bannerbannerbanner
Отражение в мутной воде

Елена Арсеньева
Отражение в мутной воде

Полная версия

Все персонажи этого романа вымышлены. Совпадения с действительностью носят случайный характер.



Его убили у нее на глазах, а она ничего не могла сделать, чтобы спасти ему жизнь.


Стоял апрель, больше похожий на март, и легкий зеленый пух, принарядивший склоны холма Сакре-Кер, словно бы задумался в нерешительности: а какой вообще смысл зеленеть, когда кругом такой холодище? Лиловые крокусы на клумбах подрагивали и ежились от порывов северного ветра. Однако тот же ветер в два счета размел серую мглу, скопившуюся за день над городом, и Париж теперь мерно колыхался далеко внизу, точно содержимое огромной драгоценной чаши, из которой можно вечно пить вино восторга.

Народу под стенами храма собралось, как водится, море, однако Тина разглядела знакомую замшевую куртку с пижонскими заплатами на локтях. Да, это был Валентин.

Стоит над обрывом и смотрит, как старик кормит птиц. Сытые, ленивые парижские голуби тучами слетались к вытянутой морщинистой руке, наперебой хватали с ладони хлеб, взмывали ввысь, опять опускались, кружили над стариком, умильно кося черными бусинками глаз… По всему краю откоса торчали, истово вытянув руки и завистливо поглядывая на счастливца, туристы, желавшие испытать удачу, однако птицы, словно заколдованные, облетали их ладони, полные корма, стремясь лишь к одной. И в конце концов туристы смирялись, отдавали свой хлеб старцу, а сами скромно толпились в сторонке, созерцая непостижимое: стая птиц спускалась с небес, чтобы поклевать хлеба из одной-единственной ладони.

– А может, он и есть Сен-Дени? – предположил какой-то мальчишка, обратившись к своему приятелю, когда, наглазевшись вдоволь, они двинулись извилистой лестницей к изножию холма, где играла-переливалась огнями нарядная, словно бы игрушечная, карусель.

Валентин посмотрел им вслед, а Тина вдруг поняла: она знает, о чем он думает. Он думал о святом Дени, который со своим разорванным ударом ножа сердцем сумел дойти до парижан и предупредить их о нападении врагов. Потом он умер на этом холме. Там, на вершине, теперь и стоит великолепный храм Божий, белый, как мечта, как сон, как призрак, и назван он Сакре-Кер – разбитое сердце…

Лицо у Валентина было какое-то странное. Черты словно бы заострились, стали резче, четче. Тяжелая выдалась командировка, что так исхудал? Тина даже усомнилась, он ли это.

И в этот миг она увидела девушку.

Девушка была довольно высокая, худая, прелестно-угловатая, с раскосыми карими глазами на маленьком пикантном личике. Ее блестящие волосы лежали плотно, как вороново крыло, открывая высокий умный лоб с иронично вскинутыми бровями. Девушка стояла у входа в храм и разглядывала двух молодых арабов, которые плели на заказ модные косички всем желающим. Причем делали они это с непостижимой быстротой: пропускали прядь в отверстие какой-то картонки, потом сновали туда-сюда чем-то вроде челночка, мелькая разноцветными нитками-заплетушками, – и вот, пожалуйста: среди локонов торчит косенка, похожая на пружинку!

Целый класс длинноногих крикливых школьниц-американочек изукрасил себя хитом нынешней весенней моды, и арабы приглашающе замахали девушке, на которую смотрела Тина. Однако та лишь покачала головой, еще выше вскинув свои гибкие брови, и запрыгала вниз по ступенькам. На ней были грубые башмаки на толстенной подошве, а подвернутые носки, как вдруг заметила Тина, разноцветные: один зеленый, а другой красный.

Словно светофор. Словно «да» и «нет».

Валентин тем временем отошел от края обрыва и свернул в одну из боковых аллеек, где притулилась скамеечка под сенью вечнозеленого дрока. Там он и сел, поставив рядом с собой большой светло-коричневый портфель. Откинулся, вытянул ноги. Турист, утомленный долгим днем. Однако блаженная расслабленность была лишь в его позе, а лицо по-прежнему оставалось напряженным – в уголке рта мелко-мелко подрагивал мускул. Валентин смотрел на пышную, опушенную желтыми цветами ветвь дрока, но Тина понимала, что он ничего не видит перед собой, а ждет – напряженно ждет чего-то… или кого-то.

Она опять удивилась, потому что привыкла видеть на его лице улыбчивую беззаботность, а это выражение было новым, незнакомым – и почему-то пугающим.

Девушка внезапно вышла из-за поворота аллейки и остановилась шагах в десяти от Валентина. Она склонила голову к плечу и принялась разглядывать его так внимательно, словно, как и Тина, не была уверена: тот ли это человек. А Валентин по-прежнему сидел, уставившись на желтые цветы, как бы и не чувствуя, не замечая этого пристального взгляда.

Какой-то мужчина с обритой головой, в черной куртке и черных джинсах быстро прошел по аллейке, слегка толкнув девушку, но не извинился, а скрылся за кустами. Девушка, впрочем, не обиделась. Она вздрогнула, словно очнувшись, и медленно сунула руку во внутренний карман своей короткой кожаной курточки со множеством ремешков, карманов, пряжек и заклепок. И тут Тина осознала, что ошибается: все, что казалось ей неторопливым, как бы нарочно замедленным, на деле свершалось напряженно и стремительно. Едва ли минута прошла с тех пор, как девушка со ступенек храма Сакре-Кер заметила Валентина и направилась за ним в эту уединенную аллейку. И уж совсем считаные секунды понадобились ей для того, чтобы выхватить из-под куртки пистолет.

Валентин вздрогнул, вскинул голову. Глаза его расширились, он протестующе вскинул руку, рванулся вперед… нет, только попытался рвануться. Выстрел пресек даже не движение, а попытку его.

Чуть слышный хлопок – и Валентин, бестолково взмахнув руками, отброшен на спинку скамьи, а из левого плеча его, из небольшого, с рваными краями, отверстия, которое образовалось в сером плаще, поплыла густая краснота.

Брови девушки взлетели еще выше. Она словно бы изумилась тому, что сделала. Но тотчас же лицо ее приняло будничное, сосредоточенное выражение, и, чуть высунув кончик маленького розового языка, как бы помогая себе в нелегком деле, она выстрелила еще дважды.

Валентин уронил голову на грудь, дернулся всем телом… замер. Девушка, удовлетворенно кивнув, шагнула к скамье, схватила портфель и, не взглянув на убитого, скрылась за поворотом аллейки, побежала по ступенькам, ведущим вниз, куда-то в переулки Монмартра. Нет, она не то чтобы спасалась бегством – просто по этой почти отвесной лестнице нельзя было спускаться иначе чем стремглав.

Тина провожала взглядом худую, проворную фигурку до тех пор, пока девушка не вскочила в седло мотоцикла, стоящего у подножия лестницы. Одной рукой она прижимала к себе портфель Валентина, другой нахлобучивала шлем, что-то быстро-быстро говоря бритоголовому человеку в черной куртке, который держал руль. Человек одобрительно кивнул, оглянулся, сверкнув узкими глазами на вершину холма. Мотоцикл взревел, резко с места, набирая скорость, заложил вираж, исчез среди домов…

А Валентин так и сидел, склонив голову к плечу, уставившись перед собой сосредоточенным незрячим взглядом. Кровь из трех ран уже не текла. И Тина только сейчас поняла, что он – мертв, что его убили у нее на глазах, а она ничего не могла сделать, чтобы спасти ему жизнь, – только смотрела, как убивают.

Часть первая
ТИНА

Тина вышла из палаты и сразу ощутила особую тишину, воцарившуюся в коридорчике. Три женщины, притулившиеся у окна, умолкли, жадно уставясь на нее.

Она поджала губы, осторожно притворила за собой дверь и неторопливо двинулась вперед. До кабинета главврача пятнадцать шагов. Подумаешь, большое дело!

Женщины глядели в упор, не сводя глаз. Да… это вам не деревенская улица. Там, бывает, услышишь вслед скрипучее:

– При-сти-тут-ка!.. – оглянешься, а и нет никого, только древняя бабуля в ватнике скорчилась на сваленных у забора бревнах. Дремлет бабуля, не говорила она ничего, да и слов-то таких не знает!

А тут – ишь, какие смелые бабенки! Словно бы и не деревенские. Впрочем, они еще молодые, они ездят в город, смотрят телевизор, читают газеты, которые годом-родом доползают до Тамбовки… они ведут себя, так сказать, цивилизованно. Нынче приличия требуют лепить правду-матку прямо в фейс. А чего там? Получи, фашист, гранату! Вроде бы именно от той полненькой, невысокой продавщицы бывшего сельпо, а по-нынешнему – мини-супермаркета «Чайка», услышала вчера Тина очередную версию своей нелегкой биографии. Оказывается, она «пришила» кого-то в городе, да и отсиживается теперь в глуши, а этот теленок Михал Михалыч повязан какой-то постыдной тайной из своего прошлого, вот и принужден расплачиваться с шантажисткой, давая ей приют. Но вот ежели Каримыч, участковый, все-таки когда-нибудь проспится и заглянет в деревню, надо ему непременно стукнуть про эту подозрительную бабенку, покуда она и тут не натворила каких-нибудь паскудных дел.

Серьезная угроза – про Каримыча-то. Михаил, конечно, отмахнется, а ведь угроза нешуточная…

Так. Тина уже отдалилась от женщин не меньше чем на пять шагов. Самое время им начинать. Приготовились… залп!

– Дура Лидка. Ох, дура горькая! Дождется, что мужика уведут. Давно приложила бы эту оторву обухом – всего-то и делов.

Продолжения Тина дожидаться не стала: вошла в кабинет и, только притворяя дверь, почувствовала, как дрожат у нее руки.

Но заставила себя улыбнуться – и Михаил тоже повеселел.

– Ну, что новенького сегодня?

– Да так, семечки, – сказала Тина со всей возможной беспечностью. – Удивляются, почему твоя жена меня по башке топором не стукнет и не решит все проблемы одним махом.

– Одним махом семерых побивахом, – кивнул Михаил. – Ничего, Лидушки ты не опасайся, она тебе худого не сделает.

– Слушай, а правда, неужели она не выясняет с тобой отношения? – спросила Тина с внезапно проснувшимся любопытством. – Не спрашивает, кто я, откуда взялась, почему ты со мной носишься, как…

 

– Как дурень с писаной торбой, – продолжил Михаил. – Она знает, кто ты. Официальная же версия – будто ты жена моего старого друга, которому я многим обязан. Он погиб, но мой долг… и так далее.

– Слушай, Миха, ты научился врать! – изумилась Тина. – До чего дошел прогресс… А я, значит, горькая вдовица, ну-ну. Только, боюсь, все откуда-то всё знают. И даже больше, чем всё. Бабенки грозились настучать какому-то Каримычу…

– Каримычу?! – фыркнул Михаил. – Ну, это беда невеликая. Каримыча ты не бойся, с Каримычем проблем не будет. Он у меня вот где сидит!

Михаил со значительным видом вскинул сухой, смуглый кулак, сделал зверское лицо, но не выдержал грозной роли и рассмеялся:

– Каримыч не пикнет, если его попросит об этом Коляня. А Коляня – мой шурин, Лидочкин брат. Он рыбинспектор. Каримычу ведь неохота себе путину портить. Вот-вот горбуша пойдет, потом кета… Мы тут живем тем, что Амур даст. А он дает только рыбу да икру. Это наша единственная валюта. Не столь твердая, как бакс, но уж не хуже деревянного. А Каримычу осенью свадьбу дочке играть, он ей квартиру хочет в Комсомольске купить… Нет, Каримыч слова не скажет, я тебя уверяю.

Тина слушала его, широко открыв глаза.

– Нет, Миха, ты ужасно изменился все-таки! Я даже представить не могла…

– Все изменилось, – ответил он хмуро. – Думаешь, ты прежняя? Ого! Да если бы тебе кто-то два года назад сказал, что ты ко мне за помощью кинешься, ты бы того человека просто изничтожила, разве нет?

– Наверное, – смиренно кивнула Тина.

Да… Михаил изменился в главном: теперь он свободен от нее! Больше не подбирает слов, боясь ее обидеть или хотя бы слегка раздражить, не впадает в уныние от немилостивого движения бровей. Если вспомнить, хорошенькой же стервозой была Тина раньше! Но это все потому, что она чувствовала себя до крайности несчастной рядом с этим человеком. А значит, несчастными становились и все вокруг, в первую очередь – ее мягкий, ласковый, безответный муж…

– Ну ладно, я уж лучше пойду, – повернулась к двери. – А то они там небось хронометрируют: успели мы с тобой быстренько потрахаться или нет.

– Здесь говорят – сношаться, – криво усмехнулся Михаил, опуская глаза.

– Да пожалуйста, мне-то какая разница, – дернула плечом Тина, которую от одного только предположения обуяла тоска. – Сколько я тут у тебя? Минут пять? Ну, дурное дело нехитрое. Лучше пойду. Данилушкина жена так и не появилась?

– Нет, – хмуро мотнул головой Михаил. – Соседка сказала, она еще затемно на вырубки подалась. По землянику небось. Это уж до вечера, никак не меньше. Придется Данилушке пока у нас полежать.

– До чего же мне его жалко! – беспомощно призналась Тина. – Я к нему все же привязалась… Он все говорил, говорил, а меня ни о чем не спрашивал. С ним спокойно было. Предлагал мне на постой к ним идти. Я даже почти решилась, а тут вдруг…

– Да, глупо все. Затянули мы с этой операцией, – с досадой сказал Михаил. – Наших, деревенских, в больницу летом калачом не заманишь. Вот он и дотянул… Чертов тромб! Я ведь говорил – сорвется тромб, Данилушка, чихнуть не успеешь, как помрешь. Вот и… Хорошо еще, на улице не жарко. Куда вы его поставили? Возле процедурной, на каталке?

– Куда же еще? Там, правда, сквозняк, да теперь ему уже как-то все равно, бедолаге. Ну, я правда пошла. Завтрак кончился, надо таблетки разнести.

– Вперед, – согласился Михаил. – А я пойду погляжу, как там Серегина буйная головушка.

Михаил встал, шагнул к двери, чтобы открыть ее и пропустить Тину вперед, но замешкался в узком пространстве между столом и стеной. А поскольку Тина тоже замялась, набираясь храбрости перед тем, как опять выйти под перекрестный огонь взглядов и досужих намеков, они на какой-то миг почти прижались друг к другу.

И в этот самый миг открылась дверь.

Михаил отпрянул так резко, что завалился на свой стол, неловким движением обрушив стопу книг. Тина в ужасе оглянулась – и ее словно кипятком обдало. Ведь на пороге стояла Клавдия Гавриловна, сестра-хозяйка. Язва из язв, первейшая сплетница, ненавидевшая Тину с той минуты, когда Михаил привел ее в больницу, отдав ей место, которое Клавдия Гавриловна заботливо грела для своей родной племянницы, заканчивавшей в Комсомольске медучилище. С тех пор Клавдия не упускала случая намекнуть главврачу на глупость, нерадивость и близорукость «блатной» медсестры. Тина подозревала также, что новые и новые варианты ее многотрудной жизни расходятся по деревне, как круги по воде, после очередного измышления сестры-хозяйки, которая, на правах старожила в пятом поколении, пользовалась полным доверием тамбовцев. И надо же, чтобы именно она…

На Клавдию Гавриловну увиденное, чудилось, произвело воистину ошеломляющее впечатление. Она застыла на пороге, бледная впрозелень, приоткрыв рот и беззвучно шевеля губами. Глаза – совершенно белые, бессмысленные. Изо рта исторгся хриплый сип – и вдруг Клавдия Гавриловна, привалившись к косяку, начала сползать по нему, закатывая глаза.

– У нее обморок! – вскрикнул Михаил, легко перепрыгивая через стол и успевая подхватить сестру-хозяйку прежде, чем она вывалилась через порог. Уловив краем глаза какое-то движение в коридоре, он вскинул голову… и замер, резко бледнея, делая странное движение рукой, словно отмахиваясь от чего-то невыразимо страшного.

Тина сжалась в комок, боясь оглянуться.

Вот… значит, всё. Это случилось. Ее с утра что-то давило, стискивало сердце ощущением близкой беды. Гнала, гнала от себя дурные мысли, внушая, что это от привычки к тоскливой неопределенности, что жизнь у нее теперь такая – одно сплошное ожидание беды. Но не зря, верно, ждала… не зря!

Но как они нашли, ведь Тина думала, что никто и никогда?.. Неважно – как. Нашли, значит.

Кого увидит она, когда обернется? И успеет ли вообще обернуться? Или треск автоматной очереди, которая прошьет их троих: Михаила, Клавдию Гавриловну и ее – будет последним, что она услышит в жизни? А может быть, они решат обойтись без шума? Рывок за волосы, запрокинута голова – и отточенное лезвие оставляет на горле дымящуюся свежей кровью широкую борозду?

Судьба промахивалась трижды. Пожалуй, свой лимит везения Тина наконец исчерпала.

Какая тишина… Какая невыразимая тишина воцаряется перед смертью!

Вдруг стало невыносимо стоять вот так, скорчившись, и покорно ждать смерти. Она резко обернулась – и пошатнулась, едва не упала на стол, увидав высокую белую фигуру, медленно плетущуюся из глубины коридора.

Взгляд охватил все враз: женщин у окна, превратившихся в соляные столбы, бабушку Нину Корниловну, замершую с рукой, воздетой для крестного знамения, двенадцатилетнего хулиганистого Серегу с перевязанной головой, который странно-медленно полз на четвереньках в угол, убираясь с пути следования этой тощей фигуры – старика, завернутого в ветхую больничную простынку. Едва передвигая худые, с узлами тромбофлебитных вен ноги, он тащился по коридору, простирая вперед эмалированную миску, в которой мелко дребезжала алюминиевая ложка, и бормотал:

– Завтрак-то… завтрак-то я проспал. А чего ж не разбудили? Из палаты зачем вывезли? Там сквозняк, я вон закоченел весь. А исподники мои где? Исподники отдайте!

Минута молчания затягивалась… И вдруг Михаил, довольно-таки небрежно сунув на пол обеспамятевшую Клавдию Гавриловну, резко выпрямился.

– Данилушка! – сказал сердито. – Какого черта ты шастаешь! У тебя же постельный режим!

– Так проснулся поутру, а жрать охота. Чую, кашкой пахнет, а миски рядом нет. Тут, смотрю, Клавка чешет мимо. Я руку из-под простыни – да и цап ее за подол: Клавдия, мол, Гавриловна, а меня довольствия за что решили, скажи на милость? Она взревела, что твоя изюбриха, – да бежать. А я гляжу – голяком лежу в коридоре. Это что еще за процедуры надо мной?!

Михаил обернулся к Тине:

– Тромб отскочил, что ли?

Она тупо кивнула.

– Да… – Михаил задумчиво потер переносицу. – Не тромб, а гулящая женщина. Гуляет сам по себе! Похоже, мы несколько поспешили Данилушку оплакать. Еще хорошо, что я решил отложить вскрытие до того, как придет баба Вера. Слава богу, она еще ничего не…

По лестнице громко затопали.

– Родименький ты мой! – послышался взрыд. – Кормилец! Да на кого ты меня спокинул! Ох, да закатилося мое солнце красное!..

Тина покрепче оперлась о стол.

Причет оборвался пронзительным воплем, и высокая худая старуха, ворвавшись на этаж, отпрянула к стене, с ужасом глядя на своего мужа, о смерти которого ей только что сообщили. А этот самый покойник подошел к ней, вынул из трясущейся руки лукошко (баба Вера даже домой не успела зайти, прямо из тайги примчалась в больницу!) и принялся горстями закидывать себе в рот землянику, бормоча:

– Хоть ягодки поклевать, коли кашки не досталось!

Михаил привалился к косяку, трясясь в припадке нервного смеха.

Клавдия Гавриловна медленно закопошилась на полу.

Тина, как-то вдруг совершенно обессилев, перевела взгляд на окно.

Ослепительное небо, ослепительная рябь на огромной живой реке. Тальник клонится под ветром. Где-то вдали удаляется темное пятнышко: уходит на Комсомольск «Ракета». Река успокаивается, начинает дышать ровно, мерно, словно огромная серебряная рыбина.

Другая жизнь, совсем другая! Тихо, спокойно. Ах, как же тихо и как спокойно! Неужели настанет день, когда тишина и покой придут в ее смятенную душу? Ведь именно за этим она явилась сюда… нет, прибежала!

Прибежала, спасая жизнь.

* * *

…Конечно, все случилось из-за той передачи, которую Тина увидела по телевизору. Вернее, это был сюжет в программе «Вести» – короткий, но такой страшный, что становилась по-человечески понятна нерешительность телевизионщиков, показавших его чуть ли не через неделю после случившегося. Водитель французского туристического автобуса внезапно умер за рулем, и эта махина, полная обезумевших от ужаса людей, какое-то время моталась по скоростному шоссе, круша все встречные автомобили, пока не опрокинулась и не взорвалась. На беду, тут оказался еще один автобус. А машины неслись на предельной скорости, врезаясь друг в друга, не успев затормозить. Туман и сильный гололед, которого никто не предполагал в апреле, также сыграли свою роковую роль… Кошмар, не поддающийся описанию. Даже у этого зомби, ведущего «Вестей», дрогнул голос, когда он подводил жуткие итоги: всего пострадало около восьмидесяти пяти человек, а тридцать семь погибло. Во Франции объявлен национальный траур… На Тину это произвело такое впечатление, что приснился тот сон. Приснился потому, что Валентин был во Франции, он должен был вернуться еще два дня назад, но не вернулся – и даже не позвонил. Не предупредил, что задерживается.

Ну что ж, бывает и такое. Почему надо сразу думать о самом страшном? И прежние его командировки не всегда укладывались в спланированные графики!

Тина убеждала себя, что все в порядке, однако никак не могла избавиться от неприятного чувства. Это было, если хорошенько разобраться, даже не беспокойство, а раздражение. Ну, попросту злилась она на Валентина. Франция – страна цивилизованная. Из любого автомата в любом провинциальном городке, каком-нибудь богом забытом Монпелье, можно спокойно позвонить в Нижний Новгород и сообщить: «Дорогая, все в порядке, задерживаюсь». И это ведь нисколько не ущемит мужского достоинства, а будет лишь проявлением обычного человеколюбия. Чтобы любимая, не побоюсь этого слова, женщина не дергалась, не комплексовала, не видела страшных снов, наконец!

Тину к тому же очень огорчало, что обиженное подсознание для расправы с Валентином выбрало именно Сакре-Кер. Это место ей больше всего понравилось в Париже, который, сказать по правде, слегка не дотянул до идеала, созданного воображением. Очередной пример того, что не следует слишком много ждать от жизни, она непременно обманет. Уж кому-кому, а Тине не раз приходилось в этом убеждаться. Печально, если и Валентин окажется очередным «идеалом», с которого столкновение с реальностью сдует радужные перышки!..

К тому времени, когда Тина дошла до остановки, ей почти удалось убедить себя, что жить надо проще, не ждать от судьбы вечного праздника. И сейчас она думала только о прозе реальной жизни: о том, что она опять опаздывает в редакцию, а не видно ни автобуса, ни троллейбуса, ни «маршрутки», и если бы она утром не возилась так долго, поминутно впадая в трагическую задумчивость, то вполне успела бы дойти пешком… В эту минуту кто-то тихонько кашлянул за плечом и сказал:

– Тина, привет!

Ну объясните, чего сердцу бухаться в пятки? Она стала самой настоящей психопаткой с этим своим напряженным ожиданием, с придуманными надеждами, вот идет она на работу, а из-за угла выкатывает такси, а в нем – Валентин с огромным букетом роз, которые он не около вокзала купил, а, представьте, привез из самого Парижа. Ну да, все совершенно как у классика: «Суп на пароходе в кастрюльке приехал прямо из Парижа!»

 

Короче, Тина вздрогнула, как припадочная, и первое, что брякнула:

– Боже, как вы меня напугали! – А уж потом: – Ой, Виталий, здравствуйте.

Виталий был единственным приятелем Валентина, которого она знала. Оба молодых человека работали в областной администрации по контракту от Бюро социологии и политической футурологии. В отличие от Валентина у Виталия осталась в Москве семья, и он вел себя как человек положительный: жил себе в общежитии, к хорошеньким нижегородкам не клеился, а стало быть, в случайные связи не вступал, на квартиры к одиноким женщинам не переезжал и не внушал им безумных радужных надежд. Встречались Виталий и Тина раза три, случайно.

Виталию было лет тридцать пять – постарше Валентина. И выглядел повзрослее: молчалив, замкнут, с непроницаемым взглядом, но при этом вежлив и любезен, как бывают вежливы и любезны только москвичи – когда это им нужно. В иных ситуациях человечество для них, как известно, не существует, тем паче – провинциальное российское человечество.

Однако сейчас Виталий показался Тине совсем другим. Он улыбался, да, – но улыбка то и дело сползала с его уст. Он спрашивал о здоровье, о настроении, о делах – но явно не слышал ее ответов. Он мялся, поглядывая в ту сторону, откуда должен был появиться наконец хоть какой-нибудь транспорт, но Тина ощущала, что Виталию до смерти хочется оказаться как можно дальше отсюда вообще – и от нее конкретно. Хорошо бы и вовсе в другом городе. И нетрудно догадаться, в каком именно…

– О, мой троллейбус! – с облегчением воскликнула Тина. – А вы едете?

Виталий с удивлением уставился на подошедший троллейбус, а потом схватил Тину за руку как раз в ту минуту, когда она уже сделала движение, готовая врезаться в людской водоворот, закипевший у троллейбусных дверей.

– Погодите-ка, Тина, – негромко сказал Виталий. – Надо поговорить.

– Да вы что, я же опаздываю! – вскричала она возмущенно, но тут же осеклась.

Что-то случилось. Что-то плохое. Он пришел не просто так.

Близко взглянула ему в глаза.

– Ну что? – спросила глухо.

…Потом, вспоминая, она дивилась своим мыслям. Была уверена: Виталий пришел сообщить, что Валентин не вернется. И сколько возможных причин этого невозвращения промелькнуло в голове, начиная от роковой любви с первого взгляда к хорошенькой парижанке до вдруг обнаружившегося семейства, состоящего из жены, тещи и семерых детей, орущих по лавкам. Сколько причин, кроме истинной!

– Давайте отойдем, – пробормотал Виталий, не отпуская ее руки и силой увлекая в тупичок возле служебного входа в Оперный театр, рядом с остановкой.

Он что, боится, что она устроит истерику или хлопнется в обморок?

– Я даже не знаю, как вам сказать, – бормотал Виталий, пряча глаза.

– Да не тяните кота за хвост! – выкрикнула Тина в сильнейшем приступе раздражения. – Валентин что – погиб?

Она сама не знала, почему выпалила это. Тут же ужаснулась своим словам, но еще сильнее испугалась, поймав промельк изумления – и в то же время облегчения в глазах Виталия. Итак, она сама произнесла то, что не решался выговорить он!

– Сердце – вещун, – пробормотал Виталий. – Как ты почувствовала… невероятно!

– Не может быть, этого не может быть, – бестолково залопотала Тина, отчаянно желая забрать назад свои слова, проклиная себя за то, что произнесла их. Как будто что-то на свете могло теперь измениться!

– Тина, прости, я понимаю, как тебе сейчас ужасно! – покаянно бормотал Виталий. – Я никак не мог заставить себя прийти, сказать… Да, он умер, погиб!

У Виталия был такой несчастный вид, что Тине вдруг стало жаль его. Ну он-то за что мучается? Пусть идет… она уж как-нибудь сама… теперь… Но ведь она не верит, не верит ему! Этого не может быть!..

А зачем Виталию врать?

– Эта ужасная авария, – тихо вымолвил он, пряча глаза. – Может быть, ты видела в «Вестях»? Да ее по всем программам показывали. Он был в одной из тех машин, которые рвались, как… как связка гранат!

Взглянул в ее помертвевшее лицо, спохватился, забормотал неловко:

– Валентин как раз ехал домой, в смысле, в аэропорт, он уже собирался возвращаться…

Тина прижала ладони к щекам. Значит, одно из тех прикрытых пластиковыми покрывалами тел, лежащих на обочине, – и был Валентин?! Или нет, нет… машина взорвалась… значит, он был одним из тех обгорелых, утративших подобие человеческое, кошмарных трупов, которые полицейские пытались извлечь из покореженных останков автомобилей?

Картина встала перед глазами так пугающе четко, что по вискам пополз холодный пот. Едва шевеля рукой, Тина вытирала лицо мгновенно промокшим комочком носового платка.

Виталий топтался рядом, шумно дышал, пытаясь ее поддержать, а Тина машинально отталкивала его руку.

– Уйди, уйди… – бормотала с глухой, необъяснимой ненавистью. – Уйди, я так и знала! Я все это своими глазами видела. Он там сидел, просто сидел на скамеечке, а какая-то девка подошла и трижды выпалила в него, в упор! Она его изрешетила, он даже слова сказать не успел, ничего не успел, не то что убежать. Как же так? За что? Убить… в таком месте! Как же можно!

– Тина, Тина, – послышался рядом перепуганный шепот Виталия. – Что ты? Он в аварии погиб, что ты такое говоришь?

Ах да. Катастрофа на шоссе! Она и забыла.

Вдруг стало холодно – так холодно, что зуб на зуб не попадал.

– Уйди, – прошептала Тина. – Уходи…

Но Виталий остался на месте, а ушла она сама – боковой улицей, чтобы не натыкаться каждую минуту на посторонние взгляды, не слышать шума автомобилей, обрывков человеческой речи, всего такого живого, невыносимо живого. Чтобы поскорее оказаться дома, забиться в какой-нибудь угол… сидеть там, не видеть никого…

* * *

– Ой, я скоро сопьюсь от всех этих поминок, – сокрушенно сказала Света и снова взялась за бутылку.

Тина с трудом отвела взгляд от рюмки, в которую, гипнотизирующе булькая, лилась бойкая прозрачная струя.

– Да? И кого еще ты поминала?

– У моей бывшей однокурсницы по радиофаку муж погиб. Ты небось слышала: взрыв в офисе «Элементарных навыков». Ну, где этими кассетами со сверхбыстрым английским торговали.

– Что ты говоришь?! – поразилась Тина. – Нет, я не знала… Там люди погибли, да?

– Куча народу, человек пять. Кроме директора – его как раз не было. Кошмар, кошмар!

Тина понурила голову. Пять человек! Пять мужей или жен остались одни… как она. До чего жесток к людям мир!

– Вся штука в том, что мы жалеем не умерших, а живых. – Света подняла рюмку. – Себя самих, строго говоря, жалеем, которые теперь остались одни и… ну, словом, одинокими остались мы. Давай выпьем теперь, чтоб это поскорее прошло.

Тина подняла отяжелевшие веки. Света с сосредоточенным видом разливала водку по стопочкам. Уставилась на опустевшую бутылку – и с мрачным удовлетворением сунула ее под стол.

Ого! Значит, они на пару усидели-таки бутылочку. Светка говорила правду: первая рюмка – колом, вторая – соколом, третья – мелкими пташками. А еще она говорила, что эта водка у нее в ларьке – самый ходовой товар, влет идет, даром что левая, безакцизная.

– Ничего, – бормотала Света, сурово глядя на Тину: она была, совершенно как М. Горький, убеждена, что жалость унижает человека. – Ничего, ты еще молоденькая, найдешь другого, еще не будешь знать, куда этих кобелей девать.

Тина безнадежно махнула рукой. Неужели Светка права – и ей внушает ужас не столько страшная смерть Валентина, сколько та пустота, которая теперь образовалась в ее жизни?

– Во мрак, да? – прошептала беспомощно. – Мне ведь даже на могилку к нему не сходить. Похоронят его в Москве. Виталий бормотал что-то, будто единственные его родственники – отец и мачеха. Отец вообще глубокий старик, вдобавок парализованный, мачеха за ним ходит. Ей и передали… прах. Урну с прахом, понимаешь? Все, что они там соскребли с этих обгорелых машин…

Ее передернуло. Света, которая зачарованно слушала, вдруг спохватилась, сунула Тине в одну руку рюмку, в другую – бутерброд:

– Ладно, не углубляйся особенно в тему. Пей давай!

Тина завороженно уставилась на колебание разноцветных бликов на поверхности прозрачной, слегка пахнущей лимоном жидкости.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20 
Рейтинг@Mail.ru