Елена Арсеньева
Тайный грех императрицы
Баур жадно смотрел на темную бутылку особого, толстого, «английского» стекла. В ней пенился напиток, способный свести человека с ума. Ах, веселые фантазеры французы, до чего они только не додумались! Шампанское, шампанское «Clicquot», как же любил его Баур, можно сказать, обожал! Правда, попробовать его удавалось редко. И только в великокняжеском Мраморном дворце. Французы ведь оказались не только фантазерами, но и смутьянами: поубивали своих королей, потом завели себе какого-то корсиканского проходимца Буонапарте вместо государя, и торговый дом «Clicquot» перестал поставлять божественное шампанское в Россию[3]. Разумеется, императорская семья ни в чем не знала отказу, перепадало (точнее, переливалось) и верным слугам, а все же Бауру, который мог пить шампанское с утра до вечера и с вечера до утра, всегда казалось мало. Он душу был готов продать за этот напиток, а потому слова Константина Павловича о том, что «Clicquot» ему надоел, вызвали у адъютанта удивление и досаду. Известное дело: господа вечно с жиру бесятся!
– Так выпейте водочки, ваше высочество, – уныло посоветовал он, пытаясь проникнуть взором сквозь зеленое бутылочное стекло и выяснить, довольно ли там осталось шампанского. – И поехали к актеркам. Говорят, Сашенька Перлова первостатейно Эйлалию изображает в «Ненависти к людям».
– Что? – хмыкнул великий князь. – Сызнова коцебятина[4]!? Какая же это водочка? Такая ж кисло-сладкая преснятина, как моя Анна. Водочка – это... это... это непременно брюнеточка вроде Жаннеты или, к примеру, рыжая...
Голос его заметно погрустнел. Жаннета Святополк-Четвертинская, воспитанная при русском дворе дочь польского вельможи, убитого за преданность России, огонь-девка, предел Константиновых мечтаний, недавно дала ему отставку. Красавица не прочь была сделаться великой княгиней, положение же любовницы, пусть даже и великого князя, ее совершенно не устраивало. И слушать обещания насчет развода ей порядком надоело. Жаннета и Константин поссорились. Очень может быть, что еще помирятся. Хотя вряд ли. А ему так хочется женщину! Какую-нибудь необыкновенную! Чтобы раззадориться от ее красоты и прелести. И чтобы она раззадорилась, развеселилась, чтобы соглашалась на все, чтобы сама выдумщицей оказалась...
– Говорят, рыжие невероятно в постели затейливы, – пробормотал великий князь, покачивая шампанскую бутылку так, словно раздумывал, не выплеснуть ли то, что там осталось, на пол. – Как подумаешь, ну справедливо ли, что у меня ни разу рыжей бабы не было? Вот любопытствую: коли рыжая, то обязательно ли конопатая? Конопатых я не люблю! Бр-р!
И он снова качнул бутылкой.
«Выльет ведь!» – ужаснулся Баур. Шампанского хотелось до дрожи в горле... И вдруг мерзавца осенило!
– Рыжая – это не обязательно конопатая, – сдавленно проговорил он. – Я одну даму знаю – волосы как огонь, а кожа поистине жемчужная.
– И откуда такие подробности? – подозрительно спросил Константин. – Твоя блядь, что ли?
– Нет, она не из блядей, – покачал головой Баур. – Она женщина порядочная, вдова банкира, а зовут ее Эмилия Францевна Арауж.
– И что, банкир сей исповедовался тебе насчет статей и прелестей своей женки? – хохотнул Константин.
– Да что вы, ваше высочество! Это не человек был, а сундук запертый, – зло проговорил Баур. – Из него ни слова не вытянешь, ни гроша у него не выпросишь, даже и в долг, даже и родственнику. Ведь Эмилия Арауж – кузина моя. Мы росли вместе, и я помню, как услышал однажды – после бани сестра моя няньке жаловалась: она-де брюнетка, а кожа в веснушках, тогда как Эмилия рыжая, но белая, как молоко...
– Как молоко... – задумчиво повторил Константин, и его голубые, очень яркие глаза вспыхнули синим дьявольским пламенем. – А что? Ты думаешь, эта вдовица уже наскучалась, сидючи в трауре? Уже хочет развлечься?
– Конечно! – выпалил Баур, глядя, как Константин разливает остатки шампанского по бокалам, потом один берет себе, а другой протягивает ему. – Ручаюсь жизнью!
Он выпил залпом ледяной кислый напиток – никто не мог зараз больше одного глотка сделать, потому что скулы сводило, газ распирал нёбо, а Бауру это было нипочем! – и в голове у него окончательно помутилось. Все сложное мигом стало простым. И даже то, что безутешная Эмилия, которая безумно любила мужа и продолжала оплакивать его потерю, Эмилия, мать двоих детей, вдруг бросится сломя голову в объятия великого князя, к которому прежде относилась со смесью верноподданничества и брезгливости, показалось вполне достижимым. Эмилия получит некое письмо, но ей до поры до времени не надо знать, что в доме брата ее будет ждать столь приятная встреча.
Константин тоже не сомневался в своей победе. Он чертовски нравился женщинам! Замужние дамы, которые страдали от недостатка пылкости своих чрезмерно почтенных супругов, по нему с ума сходили! К примеру, недавно камергер великого князя Нарышкин привел к нему сначала сестру жены, а потом и жену. И обе дамы остались премного Константином довольны. А ведь они дворянки! Не чета какой-то там банкирше!
* * *
Ну что ж, дальше все случилось почти так, как ожидали Баур и посвященный в его планы великий князь. Мадам Арауж получила письмо от кузена, в котором тот сообщал ей о своей тайной дуэли и ране, там полученной. Дуэли были запрещены, и простодушная Эмилия поверила, что ее легкомысленному кузену в самом деле не к кому больше обратиться за помощью. Она искренне любила его, а потому не замедлила, не посвящая никого, поехать в дом Баура. Но встретил ее не Баур, а компания пьяных насильников, среди которых был и великий князь.
А вот что произошло потом, Константин не любил вспоминать. Как и о том, что за двадцать тысяч рублей ему удалось склонить сенатора Гурьева, поставленного во главе комиссии по расследованию загадочной смерти госпожи Арауж, замять это дело. Гурьев сообщил, что смерть наступила не после зверского насилия, а в результате эпилептического припадка, во время которого женщина упала и переломала себе руки и ноги.
Так или иначе, господин и его адъютант были теперь повязаны смертным делом. И поскольку Баур ни разу не распустил язык по поводу происшедшего, Константин ему вполне доверял. Баур предан как пес! И врать не станет, не посмеет, тем паче если речь идет об императрице.
Что же делать с этими чертовыми Сашкиными рогами, а? Пойти к брату? Открыть ему глаза?
Неблагодарная роль... Конечно, Александр равнодушен к жене, конечно, он и сам далеко не образец верного супруга, а все же выступать в роли доносчика Константину неохота. Тем более что был случай, когда он сказал кое-что брату о Елизавете, а потом выяснилось, что все происходит с ведома и по наущению самого Александра. И каким же дураком себя Константин тогда чувствовал – ну не описать словами!
Ага, он знает, что надо сделать! Поговорить с сестрой! Если кто-то и ненавидит Елизавету больше, чем Константин, то лишь их с Александром младшая сестра Катрин.
А к брату? Как она относится к брату Александру?
На вопрос сей никто не ведал ответа, может быть, даже и сама Катрин.
За несколько лет до описываемых событий
– Уродина... какая же она уродина! – раздался шепоток, напоенный такой злостью и ненавистью, что императрица Екатерина Алексеевна едва удержалась, чтобы не обернуться и не посмотреть, кто это там шипит по-змеиному. Сие неосторожное движение монаршей головы, сделанное в соборе во время венчания царевича Александра, привлекло бы всеобщее внимание. Поэтому императрица лишь чуть-чуть повернула голову, скосила глаза – и поймала испуганный взгляд невестки.
Великая княгиня Марья Федоровна растерянно хлопнула ресницами, лицо у нее было испуганное. Невестка поняла, что императрица услышала шепот, но еще не была уверена, узнала ли та голос своей внучки, а ее, великой княгини, дочери Екатерины, названной так по воле самой императрицы и в ее честь.
«А то как же, – про себя усмехнулась императрица. – Разумеется, узнала!»
И, добавим, не только узнала, но и поняла причину лютой ненависти, в сем детском голоске прозвучавшей.
«Сколько сейчас Катрин? – размышляла ее венценосная тезка. – Пять лет? Рано начинает...»
В самом деле, рано. И объект для ненависти выбрала, скажем прямо, очень неподходящий. Та, которую она честит уродиной, – принцесса Луиза-Августа Баденская, нареченная в православии Елизаветой Алексеевной и ставшая ныне женой старшего царевича, Александра Павловича, – хороша даже не человеческой, воистину ангельской красотой. С этим согласны все единодушно: и те, кто браком Александра доволен, и те, кто считает, что ему еще рано жениться. Одна малышка Катрин не может простить приезжей красавице, что та отнимает у нее любимого брата. Мала да шустра не по летам. Императрица всегда говорила, что с ней надобно ухо востро держать. Пока что Катрин еще не вышла из детской, ее не начала муштровать бесценная баронесса Шарлотта Карловна Ливен, чьи наставления сопровождали всех детей наследника Павла Петровича чуть не с колыбели. А пора, пора уже начинать – девчонка ничуть не похожа на своих податливых, мягких сестричек. Гораздо больше она напоминает второго внука императрицы, великого князя Константина. Вот разве что он с младенчества был собой нехорош, а Катрин – прелестный чертенок.
Вот именно! Она – чертенок, Елизавета – ангел... Не приведи бог им столкнуться на узкой дорожке, потому что, увы, мягкость и доброта ангела будут ему плохой защитой от воинственного, дерзкого чертенка.
«Ладно, как-нибудь обойдется, – с надеждой вздохнула императрица, следя за обрядом венчания. – Александр сам виноват: избаловал хорошенькую девочку, явно выделяя ее среди других сестер, вот паршивка и возомнила, что ей все дозволено. Теперь у него, у человека женатого, будет куда-а меньше времени таскать на руках сестрицу. Пусть лучше свою Елизавету носит, вон у нее какие крошечные ножки, небось быстро устают. А Катрин крепка, словно не императорское, а крестьянское дитя, и точно так же бойка на язык. Пожалуй, надо разрешить баронессе Ливен применить и розги в крайнем случае...»
Вот только императрица не очень верила в то, что розги помогут. Ведь Катрин такая своевольница с рождения, вернее, была такой еще до своего появления на свет. Ни одного из детей (четырех сыновей и шести дочерей) Марья Федоровна не вынашивала столь трудно и мучительно, как эту девчонку. Великую княгиню мучила страшная тошнота все девять месяцев, что изумляло даже видавших виды повитух. Известно ведь, что после первых трех месяцев беременных женщин не тошнит. Лекарь-акушер бодрился, но Екатерина прекрасно знала, как он боится предстоящих родов. И решила на всякий случай сама присматривать за их течением.
Правильно сделала! Иначе этим страхом да чрезмерной почтительностью ее невестку-страдалицу вовсе уморили бы до смерти собравшиеся вокруг ложа роженицы медицинские светила да повитухи. Только и знали, что кланялись да бормотали:
– Осмелимся спросить, как себя чувствует ваше императорское высочество? А не соблаговолите ли потужиться, ваше императорское высочество?
Между тем оное высочество уже готовилось испустить дух, вот до чего дошло дело, и кабы не решительность императрицы...
С чувством исполненного долга Екатерина писала вечером того же дня, 19 мая 1788 года, милому другу Потемкину-Таврическому:
«Жизнь матери была два с половиной часа в немалой опасности от единого ласкательства и трусости окружающих ее врачей; и, видя сие, ко времени кстати удалось мне дать добрый совет, чем дело благополучно и кончилось».
Маленькая принцесса появилась на свет в результате кесарева сечения – «вылупилась», как выражалась императрица. Поскольку, едва разродившись, Марья Федоровна залилась слезами (она ждала сына, а тут снова девочка), императрица взяла малышку под свое покровительство и велела наречь ее Екатериною – в собственную честь. Да еще и присовокупила:
– Что проку в мальчишках? Они лишь на то и годятся, чтобы делать детей своим женам. Мужской пол – это не условие ума и удачливости. Посмотри на меня – я женщина, но император в России не какой-то там мужчина, а я, именно я! Екатерина частенько называла себя императором, а не императрицей. Ну а «какой-то там мужчина» – это, понятное дело, ее сын Павел, которого она на дух не выносила. – Наша маленькая Катрин в свое время тоже взойдет на трон, и еще не известно, кто будет властвовать, она или ее супруг!
Говоря так, Екатерина Алексеевна имела в виду, что всякая особа из российского царского дома непременно выйдет замуж за какого-нибудь короля или принца, однако, чуть только Катрин подросла и начала понимать частенько повторяемые ей бабушкины слова, она принялась придавать им совершенно другое значение.
Она видела себя не на каком-нибудь вообще троне, а именно на русском!
Разумеется, об этих детских бреднях никто поначалу не подозревал. Императрица считала внучку совершенным увальнем, несколько даже разочаровалась в ней и описывала ее барону Гримму, своему постоянному корреспонденту, с ноткой пренебрежения: «О ней еще нечего сказать, она слишком мала и далеко не то, что были братья и сестры в ее лета. Она толста, бела, глазки у нее хорошенькие, и сидит она целый день в углу со своими игрушками, болтает без умолку, но не говорит ничего, что было бы достойно внимания».
Однако именно замкнутостью и тихостью нрава и понравилась двухлетняя сестричка Александру, который оказался старше ее на десять с половиной лет. Он был склонен к задумчивости, тишине и созерцательности; чрезмерное оживление большого семейства немало раздражало его – оттого среди всех прочих братьев и сестер он и предпочитал Катрин. И стоило ей ощутить это ласковое внимание – мужское внимание! – так определяла его для себя императрица, лучше других знавшая, что у любви нет возраста и слов «уже поздно» или «еще рано», – как девочка мигом преобразилась. Она перестала сидеть в углу с игрушками, а принялась всюду бегать за братом, и оторвать ее от Александра было совершенно невозможно. Причем чем взрослее становилась Катрин, тем меньше бескорыстного, невинного восхищения светилось в ее ярких, темных, больших глазах, все чаще виделась в них ревность собственницы, никому не желающей уступать любимую игрушку. Появление при дворе принцесс Баденских, из которых Александру предстояло выбрать невесту, пробудило в ней истинного бесенка. Причем не шаловливого, а коварного и очень опасного! На хорошенькую, но простоватую Фредерику-Доротею она смотрела презрительно, а на прелестную Луизу – с откровенной ненавистью. Катрин высмеивала каждый шаг принцессы, каждое слово, а ее естественные неловкость и застенчивость, которые были и впрямь очень трогательны и умиляли всех остальных, вызывали у малышки приступы грубого хохота. При этом она оказалась достаточно умна (а вернее, хитра) чтобы не буйствовать принародно, понимая или чувствуя, что тем самым восстановит против себя Александра, который очаровался невестой с первого взгляда. Катрин паясничала и скоморошничала, только если была убеждена, что ни няньки, ни воспитательницы ее не видят, и с ее легкой руки остальные великие княжны относились к Елизавете насмешливо и пренебрежительно. Первый раз выдала себя Катрин во время венчания брата, и тогда же императрица впервые задумалась, что эта девчонка еще задаст им всем жару, если вовремя ее не окоротить!
Впрочем, сей эпизод быстро стерся из памяти императрицы, Екатерине Алексеевне было не до глупеньких девочек. Куда сильнее ее тревожила собственная неумолимо надвигающаяся старость, приметы коей все меньше поддавались притираниям, румянам, помадам и мушкам. А еще больше беспокоили причуды сына и наследника, которому предстояло оставить власть, трон, и Россию… Всему конец настанет в Павлушкиных солдафонских руках! Вот если бы Александр, любимый внук, был ее наследником, императрица без страха глядела бы в глаза неминуемой кончине.
Эта мысль все чаще приходила в голову государыне, и она не делала из нее тайны. Сие втихомолку обсуждалось везде: в дворцовых закоулках, в Павловском, в Гатчине, в Зимнем, и даже младшие дети уже были в курсе волнующих разговоров. Ничего пока не знал только Павел...
И, разумеется, Катрин внимала слухам всей душой. Она росла, она взрослела, она умнела – и становилась более хитрой. Более изощренной интриганкой, чем все прочие, вместе взятые.
Обожаемый брат может сделаться императором. Хорошо, прекрасно! Однако рядом с ним на трон воссядет эта дура, уродина, эта белая мышь! Да разве она достойна зваться императрицей?! Ей место в каком-нибудь подвале. С Александром править должна только Катрин! В конце концов, истории известны примеры, когда брат и сестра делили власть. Взять хотя бы царевну Софью и царя Петра. Правда, они ненавидели друг друга.... А вот если вспомнить Калигулу и его сестру Друзиллу, то это как раз тот пример, который вполне подходит.
Хотя, похоже, чувства между Калигулой и Друзиллой были не вполне родственными.... Хорошо им, язычникам, жилось! А православная церковь не дозволяет брака между братом и сестрой. К тому же, Александр уже и так женат. Значит, думала Катрин холодно, надо привязать его к себе узами другой любви, не супружеской, но не менее сильной.
Все вокруг считают ее еще ребенком, но ей уже тринадцать, и она чувствует себя вполне зрелой женщиной. Зрелой – и красивой. Зеркало не врет. Не врут и восхищенные взгляды молодых офицеров, а эти взгляды Катрин ловит тут и там. Да и Александр с восторгом смотрит на нее своими голубыми глазами, красивее которых Катрин в жизни не видела! И вообще, он самый красивый мужчина на свете. Брат должен принадлежать ей, принадлежать всецело. Только сначала нужно убрать с пути Елизавету...
* * *
– Ваше величество... Ваше величество, не соизволите ли пробудиться?
Елизавета нехотя открыла глаза. Зачем ее будят? Кажется, вот только что спорили под окошком садовники... Легкая улыбка скользнула по губам, но тут же исчезла, когда императрица увидела лицо склонившейся над ней фрейлины. Лицо было красивое, но чем-то неприятное. И такое перепуганное! И какая-то она слишком востроносенькая, эта девушка.
«Кто она? Из новеньких... забыла фамилию... Ох, как мне худо!»
Вдруг застучало в висках, замутило. Елизавета не могла смотреть на фрейлину – опустила веки на глаза, которые вдруг начало жечь.
«Не больна ли я?»
– Ваше величество, вы захворали? – испуганно воскликнула фрейлина, и голос ее показался столь резким, что у Елизаветы снова заломило виски. – Не прикажете ли доктора позвать?!
– Зачем? – выдавила Елизавета, но не сразу узнала свой голос, таким он был хриплым. – С чего вы всполошились, милая моя?
Она всех так называла даже если человек вызывал оскомину. Вот как сейчас – при взгляде на это красивое лицо во рту стало кисло и противно.
– Ну как же? – забормотала фрейлина. – Сейчас полдень. А вы еще почивать изволите. И стонать во сне. И разговаривать...
Елизавету жаром обдало!
– Разговаривать? – во рту пересохло. – О чем же говорила?
– Ах, боже, не разобрать было, – с досадой пожаловалась фрейлина, и Елизавета мысленно перекрестилась. – Но вы так жалобно стонали!
– Мне снился кошмар, – выдумала Елизавета – на свою голову, потому что фрейлина так и понеслась к двери с криком:
– Доктора! Немедля нужно доктора! Кошмары могут быть признаками воспаления мозга!
О' Господи! Только этого недоставало! Сейчас явится Виллие и начнет, вытягивая длинные пальцы, подступать к Елизавете, чуть приседая от почтительности и верноподданнически поводя носом, почти столь же длинным, как его пальцы, и, наверное, столь же холодным, бр-р! «Не сочтите меня нескромным, ваше величество, но я принужден долгом своим умолять ваше величество позволить мне дотронуться до вашей pectus. Осмелюсь ли спросить, не сочтете ли вы меня нескромным, коли я своими недостойными перстами коснусь вашего abdomen? Не беспокоит ли вас gaster, ваше величество... Ах, простите, что я вынужден задавать такой вопрос!» Говоря по-немецки, анатомические термины Виллие произносил по-латыни, словно Елизавета обязана была знать, что pectus – это грудь, abdomen – живот, а gaster – желудок? Всегда, слушая тарабарщину Виллие, Елизавета ощущала, как ее охватывает отчаяние, опутывает бессилие. Точно так же, как шесть лет назад, когда умирала ее дочь, которую – Елизавета была в этом убеждена! – заморили именно врачи, в том числе и Виллие, пользовавшийся большой благосклонностью отца-императора Павла Петровича. А что могла, что понимала перепуганная, почти неживая от горя и страха за свое дитя мать? И умерла великая княжна Мария Александровна, Машенька, Mаuschen, мышонок, как называла ее Елизавета. Возможно, Виллие хорошо умел лечить взрослых, но в младенцах он не понимал ничего, все дети императрицы Екатерины Алексеевны, от Александра до Михаила, росли на диво здоровыми, с ними лейб-медику не было никаких хлопот.
От этих тягостных воспоминаний снова подкатила к горлу тошнота, и Елизавета, с трудом проглотив тяжелый кислый комок, крикнула:
– Мне не нужно никакого доктора! Слышите? Подите и скажите Виллие, что мне он не надобен!
Фрейлина откровенно вытаращила глаза от неслыханной, невиданной, не представимой грубости всегда такой деликатной и мягкой императрицы, но послушно выбежала вон.
Елизавета мысленно возблагодарила Господа. Соскочила с постели опрометью ринулась в туалетную и склонилась над горшком. Ее вывернуло так, что горько стало во рту от желчи. Ужинать она вчера не могла, не до ужина ей было, нетерпение снедало, вот и...
Да с чего так вырвало, о господи, матушка, Царица Небесная?!
Она кое-как прополоскала рот душистой настойкой, шатаясь, вернулась к кровати и упала лицом в подушки. Давно ее так не тошнило. С тех пор, как она носила Mаuschen. Но сейчас вроде бы и не с чего.
Сама мысль о возможной беременности показалась ей нелепой.
Александр, всецело увлеченный любовью к Марье Антоновне Нарышкиной, не посещал жену уже давно... Сейчас даже не вспомнить, когда он исполнял свой супружеский долг в последний раз, и исполнил ли его, ведь очень часто Александр просто ничего не мог сделать, и Елизавета его не осуждала: по нему было видно, насколько не любит он жену, и разве его в том вина? Только ее...
Когда-то это Елизавету с ума сводило. Она чувствовала себя такой несчастной, такой заброшенной! И даже писала матери: «Ведь ежели я до сих пор не возненавидела людей и не превратилась в ипохондрика, то это просто везение».
Но... с некоторых пор все изменилось!
Она схватила в охапку подушку, зарылась в нее лицом – и стало легче от еле уловимого аромата, который вдруг слабо коснулся ее ноздрей.
«Ma petite femme, mon amie, ma femme, mon Dieu, ma Elise, je t'adore...»
Голос, любимый голос так отчетливо зазвучал в ушах, что Елизавета не сразу расслышала, как приотворилась дверь, и очнулась лишь оттого, что ощутила на себе пристальный взгляд.
Опять она, эта... как бишь ее? Что такое, память словно бы пеленой подернута. Кажется, эта фрейлина дежурила при императрице всего раз или два до нынешнего дня и, несмотря на красоту, показалась пренеприятной своим откровенным искательством. Внезапно вспомнилось, как еще во времена незабвенной государыни Екатерины Алексеевны была при дворе полька-красавица, пани Радзивилл, известная своей нравственностью (в кавычках)... Говорили, что муж ее, как страус, воспитывает чужих детей. Известна она была также льстивостью и низкопоклонством, а еще откровенным хамством по отношению к тем, в ком она видела соперниц при государыне. Эти качества пани превосходили всякие допустимые пределы и даже у немолодой императрицы, чего только не навидавшейся в жизни и потому чрезвычайно терпимой, вызывали порою оскомину. Царица, конечно, была слишком великодушна, чтобы в лицо одернуть сановную особу, однако и она как-то раз не выдержала. У Екатерины Алексеевны имелась левретка – прелестная собачка по кличке Пани, очень ласковая, но ревновавшая к хозяйке других собак и в присутствии Радзивилл государыня однажды сказала громко, поглаживая собачку: «Послушай, Пани, ты ведь знаешь, что я тебя всегда отталкиваю, когда ты заискиваешь, я не люблю низости!»
Вот и эта фрейлина – в точности Радзивилл. Уж не полька ли и она? Кругом польки, нет от них никакого спасения...
А ведь недаром они вспомнились. И фамилия фрейлины выплыла из глубин памяти. Это девица Загряжская, Наталья Ивановна Загряжская! Она хоть и не полька, но из лифляндских баронов Липгардтов по линии матери... Ужасная, весьма скандальная история с ее происхождением связана. Что-то такое Елизавета слышала о бегстве замужней дамы с женатым офицером, о том, как мать этой Загряжской была представлена законной супруге своего любовника, которая окружила ее материнской лаской, когда та умирала от родов, брошенная повесой Загряжским..
Ах, негоже сплетни лелеять, одернула себя Елизавета Алексеевна. Судить других может только человек безупречный, оттого и государыня Екатерина была столь терпима к другим, что знала свои грехи. Вот и ты знай!
И, помимо воли, скользнула по губам улыбка: грех – он страшен только на исповеди и в наказании, а греша, испытываешь такое счастье!
Ох, Господи, прости!
Фрейлина, которая так и пожирала глазами императрицу, поймала эту улыбку радостно, ни на миг не усомнившись, что та адресована ей, и сразу подала голос:
– Ваше величество, его величество желает ваше величество навестить.
– Что? – привскочила в постели Елизавета. – Его величество желает... Что-то случилось? По какой надобности он хочет прийти?
Вопрос был неуклюж, конечно. Разве супругу нужна особая надобность, чтобы навестить жену? Сей вопрос выдал непростые отношения, которые связывали императора и императрицу... Впрочем, что тут выдавать, всем известно про это ... и отношений-то, можно сказать, вовсе нет!
– Государь обеспокоен, – задушевным голосом проговорила Загряжская, поднимая с пола оброненный Елизаветой платок. – Ему доложили о вашем нездоровье, и государь весьма обеспокоен!
– А в чем состоит мое нездоровье? – изо всех сил бойчась, спросила Елизавета. – И кто этот слух пустил? Не вы ли та сорока, которая сплетни стала разносить?
В ярких карих глазах Загряжской мелькнула обида, однако тут же и погасла. Взамен осталась только преданность, и ничего, кроме нее.
– Ну как же, – протянула она обескураженно. – Как же?! Ваша тошнота... это ли не признак хвори?
Глаза у нее были такие ясные, она аж губки бантиком сложила, доказывая свою искреннюю озабоченность состоянием государыни, и перед Елизаветой вдруг вновь проплыло воспоминание из времен шестилетней давности.
* * *
В ту пору Елизавета обнаружила, что беременна, и была истинно счастлива. Так значит, неловкие, торопливые, почти стыдливые ласки, которых ее порою удостаивал муж, все-таки принесли свои плоды! Князь Адам Чарторыйский, который неумолимо и настойчиво, при полном попустительстве Александра, ухаживал за Елизаветой, связанные с ним душевные терзания и трепет сердца, который она всегда испытывала при виде этого черноглазого красавца, – все мгновенно вылетело из головы Елизаветы. Тем более что она очень страдала от дурноты в первые месяцы. Дурноту приходилось скрывать, ибо слишком рано объявлять о том, что великая княгиня в тягости, считалось плохой приметой. Однако в ноябре скрывать случившееся уже не было возможности.
Все очень обрадовались, и даже император Павел не скрыл своего восторга. Ведь Александр и Елизавета женаты уже шесть лет. Давно пора появиться детям! Давно пора родить будущего наследника престола!
Однако 18 мая у великой княгини Елизаветы Алексеевны родилась дочь. Все, впрочем, сочли, что лиха беда начало, и от души праздновали рождение новой великой княжны. И император Павел радовался, поскольку одновременно с известием о появлении внучки он получил сообщение о победе Суворова в Италии, откуда государю были доставлены неприятельские поверженные знамена.
За Елизаветой, если она чувствовала себя нехорошо, а первые месяцы ее почти непрерывно тошнило, ухаживала княжна Мария Святополк-Четвертинская. Она тогда еще не вышла замуж за Дмитрия Нарышкина, который будет сквозь пальцы смотреть на то, что его жену назовут новой Аспазией. Он безропотно отдаст ее императору, блестяще исполнив роль нового Амфитриона.
Да, будущая любовница Александра в ту пору очень сдружилась с Елизаветой. А он все больше сближался с Адамом Чарторыйским, стараясь всячески защищать его от немилостей отца, который мгновенно ополчался против мужчин, не расположенных к военной службе. У князя Адама не имелось ни малейшего желания тянуться перед кем бы то ни было во фрунт. В конце концов, Александр добился для него увольнения со службы и перевода в свиту великой княжны Екатерины Павловны, которую все домашние звали Катрин. Александр так носился с устройством судьбы друга, что мало интересовался и женой, и дочерью. А между тем обе они вызывали буквально нездоровый интерес при дворе. Особенно занимала всех внешность маленькой великой княжны.
В Павловске императрица вдруг попросила Елизавету прислать ей ребенка, хотя девочке исполнилось всего три месяца, а от дома великого князя до дворца было довольно далеко. Пришлось, однако, повиноваться, а потом, когда девочку привезли обратно, Елизавета узнала от дам, сопровождавших ребенка, что Марья Федоровна носила малышку к императору. Нисколько не подозревая грозы, собравшейся над ее головой, Елизавета была благодарна государыне, считая это просто желанием полюбоваться внучкой. Однако она жестоко ошибалась.
Сразу же после визита Марьи Федоровны взбешенный император приказал своему камергеру Федору Ростопчину написать приказ о ссылке Чаторыйского в Сибирский полк и гневно воскликнул:
– Жена и дочь мне сейчас раскрыли глаза на мнимого ребенка моего сына!
Оказалось, императрица ехидно напомнила мужу, что и Александр, и Елизавета светловолосы и светлоглазы, однако у девочки темные глаза и темные волосы. Случившаяся при этом Шарлотта Ливен, воспитательница детей государя, робко попыталась остудить гнев императора, прошептав, что Господь-де всемогущ, однако толку от ее заступничества было мало.
И больше никто ничего не решился сказать в защиту Елизаветы и ее чести. И даже она сама не обратила внимание императора на то, что он ничем, ни единой черточкой лица и тем паче этим нелепым курносым носом не похож на своих родителей. Почему? Потому что Господь всемогущ! Однако что дозволено Юпитеру...
Неведомо, чем кончилось бы дело, кабы не Федор Ростопчин. Он с превеликим трудом умолил Павла не позорить сноху громким скандалом.
Наутро великий князь Александр узнал от Чарторыйского, что тот получил приказ уехать из Павловска и поскорее отправиться в Италию в качестве посланника от России к королю Сардинии, которого революционная смута и война вынудили покинуть свое государство и блуждать по разным областям Италии, где еще сохранялся мир.
