем простая, безо всяких кружев, оборочек или рюшей. И почему-то Любе стало стыдно от того, что этот парень видит ее хоть и чистую, но заношенную рубаху, краешек подола который обтерхался от частых стирок, и ноги ее голые видит, и старых «зайцев» – шлепанцы, которые ей когда-то подарил на Восьмое марта Виктор… Почему-то Люба именно сейчас вспомнила, что «зайцы» были подарены Виктором.
Это случилось, когда их семейные дела шли уже совсем плохо, и она догадывалась, что у Виктора кто-то появился, причем на сей раз – всерьез, не просто так, как было со Снегуркой. Но все оставалось только догадками, ничего конкретного, и Люба заставила себя скрепиться: мало ли что мерещится женщине, прожившей в браке добрую четверть века?! А у мужчин начинается кризис среднего, то есть, вернее, старшего среднего, возраста… с ними нужно быть тактичной, умной, понимающей… они одумаются и оценят верность аксиомы: старый, мол, друг лучше новых двух, в смысле, старая жена лучше двух новых. Но аксиома эта оказалась постулатом, то есть тем, что нуждается в доказательствах, и Виктор доказал ее совершенно неожиданным образом. То есть для всех этот образ был как раз ожидаем, только одна Люба, как курица, прятала голову в песок… хотя нет, это страус прячет голову в песок, а Люба совала ее под крыло и еще глаза зажмуривала: нет-нет-нет, все у меня хорошо, а если сейчас не слишком, то завтра непременно будет отлично! Ничего хорошо, тем паче – отлично в ее жизни не стало… и «зайцев» на Восьмое марта Витька притащил с теми же намерениями, с какими привез Любе из Сибири «камень счастья»: чтобы ее немного умаслить, усыпить жертву перед тем, как вонзить в нее нож.
И усыпил… Любе эти тапки понравились просто невозможно как, они оказались такие мягкие, уютные, с наивным выражением вышитых мордашек, глазки-пуговицы у них были косые, как и положено настоящим зайцам, и белки у глаз были голубые, а радужки – карие. Это придавало мордочкам жуликоватый и в то же время виноватый вид. Точно такой вид был у Виктора, у него даже глаза косить начали, но Люба решила, что это он смущается, потому что раскаивается, хочет отношения с ней наладить!
Наладил, как же… Через неделю заявил, что уходит из дому, так как нашел свою истинную любовь и хочет счастливо прожить остаток жизни. А она, Люба Ермолаева, та, которую Виктор когда-то называл «моя Любовь, Любовь моя», получается, была любовью НЕистинной. Ошибочка вышла, короче говоря, звиняйте! И теперь Виктор эту судьбоносную ошибку решил исправить.
Когда они разводились, Люба хотела ему все его подарки вернуть. Браслет и цепочку итальянскую из белого золота и желтого, серьги с маленькими изумрудиками, что-то еще по мелочам… ну и, конечно, перстенек с «камнем счастья» – самоделка, серебро и камень вроде топаза, но не топаз: местные жители, которые этот камень втихую добывали и мастерили с ним поделочки разные, называли его «камнем счастья» и уверяли, что на руке счастливой, по-настоящему счастливой женщины он засветится теплым солнечным светом. Когда Виктор надел перстенек на палец Любе, физиономия его вытянулась: камень не засветился. «Ты со мной несчастна, да?» – спросил упавшим голосом, и Любе пришлось долго уверять его, что все это сущее суеверие. Ну как может камень сам по себе светиться?! Она даже книжку какую-то старинную отыскала про драгоценные камни и читала ему всякие байки на эту тему: мол, жемчуг, надетый на шею невинной девушки, наливается свежим блеском, а бирюза раскалывается на больном человеке, и еще что-то там мутнеет, а камень лигурий вообще способен оживить мертвых. В книжке приводился случай, как битая, засоленная птица, взятая на корабль в качестве провианта, в соседстве с лигурием ожила… Короче, излечила Люба больное самолюбие Виктора, но на камень он все же поглядывал с некоторой обидой, и постепенно Люба перестала этот перстень носить, чтобы мужа не травмировать, хотя перстень был красоты редкостной… Ну, разумеется, она хотела и его мужу вернуть вместе со всем прочим – хотела вернуть, да забыла, потому что украшения и «зайцы» с глаз долой куда-то подевались во время разводных дел. Люба их не могла найти и думала, что Виктор стащил, а потом подарит этой новой… молодой… и на ее пальце перстень «камень счастья» вдруг возьмет да засветится! Любу это ужасно мучило. А там она про все эти безделушки забыла: размен квартиры, переезд, потом Женька сдавал свой «TOEFL», чтобы конкурс пройти и поехать в американский университет, вообще чудо, что сдал – в такой-то нервотрепке! И еще они ремонт в новой квартире затеяли – в смысле в той старой двухкомнатной хрущевке, куда переехали, – делали ремонт, потому что Женька знал, маме будет трудно без него с ремонтом справиться, а не делать его было никак нельзя: квартира запущенная, жить в ней – никакого удовольствия, к тому же Таня собиралась приехать на Новый год вместе со своим Майклом. А Любе хотелось, чтобы Женька уехал не из разора, не из разбомбленного прошлого, а из нового дома, из уютного дома, в который бы хотелось вернуться… она так боялась, что Женька останется в Америке, как однажды осталась в Австралии Таня, которая тоже вроде бы поехала только на практику!.. Ну, в общем, ей, конечно, было совершенно не до пропавших безделушек.
А потом, уже за день до своего отъезда, Женька сказал:
– Мама, ты меня прости: когда переезжали и собирали вещи, я сунул нечаянно кое-что в свою коробку с дисками, чтобы не потерялось, – и только сейчас вспомнил.
И он подал Любе «зайцев», в которые оказались засунуты ее любимые шерстяные носки: она всегда в них дома ходила – у них на старой квартире был почему-то очень холодный пол, – а в одном из носков нашлись те пропавшие золотые штучки, а вместе с ними и перстень с «камнем счастья».
Боже ты мой, как же Люба им обрадовалась! Женька соврал, конечно, она об этом тотчас догадалась… Люба ведь не скрывала, что намерена Виктору подарки вернуть, но он понимал, что, успокоившись, отдышавшись, так сказать (когда они с Виктором скандалили во время развода, Женька часто повторял: «Отдышитесь, родители, а то скоро будете друг в дружку сковородками швырять. Так себя вести – мещанство!»), ну так вот, он же знал, что, отдышавшись, она пожалеет об этих вещах, как могут жалеть только женщины, для которых вещи – не просто барахлишко, а некие знаки, вехи их жизни, их судьбы. Как бы ключики в прошлое.
Да нет, Люба не хотела вспоминать минувшее и не лелеяла воспоминания о том, как они с Виктором в 91-м году стояли в Ялте в жуткой, просто-таки нечеловеческой очереди за золотом, потому что в ту пору это был единственный способ вложить деньги хоть с каким-то толком, чтобы не проснуться среди вороха обесценившихся, никчемных бумажек. Теперь Люба просто радовалась, что у нее есть возможность надеть эту цепочку, этот браслет, эти серьги. Разве купишь сейчас что-то новое? Разве это по ее деньгам? Всегда есть что-то более важное, чем драгоценности. Женьке послать перевод, Тане русских фильмов отправить и конфет «Птичье молоко», которые она обожает, а там, в Сиднее, таких нет… «Камень счастья» тоже жалко было бы потерять: в рынке не больно-то похвастаешь новыми платьями и туфельками, все там стоят в халатах и пилотках, а под халатами надето что потеплей да попроще, поэтому и навешивают на себя всякие цацки. Ну, в бриллиантах мясо продавать – умора, конечно, это уж полный нонсенс, а вот с таким перстнем, как Любин, – почему и нет? Да ладно, пусть «камень счастья» и не светится, зато сам перстень красивый и оригинальный. Вот Люба его и носила. Ну а что до тапочек, она, конечно, могла бы купить новые, уж на такую ерунду у нее хватало, но Люба с этими «зайцами» сроднилась, честное слово, они, с их косыми милыми, какими-то одушевленными мордашками, были для нее вместо домашних животных, вместо кошек и собак… это были заслуженные, преданные «зайцы», и если уши у них обтерхались, а морды кое-где протерлись до дыр, то Люба этого даже не замечала.
