Елена Арсеньева
Мост бриллиантовых грез
– Отец умер? – Фанни покачала головой. – Печально.
– Он не просто умер, – хмуро сказал Роман. – Его убили. Убили и ограбили. Между прочим, именно после этого мы с матерью остались практически нищими. Ужас! Денег нет, жить не на что…
– Боже ты мой!
Фанни только успевала руками всплескивать. Конечно, она и раньше слышала, что Россия по-прежнему та же страна медведей и произвола власти, какой ее описывал любимый Дюма-пэр в романе «Учитель фехтования», однако надеялась, что перестройка… и все такое… и нынешний президент производит впечатление порядочного человека… Видимо, только производит впечатление. Жаль, что он так мал ростом, Фанни не доверяла маленьким мужчинам.
– Боже ты мой! Почему же вам не помогло государство?!
– Какое государство, вы что? – снисходительно посмотрел на нее Роман. – У нас в России испокон веков каждый за себя, один бог за всех. Но, кажется, и он на нас плюнул с высокой башни. Причем уже давным-давно плюнул! Ладно, ничего, как-нибудь выживем. А может быть, и нет. Я тут от нечего делать в русскую библиотеку начал похаживать, на рю де Валанс, дом одиннадцать…
Так вот почему он здесь оказался, в этом районе, на этой станции метро! Хотя нет, глупости. Сейчас уже почти одиннадцать вечера, никакая библиотека, пусть даже и русская, не может работать до таких пор. Может быть, задержался у какой-нибудь хорошенькой библиотекарши? Тоже глупости: Фанни как-то имела случай наблюдать двух, безусловно, привлекательных, но весьма почтенных и избыточно серьезных дам, работающих в русской библиотеке на рю де Валанс.
Как бы это повести разговор, чтобы Роман проговорился, что делал здесь, на станции «Центр Добентон»?
– Я отлично знаю этот дом одиннадцать, – перебила Фанни. – Там же и моя тетушка живет. Только библиотека на первом этаже, а тетушкина квартира – на третьем.
– А, так вон вы откуда едете! – кивнул Роман. – Понятно, тетушку навещали. Несли, так сказать, бремя родственного долга. Я не люблю стариков, с ними ужасно тяжело. Они нас считают идиотами и молокососами, а сами считают свой маразм проявлением высшей мудрости. У нас в подъезде живет одна така-ая гранд-дама… Говорят, обедневшая графиня. Она на нас смотрит, будто на каких-то насекомых.
– Ну, мое бремя не столь уж тяжелое, – засмеялась Фанни. – С теткой мне повезло. Ей, правда, недавно исполнилось восемьдесят пять, однако до маразма ей так же далеко, как отсюда до Луны. Она просто чудо!
И тут же Фанни прикусила язычок. Нет, она не пожалела, что отдала должное тетушке Изабо, которая, несмотря на свое исторически скомпрометированное имя, была вовсе не старой злыдней и занудой, а бодрой и веселой дамой, умной, с отличной и цепкой памятью, однако зачем было называть Роману ее возраст? Ведь он легко может сделать простейший логический вывод: если тетке восемьдесят пять, то племяннице никак не может быть меньше сорока пяти – пятидесяти. А то и больше!
«Ну и что? – хмуро спросила сама себя Фанни. – А тебе не все ли равно, сколько лет он тебе даст? Все равно же явно не восемнадцать и даже не тридцать… Ты для него – бабуля. Ну, ладно, мамаша, его мать наверняка мне ровесница. Пожилая тетка – вот кто ты для него, именно поэтому он так и откровенен. Вообще опомнись, смотри и ты на него, как на сына. Ну ладно, не на сына, но просто как на мальчишку. Ну, да, красавец, ну, секс-эпил какой-то невероятный, просто-таки озноб берет, когда встречаешься с ним взглядом, ну да, глазищи у него обалденные… Ну и что?!»
Воззвав к своему рассудку, Фанни тем не менее решила не продолжать разговор о тетушке Изабо и не сказала Роману, что, хотя сама она отнюдь не хотела дожить до такого жуткого возраста и втихомолку надеялась, что Иисус призовет ее, скажем, не позднее шестидесяти (правда, раньше она рассчитывала, что это произойдет в пятьдесят, еще раньше – в сорок, а еще раньше ей казалось, что после тридцати вообще жить не стоит, и в день, когда ей исполнится это огромное, постыдное число лет – тридцать! – она непременно покончит с собой, чтобы остаться красивой и молодой навсегда), однако если уж там, на небесах, по какой-то причине замешкаются и придется-таки состариться, то пусть у нее будет такая же веселая, необременительная, благостная старость, как у тетушки Изабо. Конечно, подобные разговоры покажутся двадцатипятилетнему юноше первым признаком наступающего маразма. Поэтому Фанни не обмолвилась Роману и о том, что преданно заботилась о тетушке не только потому, что у той имелся солидный счет в банке, дом в прелестном местечке неподалеку от Тура (впрочем, Изабо терпеть не могла «сельской глуши», а потому безвылазно сидела в Париже) и шестикомнатная квартира в очень приличном пятом аррондисмане, а Фанни – ее единственная наследница. Вся штука в том, что рядом с тетушкой она чувствовала себя девочкой… ну ладно, девушкой, о которой кто-то думает, беспокоится, заботится, которой кто-то, просто говоря, интересуется, а не тем, кем была в действительности: одинокой дамой не первой молодости (может быть, даже уже и последней, если быть до конца откровенной перед собой и зеркалом!), не нажившей за жизнь ни семьи, ни детей, ни особых богатств, и даже последнюю свою радость – «Le Volontaire» – вырвавшей у жизни за слишком дорогую плату: ценой потери двух любимых мужчин. Одним был Поль-Валери – ну да, тот самый, старый и толстый, но он ведь не всегда был таким. А был некогда умопомрачительным красавцем, и в ту пору он стал первым любовником Фанни, первым ее мужчиной, потом – вообще «мужчиной ее жизни», лучшим другом, какого могла бы пожелать себе женщина, сначала подарившим ей половину «Le Volontaire», потом завещавшим вторую. Ну а другим утраченным навеки был Лоран, который выкупил (ну да, он был сказочно богат, этот русский парвеню!) для Фанни «Le Volontaire» у наследников, оспоривших волю Поля-Валери и почти выигравших процесс. Если бы не Лоран, у Фанни не было бы «Le Volontaire».
А теперь вопрос такой: если бы она заранее знала, что получит «Le Volontaire», но потеряет Лорана, и если бы ей предложили выбирать между бистро и любовником, что она выбрала бы? Еще неделю назад она, пожалуй, сказала бы, что Лорана – и пусть валится в тартарары «Le Volontaire» вместе со всем тем дорогим ее сердцу старьем, которым его некогда набил Поль-Валери… Кстати, находились идиоты, которые советовали Фанни все в бистро переиначить, сделать его новым и современным, освободить от «этой рухляди», однако она не собиралась расставаться ни с одной из вещей, которые появились здесь на ее памяти и которые она любила не меньше, чем их любил Поль-Валери. Да и вообще, в квартале Друо совет «освободиться от рухляди» звучал просто неприлично, ибо это – квартал антикваров! Ну вот, еще неделю назад она сказала бы, что выбирает Лорана. Однако сейчас, сидя рядом с Романом и украдкой вдыхая запах его волос, его молодой кожи, ловя расширенными ноздрями легонькое дуновение его парфюма, пытаясь угадать название (что-то знакомое… «Лалик»? «Фаренгейт»? Нет, кажется, все-таки «Барбери брют». Точно, это «Барбери». Ну надо же, и Лоран любил этот запах, любил этот магазин, какое совпадение!), – словом, сейчас она вряд ли дала бы столь категоричный ответ.
«Le Volontaire» запросто можно отнести к категории вечных ценностей. А мужчины – это что-то преходящее. Если отвлечься от конкретного мужчины по имени (то есть по прозвищу, а какое там у него имя, сам черт не разберет!) Лоран и окинуть взором собственную многотрудную любовную биографию, следует признать: каждая разлука с любовником казалась Фанни горем, которое пережить просто невозможно. Она думала, что умрет, когда Поль-Валери променял ее на ту блондиночку из Нанта, как ее там… Клоди, ну да, Клоди, которая вскоре ушла от него к какому-то шведу из Иностранного легиона, и тогда Поль-Валери вернулся было к Фанни, но у нее уже был Виктор… И ей, между прочим, чудилось то же самое, когда он бросил ее ради этой… как ее звали… Нет, не вспомнить! Потом были Роже, Кристоф, Алексис, Жорж… Имя им легион, пусть и не Иностранный. Кто-то бросал ее, кого-то бросала она… Страдание сменяется счастьем, счастье – страданием, в этой смене и есть смысл жизни, от однообразного счастья небось с ума сойдешь со скуки! Мужчины приходят и уходят, а «Le Volontaire» остается навсегда, как бриллианты в том фильме про Джеймса Бонда. И, положа руку на сердце, появись сейчас рядом с Фанни кто-то красивый и страстный… молодой… с такими же немыслимыми глазами, как у этого русского мальчишки… с такой же горестной складочкой у губ, и кольцами темно-русых кудрей, падающих на белый лоб, и тонко вырезанными губами, и бесподобным ароматом… нет, никакой новомодный «Барбери брют» не может соперничать с ароматом молодости и свежести, ведь это самый лучший, самый душистый, самый дурманящий цветок на свете… Как жаль, что Фанни не вдохнуть его аромата, не сорвать его, не стиснуть в ладонях тугого стебля, не зарыться лицом в его горячие, живые лепестки!
«Прекрати! Немедленно прекрати себя заводить, ты еле дышишь. Что за приступ педофилии тебя вдруг обуял?!» – одернула она себя.
Фанни отвела, нет, отдернула взгляд от Романа и смятенно уставилась в окно поезда. Мимо проплыло изображение золотого идола с непомерно большущими глазами – огромная реклама новой выставки в Лувре, «Римская Франция». А рядом – объявление об обвальных скидках в магазине «Си энд Эй». И еще анонс нового мужского парфюма «Аззаро», но этот зеленоглазый потаскун, который с рекламного щита строит глазки всем женщинам подряд, и в подметки не годится Ро…
«Угомонись, кому сказано!»
Секунду, это какая станция? Уже «Сюлли-Морлан»?! Как быстро! Но ведь до «Пирамид», где сходить Фанни, уже рукой подать. Она выйдет, а Роман поедет дальше, до своего дома, в котором он ютится в комнатке для прислуги, – и Фанни не увидит его, быть может, никогда в жизни!
– Извините, Роман, я вас перебила, – торопливо заговорила она. – Вы говорили, что ходите на рю де Валанс, в русскую библиотеку…
– А, ну да, – кивнул он рассеянно, за время долгого молчания Фанни погрузившийся в какие-то свои мысли. О чем? Или о ком? – Это хорошая библиотека. Я там нашел книжки Бориса Поплавского. Он русский, из первой волны иммигрантов. Я понимаю, французам это имя ничего не говорит, а между тем в двадцатые годы его называли «монпарнасским принцем». Он и прозу писал, но в основном стихи. Хотите, прочту? Если не ошибаюсь, его у вас не переводили, так что послушайте, может, вам понравится. Мой французский, правда…
– У тебя отличный французский! – с жаром (просто-таки с пылом!) воскликнула Фанни. Ладно, она уже столько раз врала в своей жизни, что еще одна маленькая ложь ей, конечно, простится. А не простится – ну и наплевать! Ведь это ложь во спасение. Чье спасение? Да свое, свое собственное! Свое спасение от надвигающейся разлуки с Романом.
– Ну, спасибо, – сверкнул он глазищами, видимо, довольный. – А то меня мать запилила. Она в России преподавательницей французского была, сейчас вообще говорит очень хорошо, практически без акцента. Мне до нее далеко! Я вам Поплавского в ее переводе прочитаю. Она так, для удовольствия, балуется иногда переводами. Ну вот, слушайте. Называется «Снежный час»:
Читали мы под снегом и дождем
Свои стихи озлобленным прохожим.
Усталый друг, смиряйся, подождем.
Нам спать пора, мы ждать уже не можем.
Как холодно. Душа пощады просит.
Смирись, усни. Пощады слабым нет.
Молчит январь, и каждый день уносит
Последний жар души, последний свет.
Испей вина, прочтем стихи друг другу,
Забудем мир. Мне мир невыносим —
Он только слабость, солнечная вьюга
В сиянье роковом нездешних зим.
Огни горят, исчезли пешеходы.
Века летят во мрак немых неволь.
Все только вьюга золотой свободы,
Лучам зари приснившаяся боль.
Не то чтобы Фанни не любила стихов… просто не понимала их. Наверное, потому, что мало прочитала их в жизни. Верлена когда-то читала, когда молоденькой была. К Верлену ее приохотил Поль-Валери, ну а после него как-то не попадались ей любовники – любители стихов. Между тем Фанни всегда была зеркалом для своих мужчин. Не читали стихов они – не читала и она. Однако сейчас ей вдруг остро захотелось взять в руки маленькую книжку в мягкой бумажной обложке, перелистать страницы, испещренные столбцами коротких строк на непонятном языке…
Она что, собралась читать стихи этого «монпарнасского принца» на русском языке?! Ну, она знает кое-какие слова по-русски: «я тебя люблю», «трахни меня», «ну давай, еще давай» – выучилась от Лорана. Но Лоран не читал ей стихов.
Вот бы взять сейчас, повернуться к Роману и сказать ему сдавленным от желания голосом:
– Трахни меня!
Сказать именно по-русски!
Что будет?
Скорее всего, он достанет мобильник и вызовет «Скорую помощь». А если… А если спросит:
– Что, прямо здесь? В метро?
А если он согласится?!
Ну, вагон пустой. Впереди дремлют два каких-то почтенных старикана. Так что Фанни с Романом здесь практически наедине.
– Еще почитай, – попросила Фанни, словно невзначай беря его под руку, да так и оставляя свои пальцы в теплом сгибе его локтя.
Он словно бы не удивился, даже виду не подал. А скорее, не заметил ничего. Все Фанни, как обычно, себе нафантазировала! Он просто едет с ней рядом, просто едет, а она…
В эту минуту поезд остановился на станции «Пон-Мари», дверь открылась – и в вагон вошла девушка с банданеоном.
Потом Фанни долго думала: а вот интересно, как сложилась бы жизнь ее и Романа, если бы эта девица с банданеоном в тот вечер не пересекла им путь? Может быть, они вышли бы себе из метро – она на «Пирамидах», он – на «Лепелетье» – да и двинулись бы каждый своей дорогой?
Неужели вся причина дальнейших радостей и бед крылась только в музыке, в той музыке, которая вдруг зазвучала в вагоне?
Бедняжка Фанни, которой так и не суждено было узнать правды! Правду знает Роман, но это знание он унесет с собой в могилу.
А впрочем, у него остается еще некоторое время весьма веселой, насыщенной радостями жизни, поэтому пока не стоит о печальном!
* * *
Оставим в стороне те пути, по коим пойдут добросовестные и недобросовестные следователи, которые будут пытаться докопаться до истины в деле о внезапной смерти гражданина Константинова В.С. Все равно пути будут не теми, и не найти следователям этой самой истины… прежде всего потому, что им никто не поможет ее найти. Их будут водить за нос и нагло врать им все, кто, казалось бы, самым непосредственным образом заинтересован в результатах расследования.
И вообще, это самое расследование велось путем как официальным, так и неофициальным.
Итак, вот что навеки осталось тайной для следствия.
Валерий Сергеевич Константинов был человеком богатым. Очень богатым! Нет, он не владел десятком нефтяных скважин (не владел даже и одной!) и не принадлежал к числу богачей знаменитых. Его богатство оставалось тайной для всех, кроме самых близких людей. Причем богатством своим Валерий Сергеевич завладел тем способом, о котором люди мечтают испокон веков: он нашел клад.
Нет, карта капитана Флинта и все другие, ей подобные, на которых место, где надо копать в полночь, поворотясь лицом к востоку, а то и наоборот, к западу, обозначено крестиком, ему не понадобилась. Валерий Сергеевич нашел клад совершенно случайно и довольно давно – девять лет тому назад, в 1996-м.
Константинов был любителем, как уже говорилось выше, старины. Всю жизнь он, простой совслужащий, инженер, мэнээс, жил в убогой хрущевке, заставленной грубо сколоченными обрезками деревоплиты, которой был придан вид шкафов, сервантов и столов, ел из дешевой фаянсовой посуды, читал книжки, изданные на газетной бумаге, да и те приходилось всякими окольными путями «доставать», например, сдавать макулатуру, а позднее – ходить за ними в библиотеку, потому что покупать с некоторых пор стало не по карману. Но страсть к антиквариату, к роскоши или хотя бы намекам на нее терзала сердце Валерия Сергеевича, и удовлетворял он ее вот каким способом: в свободное время ездил по городу и выискивал дома, предназначенные на слом. Чуть только такой дом освобождался жильцами и из него начинали выламывать окна, Константинов был уже тут как тут! Он надевал перчатки, доставал из сумки небольшую монтировку и обходил пустые комнаты, в которых мгновенно начинало пахнуть сыростью, землей и даже мертвечиной. Кругом валялись груды брошенного жильцами мусора, в котором Константинову удавалось найти немало интересного: от книг до старинных флакончиков для духов. Однажды он отыскал роскошную вазу – правда, в виде осколков, но ее удалось склеить. В другой раз ему попалась печная заслонка невиданной красоты, судя по всему, отлитая веке в XVII, а то и раньше. Полуразбитые статуэтки, иконы в жутком, непотребном состоянии, да и картины никому не известных художников, где едва-едва можно было разобрать лица и предметы, тоже попадались. Ну и множество всяких бытовых мелочей: очки с выбитыми стеклами, туфли или сандалии (как правило, непарные), дамские сумочки или то, что от них осталось, какие-то рваные платья, отделанные стеклярусом или полусгнившим кружевом… И вот однажды Константинов наткнулся на покрытый темными пятнами, заплесневелый саквояж, который валялся в каком-то подвале. Он был набит старыми газетами времен, ну, если не Очакова и покоренья Крыма, то явно начала двадцатого столетия. Точнее сказать было трудно, потому что газеты частью сгнили, частью превратились в труху, и Константинов осторожно, по одной, вынимал их из саквояжа и рассматривал с благоговением, ибо это тоже была столь обожаемая им старина. Ну и вот, представьте себе, среди этих газет он наткнулся на пыльный, грязный тряпичный сверток, в котором перекатывались какие-то мелкие камушки.
Как только Константинов взял его в руки и ощутил пальцами это перекатывание камушков, он почему-то сразу понял, что именно там находится. Не стал больше ничего трогать в этом доме, не притронулся к куче столь бережно отобранного старья, сверточек спрятал в карман, перчатки снял и бросил куда попало, монтировку отшвырнул, из развалин вышел и немедленно же уехал на ближайшей электричке на дачу, в Рекшино. Только там, в халупе на традиционных четырех сотках, он хранил все свои сокровища, потому что жена наотрез отказалась видеть это барахло в своей до блеска вымытой «хрущобе». Немалым был риск, что деревенская шпана вскроет дачу и поживится сокровищами Константинова, однако сокровищами они были лишь в глазах этого человека, и впрямь помешанного на антиквариате, а воришки – люди практичные, они ищут то, что можно продать или хотя бы выменять на водку.
Итак, Константинов приехал в свой тайный склад, завесил окна, зажег свечку (электричество в Рекшине теоретически было, да его постоянно отключали, отключили и на сей раз, но в тот момент это, пожалуй, было кстати) и развязал узелок. Рассмотрел свою находку.
Камушки были такими невзрачными, похожими на грязные стекляшки.
Константинов помыл их в теплой воде с хозяйственным мылом. Пересчитал. Их оказалось двести восемьдесят пять – крупных бриллиантов размером в основном с рисовое зернышко, пара штук с горошину (в каратах Константинов тогда еще не разбирался). Одни чуть больше, другие чуть меньше, но все – удивительной прозрачности, чистейшей воды, великолепной огранки. Двести восемьдесят пять сверкающих бриллиантов!
Лингвист, конечно, сказал бы, что так говорить нельзя – «сверкающих бриллиантов». Что это – плеоназм, поскольку в самом слове «бриллиант» уже заключено его определение – «сверкающий». Но Константинов не был лингвистом. Да и какое человеку дело до плеоназмов, когда он внезапно становится миллионером? Миллионеру все простительно!
Кому принадлежали бриллианты, кто спрятал их в этом саквояже, среди газет? Почему не достал оттуда?
Об этом можно было только гадать. Константинов вспомнил читанные им многочисленные истории о том, как после революции богатые люди пытались утаить свои сокровища от безумной толпы грабителей, в которую в одночасье превратилась масса народа. Куда только не прятали бриллианты, украшения, золотые монеты! Шили какие-то пояса, выдалбливали трости, делали специальные шиньоны-тайники для женщин, засовывали камни под подошвы башмаков… Ну а владелец или владелица этих бриллиантов, видимо, в спешке сунули в саквояж, под газеты – и… Темные, ржавые пятна на саквояже вполне могли быть пятнами крови…
Но об этом Константинов предпочитал не думать. Какой смысл? Все на свете предопределено. И если он нашел бриллианты, значит, это было записано в Книге Судеб – так же, как записана в ней была и участь их предыдущего владельца.
Итак, Константинов стал обладателем целого состояния, богатства поистине несметного…
Ну, такие находки вряд ли могут пройти для человеческой психики бесследно. Не обошлись они просто так и Константинову. Разумеется, он теперь страшно боялся, что люди каким-то образом о его сокровищах проведают и ограбят его, а то и убьют. Не должны были знать о камнях даже самые близкие – жена и сын! Тем паче что Константинов своей семейной жизнью доволен никогда не был. Жену он не любил и втихомолку изменял ей, когда выпадал удобный случай (в командировке, например, или на какой-нибудь турбазе), к тому же тайно вожделел ее подругу, но понимал, что шансов у него – ниже нуля. Воспитание сына Константинова вообще ничуточки не интересовало, он с удовольствием сплавил бы его каким-нибудь бабушкам или дедушкам, однако таковых в семье не имелось. Именно поэтому он не намеревался посвящать домашних в судьбоносную находку и делиться сокровищами.
Отныне Константинов непрестанно думал о том, как сохранить тайну своего богатства, куда спрятать бриллианты. Ни одно место в мире не казалось ему достаточно надежным, будь это даже сейф какого-нибудь там цюрихского депозитария. Идеально было бы носить камни с собой, придумав тайник, который не вызывал бы подозрений ни у кого…
Константинов такой тайник придумал. Изготовил его сам, использовав для этого некий уже имеющийся у него в наличии предмет. Теперь этот предмет всегда лежал в кармане его пиджака, некрасиво его оттопыривая. И когда Константинову говорили, что он портит внешний вид костюма, тот только пожимал плечами и отмахивался. Поскольку ему всегда было наплевать на то, как он выглядит и во что одевается, это никого не удивляло.
Очень немногие люди, получив в свое обладание большие деньги, уберегутся от искушения начать их тратить. В этом смысле Константинов от них не отличался. Сами по себе бриллианты его не интересовали – но какие возможности они открывали! Теперь ему не обязательно было шариться в развалинах – он мог ездить в Москву, в настоящие антикварные салоны (в родном городе Константинов решил не светиться, тем паче что два-три антикварных магазина Нижнего Новгорода были подавляюще убогими). Но для этого нужно бриллианты превратить в деньги.
Как? Сдать камушек в скупку? Ну, один, ну, два сдашь, а больше? Заметят… Проследят… Опасно!
На дворе 1996 год… Разбои случаются прямо средь белого дня!
Надежных людей, которые занимались бы тайной скупкой драгоценностей, Константинов не знал. Обращаться к незнакомым ювелирам или антикварам не осмеливался (забегая вперед, следует сказать, что он не осмелится на это в течение нескольких ближайших лет). Невозможность потратить деньги, которые просто-таки жгли ему карман, несказанно мучила Константинова. А мечта осуществить свои желания (а желаний у полунищего мэнээса, затурканного советским бытом, а потом и соблазнами рынка, накопилось вагон и маленькая тележка!) стала его навязчивой идеей и медленно, но верно свела его с ума.
* * *
Бродячий музыкант с гитарой, губной гармоникой и банданеоном – самое обычное явление в парижском метро. Порою в вагоны вваливаются трубадуры с целым электронным оркестром, упрятанным в сумку на колесиках, и наяривают – кто зажигательные латиноамериканские, кто сентиментальные французские песенки, кто классику из репертуара радио «Ностальжи». Одни обходят вагон с протянутой кепкой или какой-нибудь коробочкой, другие смиренно топчутся у двери, ожидая, что какие-нибудь мсье или мадам вдруг да расчувствуются при звуках мелодии, напомнившей безрассудные времена их молодости, и безрассудно сунут музыканту монетку в одно или два евро, а то и бумажную пятерку. Однако у Фанни создалось впечатление, что эта тоненькая кареглазая девица лет двадцати с безудержной массой мелко вьющихся каштановых кудрей вовсе не принадлежала к племени бродячих музыкантов. На первый взгляд она была похожа на девочку из хорошей, хотя и не слишком зажиточной семьи, на студентку, которая возвращается после занятий в музыкальном колледже или даже в консерватории.
Девочка села, поставила на колени футляр и рассеянно взглянула на уплывающую платформу с желтыми пластмассовыми скамьями и неизбежной рекламой «Си энд Эй», объявляющей о фантастических скидках с такого-то по такое число. Затем она перевела взгляд на сидящих почти напротив Фанни и Романа, и глаза ее мгновенно перестали быть рассеянными, а сделались сначала изумленными, а потом настороженно-восторженными.
О нет, вовсе не Фанни вызвала ее восторг. На нее девочка едва глянула! Это Роман заставил ее щеки порозоветь, губы приоткрыться, глаза заблестеть. Это Роман заставил ее нервно сплести, стиснуть тоненькие пальчики… Итак, не одна Фанни оценила с первого взгляда его редкостную красоту! Ну да, а разве могло быть иначе? Однако у этой девчушки с тонким личиком куда больше шансов, чем у Фанни!
Шансов на что?! «Ой, да брось ты все это, – снова укорила она себя мысленно, – да сойди ты на ближайшей станции – это ведь будет уже Пон-Неф, оттуда можно до дома и пешком дойти привычным маршрутом утренней пробежки!» Ну разве не символично окажется, что они с Романом встретились на Пон-Неф и расстанутся на станции метро, которая так же называется?
И больше она его никогда не увидит…
Фанни едва ли отдавала себе отчет в том, что выдернула руку из-под локтя Романа и стиснула пальцы точно таким же нервным, почти истерическим движением, как эта девочка. Только в жесте том была надежда, а в движении Фанни – безнадежность…
Самое ужасное состояло в том, что девчонка оказалась почти копией той Фанни, какой она была тридцать с лишком лет назад. Удивительное, почти фамильное сходство! И Фанни вдруг ощутила острое, неодолимое желание вызвать из преисподней дьявола и предложить ему традиционный обмен: он получает в полное и нераздельное пользование ее душу, а за это хоть на день – да что там, хоть на час! – вернет ей молодость, сделает ее вот такой же сияющей и прелестной, как эта девочка с кудряшками. Ох, ну какая злая сила принесла ее и поставила поперек пути Фанни, вернее, посадила напротив!
Фанни не было видно, смотрит ли Роман на девушку, но можно было не сомневаться, что – да. Девчонка так играла своими хорошенькими, чуточку приподнятыми к вискам глазками (совершенно такие были глаза у Фанни в далекие и невозвратные годы, ну а теперь их очертания немного изменились из-за неизбежных морщинок, правда, она очень искусно придает глазам прежнюю манящую форму с помощью черного косметического карандаша, но дураку понятно, что все это не то… не то… совершенно не то!), как можно играть, только встречая ответную игру взгляда. Фанни представила, как смотрит на девушку Роман: чуть исподлобья, медленно приподнимая ресницы, и взгляд его не ослепляет, а обволакивает, словно дурманящий, завораживающий черный туман…
Поезд остановился. Пон-Неф. «Ну, вставай и выходи, что ты расселась, третья лишняя между этими двумя… очень может быть, созданными друг для друга?»
Фанни не двинулась с места. Сидела, прижавшись бедром к бедру Романа, жадно ловя его тепло, как морозными вечерами ловила тепло своими вечно зябнущими ладонями, прижимая их к калориферу. Только там она грела руки, а здесь душу. Сердце!
А между тем девочке, похоже, стало мало этой возбуждающей игры взглядов, она решила произвести на Романа еще более сильное впечатление. Не отрывая от него глаз, проворно открыла футляр, достала свой черно-белый, шахматный банданеон – и заиграла, не глядя на кнопки и клавиши, не отводя глаз от Романа.
Это было вечное «Бесаме мучо», аранжированное в ритме танго. Великолепная музыка! Отличное исполнение! Бесаме мучо – целуй меня крепче!
Пытка еще та…
Что сделает Роман, когда отзвучит мелодия? Похлопает в ладоши и равнодушно отведет взгляд? Откликнется на призыв? Нет уж, пусть эта бесстыжая маленькая сучка играет, раз начала! Не глядя, ощупью Фанни открыла сумку, нашарила в боковом карманчике какую-то купюру, выхватила и швырнула музыкантше. В какую-то долю секунды вспыхнуло в душе запоздалое сожаление – а вдруг попалась крупная? Там ведь у нее была одна в двадцать и одна – в пятьдесят евро… Ну, не зря же француженок считают самыми практичными, вернее, расчетливыми женщинами в мире!
Уже когда купюра летела, Фанни краем глаза отметила ее красно-оранжевый оттенок. Пятьдесят евро… А, да ладно, да гори оно все огнем! В конце концов, деньги – не самое важное в мире, и совершенно напрасно называют француженок самыми практичными, вернее, расчетливыми женщинами в мире!
Нет, все-таки не напрасно…
Красно-оранжевая птичка была замечена еще в полете. Девушка наконец-то отвела взгляд от Романа и уставилась на купюру. А поскольку та спланировала на самый верх банданеона, девушка поневоле скосилась на нее и какое-то время так и сидела, собрав глазки к носику и не переставая бегать пальцами по клавишам.
Мгновение Роман и Фанни созерцали ее напряженную физиономию. Потом Роман вскочил и подал Фанни руку:
– Потанцуем, мадам?
Она вскочила, положила руку на его плечо, и он повел ее в ритме «Бесаме мучо», слитого с ритмом движения поезда.
Музыка звучала, как заказанная… Ну да, ведь музыкантша и была нанятой на пятьдесят мелодий! Ну ладно, хотя бы на двадцать пять, если оценит свои услуги в два евро за мелодию. Двадцать пять – это тоже хорошо.
Боже мой, Пресвятая Дева, как давно, как отчаянно давно Фанни не танцевала! Лет двадцать, это точно. Один из ее любовников был жиголо из ресторана «Галери Лафайет», он научил Фанни танго, медленному фокстроту и румбе, изумляясь, как быстро она все схватывает, и уверяя, что если бы она вовремя начала учиться танцам, то… то вполне могла бы стать его партнершей в ресторане. Потом они расстались (кто кого бросил, Фанни теперь уже и не помнила), с тех пор практики у нее не было никакой, однако уж если Фанни что схватила, то схватила! И даже если она напрочь забыла, что значат слова «фор-степ», «фэлловей» или «контр-чек», то ноги моментально вспомнили, как эти самые фор-степы и фэлловеи проделываются. Вспомнили – и пошли, пошли… Роман, к изумлению Фанни, оказался отличным танцором, не хуже, чем тот полузабытый жиголо по имени Артюр, и повел ее так уверенно, словно под их ногами был не пол вагона, идущего по рельсам, а паркет танцзала.
