Елена Арсеньева
Обнаженная тьма
К тому времени международная обстановка несколько нормализовалась. Хозяину, похоже, удалось умерить свои желания – наверное, он был из тех мужчин, которые быстро вспыхивают и быстро остывают. Тренеры наконец-то распрямили свои искривленные слежкой за Риммой шеи и стали более внимательно глядеть на девочек и парней, которые, впрочем, уже вполне насытились и могли изобразить легкую скуку на лицах, разглядывая величавое бело-розово-ванильно-фисташково-шоколадное сооружение, воздвигнутое в центре стола. Они-то, наевшись, могли, а вот Карина…
Спавший доселе аппетит вдруг вспыхнул, как сверхновая. Она смотрела на стоящую перед ней хрустальную, с позолотой, креманку, в которой медленно оплывал здоровенный кус торта, увенчанный долькой ананаса и шоколадной фигуркой гимнастки, и в отчаянии чувствовала, что готова отдать свою гипотетическую бронзовую медаль и вообще все на свете за те секунды, когда мороженое будет таять во рту.
Но бдительный Мир сверлил ее таким взглядом! Карина чуть не заплакала от отчаяния и вдруг почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Это был Всеволод. Он сидел рядом с Миром и, наверное, без труда разгадал смысл мини-трагедии, которая разворачивалась на его глазах. Его четко вырезанные губы дрогнули в улыбке, а затем Всеволод обратился к Миру с каким-то вопросом. Тренер обернулся – да так и застыл в этом положении. Всеволод что-то торопливо говорил, говорил ему… Мир сидел как завороженный, иногда пытаясь ответить, но тотчас умолкал, подавленный красноречием Всеволода.
Они беседовали очень тихо, а над столом висел гул множества голосов, поэтому Карина не могла разобрать ни слова. Да она и не пыталась! Рука ее летала над хрустальной вазочкой, как пчелка, она глотала и глотала, от волнения даже не ощущая вкуса вожделенного мороженого, и вот вазочка опустела. В ту же секунду бдительная лакейская рука сдернула ее со стола. Севка метнул на Карину озорной взгляд и умолк. Мир Яковлевич еще мгновение смотрел на него, потом обернулся и увидел Карину со скучающей миной на лице и чинно сложенными на коленях руками. Впрочем, у Карины создалось такое впечатление, что Мир ее вряд ли заметил, настолько он был потрясен словами Всеволода.
После того как встали из-за стола, некоторое время все гости вежливо слонялись по особняку, ахая и охая от его красот. Нет, ну в самом деле роскошное здание, а какой сад! Карина, опьяневшая от мороженого – так всегда бывает, если переешь после долгой голодухи, – прижалась к какой-то немыслимой колонне и тихо напевала в состоянии полного блаженства.
– Да, русских песен тут, пожалуй, не слышали, – шепнул кто-то за спиной, и она испуганно осеклась, но тут же улыбнулась: это Всеволод. Стоит рядом, такой красивый, что дух захватывает, и улыбается!
Карина на всякий случай шмыгнула глазами вправо-влево. Рядом никого. Значит, эта ласковая, ослепительная улыбка и в самом деле предназначена ей?!
– Представляешь, что было бы с Миром, если бы мы сейчас завели хором? – усмехнулся он. – Начинай, а я подхвачу.
– Выхожу один я на дорогу, – озорно повысила голос Карина, – сквозь туман кремнистый путь блестит…
– Не понял, – свел брови Всеволод. – Это из чьего репертуара? Леонтьев поет, что ли?
– Христос с тобой, это же Лермонтов! Романс на стихи Лермонтова! – прыснула Карина.
– Честное слово, я учил, Марь-Иванна, – пробормотал Всеволод с комическим испугом. – Учил, но забыл!
– Самый лучший романс на свете, – горячо сказала Карина. – Я его больше всего люблю!
– Даже больше мороженого?!
Карина смущенно усмехнулась:
– Мороженое идет сразу следом.
– Оно хоть вкусное было?
– Наверное, вкусное. Если честно, я даже не поняла, так спешила.
– А я, представляешь, такой псих, что не люблю мороженое. Зато обожаю всякие молочные коктейли. И если ты не против, давай послезавтра после стартов сходим вместе в какое-нибудь хорошее кафе. Ты будешь есть мороженое, а я – пить молочный коктейль. Как, не против? Пойдешь со мной?
Карина только и могла, что моргнула изумленно. Да нет, быть такого не может, это ей снится… Было ужасно досадно, что рядом нет никого, ни Алки, ни Риммы, ни еще кого-то из девчонок. Да они бы умерли, они просто умерли бы, услышав, как предмет их тайных вздохов приглашает Карину в кафе. Вот если бы Всеволод, а не гостеприимный хозяин гладил Римме Волгиной коленку под столом, сияя своими невероятными синими глазами, золото России точно оказалось бы под угрозой!
– Пойду, – наконец выговорила она. – Конечно! Только Мир потом с меня три шкуры спустит за прибавку в весе. Но это ничего, это ерунда, не привыкать. Да, кстати, спасибо тебе… А что ты ему сказал такого, что он про меня сразу забыл?
Всеволод задумчиво посмотрел на нее.
– А вот об этом, – сказал он наконец, – я скажу тебе послезавтра. В кафе. За мороженым и коктейлем. Договорились?
И опять засверкала эта улыбка, от которой Карина тоже мгновенно обо всем забыла. Это была минута головокружительного счастья.
Но ни в какое кафе они не попали, потому что Всеволод сорвался с перекладины и в бессознательном состоянии был увезен в больницу. Однако вердикт врачей потряс команду. Оказывается, причиной падения была вовсе не неосторожность, а инфаркт, внезапно поразивший молодого спортсмена. Всеволод долго находился в реанимации, потом на специальном самолете был отправлен в Москву. Стороной, уже позднее, до Карины дошли слухи, что он лежит в кардиоцентре, и состояние его считается безнадежным.
Мир Яковлевич был в шоке. Оказывается, за тем роскошным обедом Всеволод вдруг начал рассказывать ему о причинах своего страха, который губит его карьеру гимнаста! Его мать и сестра-близнец погибли от внезапно развившихся инфарктов. Мать умерла пять лет назад, сестра – через год. Никто из них никогда не чувствовал себя больным, не жаловался. Сам Всеволод был убежден, что у него сердце совершенно здоровое – уж спортсменов-то проверяют не слабее, чем космонавтов. Однако в глубине его души всегда жил тайный страх перед внезапным трагическим концом, словно бы мать и сестра, которых он так любил, оставили ему в наследство свое предсмертное отчаяние. Он хотел быть гимнастом, хотел этого больше всего на свете, однако так и не смог преодолеть себя. Исподволь в нем зрело решение покинуть большой спорт, пока он находится в расцвете молодости и удачи, но ничто, ничто не предвещало беды. Он не чувствовал ни болей, ни слабости, ничего такого. И Всеволод оттягивал, оттягивал исполнение своего решения, сколько мог. А накануне того приема ему приснился страшный, пророческий сон. Снилось ему, что чья-то грубая рука, короткопалая, покрытая рыжими густыми волосами, разорвала ему грудь и медленно начала вынимать сердце.
Всеволод проснулся от лютого страха и не мог уснуть до утра. Тогда он твердо решил для себя: это соревнование будет последним. Последняя бронза – и все, он уходит.
Именно об этом Всеволод и рассказал на обеде Миру Яковлевичу, поддавшись неодолимому желанию помочь веселой, смешной, хорошенькой Карине Синцовой, которая всегда ему тайно нравилась. Тренер был напуган, но не воспринял рассказа всерьез. А зря…
Сказать, что инфаркт Всеволода поверг в ужас обе наши сборные – значит ничего не сказать. И ведь это произошло в самый разгар соревнований! Утром работали мужчины, вечером должны были состояться выступления девушек. К тому времени известие о том, что у Всеволода Корнилова обширный инфаркт, уже дошло до команды, как ни пытались тренеры удержать это известие в тайне. Все девочки, как одна, появились в зале зареванными. Однако сама атмосфера больших, ответственных соревнований обладает дурманящим, зомбирующим, а значит, целительным свойством. Выступления начались не так блестяще, как хотелось бы, однако все же лучше, чем можно было ожидать.
Карина по жребию должна была выйти последней, Римма – перед ней. К этому времени молодая эластичность душ, музыка, блеск огней, аплодисменты, привычная торжественность обстановки, сам этот воздух, насквозь пропитанный потом, завистью, эгоизмом, восторгом и разочарованием, постепенно сделали свое дело. Ох, как знала, как любила Карина это особое облегченное состояние души, родственное, пожалуй, только религиозному экстазу, эту полную отрешенность от всего прочего мира, полное растворение в мгновении творчества! Она забыла обо всем, даже о Всеволоде. И изнемогала от нетерпения поскорее очутиться на помосте и принять в душу эту прану для избранных! Но перед ней должна была идти Римма.
Ее вольные упражнения, как всегда, состояли из неожиданных каскадов прыжков, прогибов и замираний в таких изощренных позах, которые казались немыслимыми для человеческого тела. Однако сегодня в отточенной чувственности движений этой чрезмерно худой девушки присутствовало еще и какое-то отчаяние, надрыв, который придал ее безупречной пластике нечто новое, не выразимое словами, почти щемящее… Аплодисменты не утихали не менее четверти часа, а Римма принимала почести бледная, отрешенная, словно ничего не слыша. Едва шевеля губами от усталости, она попросила тренера отправить ее в отель, что и было немедленно исполнено, потому что Римма еле держалась на ногах.
На Карину, четко отработавшую свою программу, зрители почти не обратили внимания. Слишком прекрасна была на помосте Римма, чтобы кто-то мог с ней сравниться.
Это разочарование легло на душу Карины тяжелым грузом. Эйфория соревнований отступила, мысли о Всеволоде вернулись, не давали уснуть. Всю ночь она провела в слезах, забылась только под утро, и тут ее разбудил дикий крик.
Крик этот был так ужасен, словно человека живьем резали на куски! Карина в одной рубашонке вылетела в коридор, уверенная, что произошло нечто ужасное: землетрясение, например, или пожар, а может быть, даже конец света. Коридор гостиницы был полон полуодетыми, ничего не понимающими людьми. И тут крик повторился. Он шел из комнаты Риммы. Начали стучать, но никто не открыл. Прибежал дежурный администратор отеля с комплектом запасных ключей, и ворвавшимся к Римме людям отрылось ужасное зрелище. Гимнастка лежала среди сбитых простыней в немыслимой, невероятной позе, с искусанными в кровь губами, почти обезумевшая от боли, которая вдруг скрутила ее. Она даже не могла говорить, только время от времени исторгала эти нечеловеческие крики. Когда прибежал врач и попытался помочь Римме распрямить сведенное судорогой тело, она потеряла сознание.
Ее увезли в больницу, а утром стало известно, что у Риммы сложный перелом позвоночника. Очевидно, она сломала его во время последнего, самого эффектного кувырка, но, опьяненная успехом, даже не почувствовала этого.
Когда ее уносили на носилках, в коридоре стояла гробовая тишина. Утром три девушки заявили тренерам о желании уйти из сборной и из спорта вообще. Двух вскоре удалось переубедить. Непреклонной осталась только Карина.
* * *
Александра уехала, не дождавшись конца поминок. Еще надо было накормить как минимум одну смену, а потом придет черед родни сесть за стол. Значит, предстояло перемыть очередную гору посуды. Эту гору уже начали громоздить на кухне, где второй час, не меньше, топталась около раковины Александра. Но она сполоснула руки, окликнула одну из добровольных помощниц-соседок, сказала, отведя глаза: «Замените меня на минуточку» – и вышла из кухни в боковушку, где были брошены ее шубка и сумка. Накинула шубку, сумку спрятала под полу, чтобы избежать ненужных вопросов, а сама шмыгнула на заднюю веранду, откуда протоптанная в сугробах тропка вела к некоему дощатому строению. Она даже посетила это строение – и для пущей конспирации, и потому, что дорога предстояла долгая, – а потом, воровато поглядывая на пустое крыльцо и освещенные окна дома, за которыми мельтешили люди, выбежала за ворота и со всех ног понеслась по наскольженной дороге, стремясь как можно скорее оказаться подальше от этого дома.
Не бабушкину квартирку в Нижнем, а именно этот дом она столько лет считала родным, но теперь…
Теперь у нее было такое ощущение, что и отца – добродушного пьянчужку, и мачеху – смешливую, неунывающую и ласковую ко всему свету, от бродячей собаки до взрослой падчерицы с ее неудавшейся судьбой, да и сам дом под замшелой шиферной крышей, такой уютный в своей тесноте и нелепости, и даже старый яблоневый сад, в котором он таился, – все это зарыли в одну могилу с Кариной, оставив на земле искаженные подобия, призраки, враждебные ей, Александре, потому что мертвые всегда враждебны живым.
Неподалеку от дома была автобусная остановка, доехать до автовокзала можно за пять минут, но человека, целенаправленно ждущего автобуса, в Сергаче посчитали бы сумасшедшим. Здесь предпочитали пешее хождение, а на автобус садились только тогда, когда уж деваться было некуда: вот ты идешь, вот он едет, и вам по пути.
Александра несколько раз оглянулась, но улица таяла во тьме, вокруг стояла тишина, и она решила не тратить время зря и идти пешком. Тем более что с каждой минутой все сильнее расходился ветер, снег колюче бил в лицо, и стоило Александре чуть замедлить шаг, как она начала дрожать.
Ничего, авось не замерзнет. Надо бежать во всю прыть, чтобы успеть на последний рейс в город. Завтра с утра у нее обход участка.
Строго говоря, можно было бы уехать утренним шестичасовым автобусом, как раз к девяти успела бы на работу, но провести еще одну ночь в этом доме… нет!
Левой руке что-то ужасно мешало, рукав шубки словно бы сузился и стал тесным. Александра мучилась-мучилась, потом не вытерпела: пошарила в рукаве и обнаружила там скомканный шарф. И только тут она сообразила, что выскочила, впопыхах даже головы не покрыв. Немудрено, что зазябла!
Стряхнула с волос снежок, щедро запорошивший их, и накрыла голову шарфом. Он был довольно узкий, большого проку не принес, а шапку она забыла в отцовом доме. Но за ней уже некогда возвращаться, да и не вернулась бы туда Александра, даже если бы ей грозил менингит после сегодняшнего путешествия!
С шапки-то все и началось…
Кое-как очнувшись под присмотром добрейшей Лидии Ивановны и осмыслив страшную новость о смерти сестры, Александра поднялась в свою квартиру и начала звонить в Сергач. Ни отец, ни мачеха к телефону не подходили, но наконец трубку взяла соседка Синцовых (у них был спаренный номер) и подтвердила: да, несчастье случилось, никакой ошибки тут нет, Каринины отец с матерью сейчас сидят у гроба, потому что завтра похороны, и если Александра хочет еще раз поглядеть на сестру, то она должна поспешить.
Александра взглянула на расписание автобусов, пришпиленное к обоям в прихожей. Через два часа последний рейс. Боже мой, еще два часа…
– Что, так и поедешь? – всхлипнула Лидия Ивановна, которая не отходила от своей молодой соседки, то и дело протягивая к ней руки, словно готовая подхватить, если Александра снова упадет. Да и то сказать, девчонку шатало при каждом шаге… Лицо у Лидии Ивановны от беспрерывных слез было красным, опухшим, словно бы распаренным.
– А что? – слабо шевельнула губами Александра.
– Да ты, мать моя, хоть под душ залезь да переоденься! – всплеснула руками соседка. – Разве можно тебе в таком виде на люди показываться, да еще на похороны ехать? Два шага не сделаешь, как в вытрезвиловку заберут!
Это уже знакомое слово заставило Александру вспомнить все, что с ней происходило. Поглядела на себя в зеркало – и медленно закрыла глаза, покачав головой.
Да, не то удивительно, что Золотовы приняли ее за бомжиху-наркоманку, а то удивительно, что веснушчатый голубоглазый милиционер ее чудесным образом узнал и поступил так по-доброму. Заявиться в таком виде в Сергач – это… это будет просто…
Пока Александра торопливо намыливалась под душем, смывая горячей тугой струей грязь, пот и слезы, Лидия Ивановна приготовила ей одежду: черную юбку и черный свитерок. Александра сама ее попросила подобрать вещи: зайти в комнату Карины, где стоял их общий гардероб, посмотреть на ее строго, мертво прибранную (сестра так аккуратно никогда не заправляла!) постель не было сил. Но при виде ненавистного черного цвета, который Александра никогда не носила, слезы снова хлынули из глаз.
Она отказалась от чая, хотя желудок давно подвело, и включила фен, чтобы подсушить волосы. Фен не работал. Александра вспомнила, как обнаружила его перегоревшим несколько дней назад и начала ворчать на Карину, которая умудрилась за месяц пережечь второй фен. Сестра сначала отшучивалась, потом надулась. Александра убежала на работу сердитая, так и не помирившись с ней, а ведь это было как раз в тот день, когда ее похитили, – значит, как раз в тот день, когда Карина погибла!
Раскаяние ударило в сердце так, что Александра согнулась от боли.
С трудом справившись с собой, вытащила из ниши шубейку, зимние сапоги: в Сергаче почему-то всегда холоднее, чем в городе, хоть и находится он южнее, да и в автобусе будет не больно-то жарко.
Шапка куда-то запропастилась. Александра нервничала, искала ее, выбрасывая все подряд из ниши, перетряхивая несколько раз одни и те же вещи, с ужасом ощущая, что сил больше нет держать зубы стиснутыми, что еще минута – и разразится жуткой истерикой, но тут Лидия Ивановна взглянула на часы, ахнула: «Да ты опаздываешь, мать моя! А голова-то мокрая!» – и нахлобучила на нее Каринину шляпку. Шляпа была норковая, новенькая, коричневая, вся искрящаяся блестками дорогого меха. Александра подняла было руку – снять, но бросила взгляд на часы и, забыв обо всем, вылетела из дому, едва успев схватить первую попавшуюся сумочку и сунуть в карман деньги, предоставив закрыть дверь опять-таки Лидии Ивановне.
Она не опоздала на автобус только каким-то чудом, и все два часа пути провела в состоянии, близком к полуобморочному, пытаясь сдерживать слезы, чтобы не привлекать к себе внимания, но они так и лились из глаз при каждом воспоминании о сестре. Дороги она не помнила, вообще ничего не помнила, как вдруг, очнувшись, обнаружила себя на освещенном крылечке отцовского дома, а в дверях – сгорбленную мачеху, которая смотрела на нее мертвыми глазами и скрипела сквозь провалившиеся губы:
– Ты? Заявилась наконец-то! Это же надо…
Она слабо покачала головой, с которой сползла шаль, открыв еще недавно черную, смоляную, а теперь сплошь поседевшую голову. И тут же принялась натягивать шаль, старательно убирая под нее растрепанные пряди.
Александра была так потрясена видом Ангелины Владимировны, что даже не слышала ее слов. Наконец мачеха повернулась и ушла в комнаты, а Александра тупо стояла в сенцах, не зная, что делать, пока не выглянул какой-то перекошенный старичок и не буркнул раздраженно:
– Дверь закрой, дура, по ногам несет.
– Папа… – слабо выдохнула Александра, с трудом узнавшая отца, но тот отмахнулся:
– Ладно, проходи, коли пришла. Только не раздевайся, мы не топили. – И скрылся за дверью.
«Почему они не топят, ведь в доме лютая стужа?» – не могла понять Александра, наблюдая, как изо рта вырывается слабенькое облачко пара. Но стоило войти в горницу, в которой вся мебель была сдвинута к стенам, чтобы освободить место для стола, на котором возвышался заваленный еловым лапником гроб, как она поняла – почему. Сквозь острый хвойный дух, сквозь сладковатый аромат свечей все же пробивался неодолимый, ничем не оборимый запах смерти: тело Карины, застывшее в морге, потихоньку оттаивало.
Отец с матерью сидели у изголовья. Рядом тихо плакали две какие-то девушки. Все были в пальто, в валенках, и даже на рясу худого монаха, который монотонно читал что-то из большой книги, был наброшен короткий тулупчик. Еще один такой же худой монашек в таком же тулупчике сидел, съежившись, в углу, наверное, ожидая, когда настанет его черед читать каноны.
Александра подтянула к себе стул и села в ногах сестры, почему-то робея подойти ближе. Отсюда она видела только краешек воскового лба над зеленью ветвей.
– Уста мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушения, сие снедая, внутрь возгорается, и гласы неизглаголанными Тебе, Дево, призывает… – то возвышая голос, то переходя на шепот, бормотал монах. – Святых Ангел священным и честным рукам преложи мя, Владычице, яко до тех крилы покрывся, не вижу бесчестного и смрадного и мрачного бесов образа…
Через некоторое время девушки встали, робко погладили по плечу Ангелину Владимировну – и ушли, на прощание скользнув по Александре глазами, остекленевшими от слез, но все-таки полными живого, неутихающего девичьего любопытства. Это были Катя и Зоя, с которыми в детстве дружила Карина, Александра узнала их, но не могла вспомнить фамилий. А это было почему-то очень важно – вспомнить. Она даже зажмурилась от усилий, а когда с сожалением открыла глаза – на ум так ничего и не пришло, – вдруг перехватила взгляд мачехи, устремленный вслед уходящим девушкам. И Александра вздрогнула, пораженная выражением жгучей ненависти, которая светилась в этом темном, угрюмом взоре.
«Вы живы, а она мертвая! – чудилось, кричали глаза осиротевшей матери. – Почему вы живы? Какое вы имеете право быть живыми?!»
Александра испуганно смотрела на Ангелину Владимировну, и та, словно почуяв что-то, перевела взгляд на падчерицу, потом поспешно отвернулась – снова уставилась в лицо мертвой дочери. Александра съежилась на стуле, уверяя себя, что ненависть в глазах мачехи ей просто померещилась, что этого не может быть…
И все-таки она не смогла заставить себя пересесть поближе к Ангелине Владимировне, которая, впрочем, больше ни разу не взглянула на нее. Александра так и провела всю ночь в ногах покойницы, ослабевшая и отупевшая от горя, изредка проваливаясь в дремоту, навеваемую монотонным голосом монахов, которые сменяли один другого, печально и безответно вопрошая неведомо кого:
– Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается, и нужда ти молвити. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, иже везде сый и вся исполняяй…
Когда рассвело, монахи ушли, а прочего народу в доме прибавилось. Появились соседки, товарки Ангелины Владимировны по школе, принесли какие-то продукты, начали готовить поминальный обед. Вскоре по дому властно поплыли запахи мясного, наваристого борща, блинов, жареных кур.
Потом на улице забили в литавры оркестранты, возникли какие-то простоволосые мужички со скорбно поджатыми губами и черными повязками на рукавах. Ангелина Владимировна заголосила, к ней присоединились старухи-плакальщицы, и Александра как провалилась в какую-то мутную, неразличимую, неслышимую полутьму, так и вынырнула из нее только на кладбище, увидев, что стоит на грязном, затоптанном, смешанном с глиной снегу и бросает ком земли на крышку гроба, стоявшего где-то глубоко, невероятно глубоко внизу.
– Карина! – выкрикнула она, вдруг окончательно поверив и осознав, что это не шутки, не бред, что сестра в самом деле умерла, даже похоронена, а Александра не помнит ни лица ее, ни голоса, ни самих похорон… Самое ужасное было именно в том, что она ничего не помнила. Губы ее были ледяными, но от холода или от прощального поцелуя – Александра не знала и этого.
– Карина!
– А, завыла, волчица, – тихо сказал кто-то рядом, и Александра, покосившись, увидела рядом черное лицо мачехи. – Ну как, довольна?
– Ангелина, ты что? – испугался отец, робко беря ее за руку, но мачеха резким взмахом отшвырнула его, да так, что Синцов еле удержался на ногах, – а потом закричала, уставившись в лицо Александры незрячими, сплошь черными, провалившимися глазами.
Нет, это был даже не крик, а именно вой – неразборчивый, бессвязный, бессмысленный, – однако сквозь рыдания порою прорывались слова, и были они такими, что Александра, услышав их, захотела исчезнуть, исчезнуть отсюда, а еще лучше – лечь в могилу рядом с Кариной и умереть. Потому что Ангелина Владимировна желала именно этого, только это могло бы утешить ее сейчас в страшном, невыносимом горе…
Не выдержав, Александра повернулась и побрела куда-то не глядя, но тут же ее с двух сторон схватили за руки какие-то женщины. Их лица неярко маячили в полутьме, которая реяла вокруг Александры. Вроде бы одна была та самая соседка Синцовых, с которой Александра говорила вчера по телефону, а вторая тоже какая-то знакомая, но кто именно – разве вспомнишь сейчас?
– Саша, ты что? – зашептали они хором, одинаково испуганно вглядываясь в ее лицо. – Саша, да ты не принимай близко к сердцу… Она ведь не в себе, Ангелина-то, она умом сдвинулась! Все-таки единственную дочь в могилу положила!
Александра сделала попытку вырваться, но не смогла.
– Саша, да разве можно! – опять зашептали женщины, еще крепче цепляясь за нее. – Ну как ты уйдешь? Не позорь отца, его и так перекосило на всю левую сторону. И себя не позорь. На поминки народу знаешь, сколько придет? На стол подавать надо, посуду мыть… Следить за всем надо, хозяйским глазом приглядывать. Кроме тебя, некому!
Незаметно для Александры женщины вывели ее с кладбища и, как ни пыталась она свернуть к автовокзалу, повлекли за вереницей, тянущейся к дому Синцовых. Постепенно Александра смирилась, перестала вырываться.
В самом деле, что значили оскорбления обезумевшей от горя мачехи по сравнению со смертью Карины? Нельзя, чтобы день ее похорон закончился скандалом в семье, Александра перетерпит как-нибудь, а к вечеру Ангелина Владимировна, может быть, немного успокоится, поймет, что наговорила напраслины, небось еще и прощения попросит…
Но напрасно Александра надеялась. Стоило ей войти в комнату, где был накрыт стол, как она натыкалась на взгляд Ангелины Владимировны, и выражение ее глаз было таким, что у Александры начинали трястись руки, борщ выплескивался через край тарелки, стопка блинов угрожающе кренилась, и она лишь чудом не роняла тарелки. В конце концов, не выдержав, Александра скрылась на кухне и здесь, возле раковины с грязной мыльной водой, получила недолгую передышку. Она мыла, мыла, споласкивала, споласкивала эти бесконечные тарелки, которые невесть откуда возникали и пропадали невесть куда, но вдруг ее словно бы шилом в бок ткнули. Обернувшись, Александра увидела в дверях мачеху, которая стояла, вытянув шею, и смотрела, смотрела на нее…
Тут же появилась соседка, схватила Ангелину Владимировну за бока, утащила в коридорчик, бормоча что-то успокоительное, а Александра устало оперлась на раковину и так стояла, пока вода не начала выплескиваться через край. После этого она еще поработала несколько минут, а потом почувствовала, что начинает задыхаться. И тогда она ушла, понимая, что в последний раз переступает порог этого дома, что не вернется сюда никогда.
Она почему-то тащилась еле-еле, скользя и спотыкаясь на каждом шагу. Приостановилась под фонарем и посмотрела на часы.
Господи! Она опоздает, точно опоздает на последний автобус! А еще так далеко…
Обернулась растерянно – и вдруг увидела в снежной круговерти приближающиеся фары. Махнула рукой без всякой надежды, однако фары приветливо мигнули, и потом большой черный автомобиль притормозил рядом с Александрой.
Она начала бестолково терзать ручку двери, бормоча:
– Подвезите до автовокзала, пожалуйста.
Дверца почему-то никак не открывалась, а сквозь затемненные стекла не было видно внутренности кабины. Александра билась в дверцу, как бабочка – в окно, но вдруг кто-то мягко взял ее за руку:
– Погодите. Этак вы дверь сломаете, как тогда ехать?
Александра покосилась на высокого парня с припорошенными снежком волосами, мимолетно удивилась, что в такую стужу он бегает по улицам без куртки, в свитере, а потом под его умелой рукой дверца открылась, и она неловко взобралась на высокое сиденье.
Место водителя было почему-то пусто, Александра оглянулась, но дверца за ее спиной уже захлопнулась. Она растерянно моргнула, но тут же за руль вскочил человек, почему-то показавшийся ей знакомым. Снег таял на его светлых волосах и толстом свитере.
Да ведь это тот самый парень, который помог ей открыть дверь!
«Как он здесь оказался?» – не в шутку озадачилась Александра, но тотчас до нее дошло, что это и есть водитель автомобиля.
– Вам до автовокзала, я правильно понял? – уточнил он.
Александра кивнула.
Заработал мотор.
– Ого, колотун какой на улице! – постучал зубами парень. – Включу-ка я печку, вы не против?
Она снова кивнула, и тотчас раздалось чуть слышное гудение. Повеяло теплом, таким блаженным, что Александра счастливо вздохнула, постепенно переставая дрожать.
Автомобиль тронулся с места. Тихонько играла музыка, совсем чуть слышно, Александра даже не могла разобрать мелодию, но это было приятно. Водитель молчал. Александра тоже не испытывала особого желания вступать в светскую беседу.
Она склонила голову на спинку сиденья. Какая красивая машина, как тут тепло и хорошо. Жаль, что нельзя доехать до Нижнего, у нее денег таких нет, да и неизвестно, куда направляется этот человек, может, им совсем не по пути. А как было бы хорошо…
Александра вздохнула, пытаясь подавить зевок. В тепле, полумраке глаза закрывались сами собой. Господи, это сколько же времени она толком не спала? Трое суток в подвале, да вчерашнюю ночь… Так устала, что даже нет сил горевать по сестре. И обида на родных растворяется в этой усталости, в сонливости. «Ладно, в автобусе посплю. А сейчас только вздремну, пока мы до автовокзала едем, на одну минуточку», – пообещала она себе и с наслаждением смежила нестерпимо тяжелые веки.
* * *
– Геля! Геля! – окликнул кто-то.
Гелий обернулся. Голос был вроде бы знакомый, но в то же время и нет. И не понять, откуда кричат.
– Геля! Иди сюда!
Вот оно что: зовут из двора Ховриных. Что ж там такое приключилось, что кричат с таким отчаянием? Он пошел – сперва медленно, потом быстрее.
С опаской приоткрыл калитку – у Ховриных была здоровенная псина по кличке Супермен, а попросту – Супер. Он, конечно, не набросился бы на Гелия, но иногда любил показать, кто в этом дворе хозяин. Однако сейчас Супера, очевидно, загнали в дом, чтобы не пугал людей; хозяйка махала ему с крыльца:
– Ой, иди сюда, Христа ради!
– Здравствуйте, Елизавета Петровна, – настороженно сказал Гелий, не веря глазам: всегда улыбчивое, добродушное лицо соседки было красным, распухшим. – Что-то случилось?
– И не говори! – всхлипнула она, скрываясь на летней веранде.
Гелий осторожно поднялся по ступенькам, ожидая какой-то неприятности. Но то, что предстало глазам, заставило его покачнуться.
Вся небольшая летняя веранда была забрызгана кровью. Потеки уже потемнели и засохли, почему-то первой мыслью Гелия было, что их теперь нипочем не смыть, придется отдирать вместе с обоями. И еще чем-то коричневым, темным были измазаны стены и пол, на котором… Он только раз глянул – и выскочил обратно на крыльцо, пытаясь подавить рвотный спазм. Зачерпнул из бочки дождевой воды, плеснул в лицо, потом еще раз, еще. Стало немножко легче.
