Елена Арсеньева
Ведьмин коготь
– Помнишь, я назвал тебе фамилию? – спросил дед.
– Чью? – рассеянно спросила Женя, которая начисто забыла их разговор перед свадьбой о некоем человеке, фамилию которого ей суждено носить, если уж сообразоваться с некими родовыми традициями, а сейчас вспомнила – и точно так же, как тогда, раздраженно тряхнула головой:
– Да ладно тебе, дед! Если бы все было так, как ты говоришь, он бы уже появился!
– Появится именно тогда, когда придет его время, – твердо заявил несносный старик, а Женя поторопилась свернуть этот бессмысленный, как она считала, разговор.
Вернувшись домой – то есть в Нижний, который теперь стал ее домом, – Женя поняла, что разговор с дедом все-таки произвел на нее впечатление. Таясь от себя самой, она пребывала в непрерывном ожидании, что завтра должно что-то случиться знаменательное, но наступало это завтра – а ничего не происходило, и она опять ждала завтрашнего дня и даже с насмешливым интересом прислушивалась к фамилиям мужчин, которые иногда появлялись на ее горизонте, однако, совершенно как Марья Гавриловна из пушкинской «Метели», то и дело восклицала, пусть лишь мысленно: «Ах, не он, не он!» И когда однажды ее позвали к регистратору, сообщив, что ее «очень настойчиво спрашивает какой-то симпатичный мужчина», Женя, чего греха таить, насторожилась: а вдруг это явился именно тот, как его там?..
Однако это оказался опять не он, не он, а Михаил Назаров – бывший супруг, о котором Женя уже успела давно и прочно забыть и тихо надеялась, что они больше никогда не увидятся. Только вот ведь и эта надежда не сбылась!
Сырьжакенже, прошлое
Раиса быстро вышла из сарая, села около старухи и снова принялась вязать крапивные веники, которые должны будут отогнать порчу от тех бедолаг, на которых сама же бабка Абрамец ее и наведет.
– Да ты не колотись, – мягко сказала та. – Мое время, может, еще не сразу придет. Может, поживем еще.
– Да я что, да я ничего! – обрадовалась Раиса ее словам. – Я просто задумалась о том, что вы сказали – ну, про вашу дочку, мол, ее вам какая-то дева бросила.
– Не дева, а Ведява! – хмыкнула бабка Абрамец. – Хозяйка воды. Меня долго замуж никто не брал: мужиков и так мало у нас в деревне, а девок и покраше меня найдешь. Но мне пора уже было рожать. Годы идут! Как бы пустоцветом не помереть, а для нашей породы это невозможно. Обязательно кто-то нужен, кому силу можно передать! И вот появился тут один захожий-заезжий… Я во сне увидела, что у этого мужика порода такая же, как у меня, ну и затащила его на себя.
– А какая у вас порода? – спросила Раиса, хотя на самом деле ей хотелось выспросить, как молодая бабка Абрамец затащила на себя этого захожего-заезжего. Раисиному уму было непостижимо, как можно по доброй воле заниматься с мужчиной тем, что с ней делали в хабаровской психушке Попов и Капитонов.
– Порода моя – содыця, по-нашему – колдуны да ведьмы, – пояснила бабка Абрамец. – Настоящим содыця сотворить эждямо, то есть парня к девке присушить, – делать нечего. Вытираешь платком со своего тела пот, выжимаешь платок в вино и бормочешь кое-какие слова. Какие – я тебе не скажу, еще запомнишь, но беда будет, коли неправильно выговоришь или не в час ляпнешь.
– А вы – тоже эта… – заикнулась Раиса.
– Ну раз поладила с мужиком, значит, эта, – хмыкнула старуха. – Только, видать, сильно я ему не по нраву пришлась, поэтому эждямо только раз и подействовало, а потом он шарахался от меня, как идемевсь от пурьгинепалакса[6]. Ну, я сделала тряпичную куклу, как у нас водится, и пошла к Ведяве. Куклу в воду бросила и жду, что будет. Поплывет по течению – мальчик родится у меня, а если потонет – знать, девчонка. А Ведява возьми да и выброси мою куклу на берег! Вот такой Люська и уродилась – не содыця путёвая, а отброс.
– Это почему? – изумилась Раиса.
– Да потому что все ее замыслы любому дураку с детства видны были, – буркнула бабка Абрамец. – Хотя грех жаловаться: ей сглазить человека было – как плюнуть. Она ж рано рожденная, семимесячная. У таких сглаз сам собой получается. Посмотрит кому-нибудь вслед – человек обязательно споткнется. На сыр глянет – засохнет сыр, на молоко – молоко свернется. Но сторожиться не умела: коли в ее след гвоздь вобьют – непременно оглянется, дура! Ну, народ начал о ней шептаться… Потом влюбилась она в Петьку Ромашова. А он на другой жениться решил. Так Люська задумала испортить молодых. Знаешь, как колдуны молодых портят?
Раиса изумленно покачала головой. Она ни о чем таком и слыхом не слыхала!
– Эрь-эрь! – чуть ли не с жалостью взглянула на нее бабка Абрамец. – Где ж ты жила, бедняга, что вообще ничего знать не знаешь? Издавна колдуны портят свадьбы. И наши портят, и русские. Кто из вредности портит, кто за деньги, кто – чтобы силу свою показать и власть утвердить. Некоторые просто удержаться не могут по природе своей. Ну а кто – как Люська – из ревности. Но умные люди знают: чтобы колдуна спознать, надо платье невесты иголками утыкать. Проведет такой колдун по платью ладонью, пытаясь учуять, где самое слабое место, куда легче всего порчу навести – да и уколется. Сразу видно, кто он! Вот так Люську и распознали. Но ладно, отпустили – пожалели, говорят. Конечно, не столько ее пожалели, сколько меня побоялись… Ей бы, дуре, угомониться, за ум взяться, а она затеяла кельмевтему сотворить. Знаешь, что это такое?
Раиса тупо покачала головой, которая уже шла кругом от незнакомых слов.
– Отсушка по-вашему, – снисходительно пояснила бабка Абрамец. – Отворот. – И вдруг, прижмурясь, завела сухим таинственным шепотком: – На той горе великой воды большое поле, посредине поля большая гора, вокруг горы зеленый луг, на горе ледяной холм, в том доме ледяная бабушка, ледяной кисель она подала, этим киселем Петра накормила, остудилось у Петра сердце, залезает на печку – не согревается. Как от того киселя остыло у Петра сердце, так пусть и от Дуньки остынет его сердце, пусть не нагреется весь век. Пувамс и сельгенес, Петр! Пувамс и сельгенес!
Раиса зашлась в истерическом смехе, прижимая к себе крапивный веник.
– Чего ты, Рая, смеешься? – раздался рядом мальчишеский голос. – Ты не смейся! Пувамс и сельгенес значит – дунь и плюнь! Если так не сказать, кельмевтема не сбудется!
Рая вздрогнула. Это был Ромка. Все тот же маленький шестилетний Ромка, но как же по-взрослому серьезно, властно и, честно говоря, пугающе звучал его голос, когда он произносил эти странные слова!
– Не смейся, Рая! – уже сердито повторил Ромка. – А то худо тебе среди наших будет!
Рая сглотнула ком, вдруг застрявший в горле, и прохрипела:
– Не буду больше. Не буду смеяться!
– Да ты мой рудный, – умилилась бабка Абрамец. – Быстро растешь, быстро умнеешь. Ну иди, иди попей молочка, вадря[7]!
Ромка пошел в дом, а Рая бросила взгляд на его спину, вспомнила, что едва заметный хвостик на копчике увеличился (это она заметила, когда в прошлый раз мыла Ромку), и незаметно, под прикрытием крапивного веника, до боли стиснула руки, чтобы сдержать подступившие к глазам слезы. Казалось, шла она шла гуляючи лесом-полем и забрела на зеленую, нарядную лужайку, на которой надеялась передохнуть. Только устроилась, как вдруг заметила, что вовсе это не лужайка, а мшава, болотина! И отсюда не выйти: сделаешь шаг – увязнешь, пропадешь. Надо залезть на кочку и стоять на ней несходно. Тогда, может, спасешься. Но разве всю жизнь простоишь?.. Одна надежда – что-то вдруг изменится, помощь придет!
Вот только откуда бы ей прийти, помощи?!
– А Люська с Петькой Ромашовым рассчиталась-таки, – долетел вдруг до Раисы голос бабки Абрамец. – Овдовел он, но Люськи здесь уже не было: сбежала она, пока народ не разошелся от злости и не пожег нас с ней. Добралась до Москвы, устроилась там на завод, жилье ей дали. А мужика себе так и не могла найти. В сорок первом, как раз Москву бомбить начали, приехал Петька туда по каким-то делам, да шибко неочестливо с Люськой обошелся: попил у нее, поел, а потом ушел к другой бабе. А в ту ночь немцы Москву бомбили, ну и дом тот, куда он ушел, разбомбили. И тут возьми да и появись он. Тоже Ромашов, только не Петр, а Павел… Люська такое письмо мне прислала, как сумасшедшая писала! От счастья сумасшедшая. Поспали они вместе, его на фронт угнали, Люська после того и родила Люсьеночку, внученьку мою. Но я ее так и не видела ни разу в жизни, только письма читала ее, а Люська своего мужика больше не видела ни разу… Все они теперь на тоначи[8], свои да чужие, один Ромка мне остался в утешение, да только надолго ли?..
И стоило ей произнести эти слова, как из дому вдруг отчетливо донеслось:
– Калт-култ! Калт-култ! Калт-култ!
У бабки Абрамец посыпалась из рук трава. Старуха вскочила, бросила на Раису безумный взгляд своих выпученных глаз, метнулась было в избу, да ноги у нее подкосились. Рухнула на колени, бессильно заскребла руками по земле, бормоча:
– Дымно… тёмно… тошно мне…
Раиса кинулась помочь ей встать, но старуха просипела:
– Ва! Вадо![9] – и, с трудом поднявшись, потащилась в избу.
Раиса стояла будто в землю врытая, не могла шевельнуться.
– Бабине, бабине! – испуганно заверещал из избы Ромка, и Раиса бросилась к нему. Но чуть не упала в обморок, когда увидела, что крышка подпола откинута, бабка Абрамец стоит рядом на коленях, кидает в подпол куски сырого мяса и кричит:
– Жрите, твари! Мясо жрите, меня жрите, а больше никого не троньте!
С грохотом захлопнула крышку, огляделась, но, кажется, не увидела ничего, и Ромку с Раисой не увидела… Бледная, трясущаяся, едва доковыляла до лавки, нога об ногу скинула свои растоптанные карсемапели[10] и неуклюже забралась на лавку. Вытянулась на ней, пошевелила грязными босыми ногами…
– Бабине! – снова завел плаксиво Ромка, но Раиса взмолилась:
– Молчи! Молчи, миленький! – и кинулась к неуклюжему шкафу, занимавшему чуть ли не полгорницы.
На нижней полке расстелена была пожелтевшая газета. Под нее Раиса спрятала те шерстяные носки, которые дала ей старуха, едва они с Ромкой поселились в ее доме. Носки были совсем новые, словно бы совсем недавно связанные из толстой и очень жесткой черной шерсти. Не зря бабка чуяла, что скоро час ее придет, подсуетилась Раису предупредить!
«Людей никого не зови, печную затворку открой, дверь входную – тоже открой. Потом залезь с Ромкой в печь, в уступ. Тихо там сидите! А уж после, когда вихрь уляжется, людей позови и меня схороните. Но пока в печке сидеть будешь, на Ромку поглядывай. Со страху заплачет – успокой. А захочет вылезти и ко мне подойти – пусти его», – вспомнила Раиса и, схватив Ромку за руку, потащила к печи. Это была приземистая, осадистая русская печь с широким устьем, и Раиса сначала втолкнула туда всхлипывающего от страха Ромку, а потом без труда забралась сама и свернулась клубочком, обнимая мальчика.
– А вдруг кто-нибудь печку затопит? – чихая от запаха сажи и холодного дыма, прошептал Ромка испуганно.
– Некому топить, – постукивая зубами от страха, еле выговорила Раиса. – Бабушка, видишь, лежит…
– А эти, которых она покормила? – прошелестел мальчик, и в это мгновение послышался легкий скрип. – Из подпола которые?.. Они не затопят?
Раиса не успела ответить. Прошумело что-то по избе, словно резко подуло из подполья, потом громыхнуло – и Раиса вдруг поняла, что это откинулась захлопнутая бабкой Абрамец крышка. И, словно вырвавшись именно оттуда, понесло по избе вихрем, да таким, что у Раисы засвистело в ушах, да так остро, пронзительно, болезненно, что она зажала их руками.
«Господи, господи, спаси, сохрани!» – твердила Раиса про себя, молясь тому, кого не звала на помощь, даже когда ее мучили Попов и Капитонов. Всегда была от него далека, и он был далек. А сейчас вспомнила, чувствуя, что только Он, Отец Небесный, может в самом деле спасти и сохранить.
Внезапно что-то с силой ткнуло ее в бок. Раиса не заорала от страха только потому, что чья-то рука зажала ей рот. Холодная, дрожащая маленькая рука… и она не сразу поняла, что это Ромкина ручонка.
– Тихо, – прошипел он едва слышно. – Подвинься, выпусти меня, а сама тихо сиди!
– Нет, Ромочка… – зашептала было Раиса, крепче обнимая его, однако он снова ткнул ее в бок, да кулаком, да пребольно!
Раиса вспомнила, что велела делать бабка Абрамец, и, разжав объятия, слегка подвинулась, чтобы пропустить Ромку. Тесно было в устье, но мальчишка ужом проскользнул мимо, выбрался из печи – и в избе снова засвистело, задрожало так, что у Раисы едва сердце не разорвалось от ужаса.
«Да живой ли он там?!» – подумала в отчаянном испуге, но высунуться не решилась. Сидела, тряслась, зуб на зуб не попадая, и даже не поверила ушам, когда наступила тишина: подумала, уж не оглохла ли, часом? И в этой гробовой тишине внезапно прозвучал напряженный голос Ромки:
– Рая, вылезай скорей, помоги мне!
Раиса, трясясь, на замлевших ногах, кое-как выбралась из печи и встала, озираясь – и буквально чувствуя, как волосы на голове дыбом встают. Встанут, наверное, если увидишь, как бабка Абрамец уже не лежит на лавке, а сидит с вытаращенными глазами, вцепившись в собственное горло, синюшная с лица, – и не поймешь, живая она или мертвая!
Если живая, почему глаза выпучены, будто у удавленницы, а сама сидит окаменело? А если мертвая, то кто же посадил – и почему она не падает?!
– Рая, табуретку подержи, а то качается! – раздался вдруг сдавленный голос, и Раиса, обернувшись, увидела, что Ромка стоит на цыпочках на колченогом табурете, который воздвигнут на стол и ходит ходуном. Балансирует на нем Ромка и пытается вытащить какую-то толстую щепу, застрявшую между бревнами под самым потолком. Раиса ее почему-то никогда не замечала раньше, эту щепу.
– Что ты, Ромочка? – робко спросила она, косясь на неподвижную бабку Абрамец, у которой, чудилось, все больше синело лицо и глаза лезли, лезли из орбит. – Зачем тебе это?
– Надо! – пропыхтел Ромка, еле удерживая равновесие. – Держи табурет, сказано!
– Давай я сделаю, – робко предложила Раиса, однако Ромка взвизгнул яростно:
– Я должен сам!
Раиса покорно подошла к столу, взялась за табурет – и прямо перед ее глазами оказались Ромкины ноги в грубых вязаных черных носках.
«Что это за носки у него? – удивилась Раиса. – Откуда взялись? С утра в других был…»
– Есть! – вдруг радостно закричал Ромка. – Бабине, лети в могилку, да когда позову – являйся на помощь, да по своей воле гуляй калмазарьсе[11]!
И снова шумнуло, свистнуло, грохнуло, что-то мутное пронеслось мимо Раисы, взвилось под потолок и исчезло в малой дырке – той самой, которую открыл Ромка, вытащив из бревен щепу.
Раиса в ужасе оглянулась – и обнаружила, что бабка Абрамец лежит себе на лавке: уже не синюшная, а просто бледная, с закрытыми глазами, и со сложенными на груди руками – и босыми ногами.
Босыми!
Это ее черные носки были надеты на Ромкины ноги. А черный камень – Сырьжакенже, ведьмин коготь – болтался теперь на его шее.
Нижний Новгород, наши дни
Они не виделись… сколько уже? Лет десять? Ну да, около того. Честно говоря, встреть Женя бывшего мужа в уличной толпе, прошла бы мимо, не узнав. Может, так и случалось не раз: и проходила, и не узнавала. Но сейчас Михаил стоял в освещенном холле, словно давая рассмотреть себя как следует, и после минутного замешательства Женя узнала эти светло-карие глаза (когда-то она влюбленно называла их янтарными), и эту неизменную щетину на щеках – теперь, правда, не рыжеватую, а сильно присыпанную сединой, будто солью, и волосы – тоже рыжевато-седые, всегда очень коротко стриженные, а теперь висевшие неопрятными прядями.
Преодолев первый порыв – отвернуться и уйти, – приглядевшись, Женя обнаружила, что вид у Михаила не просто неопрятный, а откровенно замурзанный. Назвать его симпатичным могла лишь такая дура, как администраторша Любаша Пашутина, которая настолько истосковалась в своем затянувшемся положении старой девы, что ей всякий мужик казался симпатичным, особенно если улыбался ей так очаровательно, как умел это делать Михаил Назаров – а он умел, да, умел, ничего не скажешь, и умения этого за годы, похоже, не растерял, а легкая картавость придавала его голосу особенный шарм. И только Женя, которая, оказывается, забыла бывшего мужа не столь уж прочно, как ей казалось, могла распознать, насколько измученной и даже испуганной была эта его улыбка, когда он бросил:
– Привет!
Что-то с ним было не так, явно не так, и Жене почему-то стало вдруг очень тревожно, хотя «таки» и «нетаки» Михаила Назарова ее теперь не касались. Тем не менее она буквально вытолкнула незваного гостя на крыльцо и спросила, тщательно скрывая свое беспокойство:
– Чему я обязана приятностию нашей встречи?
– Узнаю филолога! – фыркнул Михаил, заводя глаза. – Без Гоголя, разумеется, ни шагу!
Это был никакой не Гоголь, а Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу», но Михаил фантастику не любил, да и вообще, этот чукча был не читатель, а писатель, вернее, писака – в минувшие времена, конечно, а вот теперь кем он стал? Обтрепался, опустился… неужели пришел денег просить?!
– Ну так чему обязана? – повторил она уже нетерпеливо.
– Женька, дай десять рублей, – придав лицу жалостное выражение, попросил бывший муж.
Женя только глазами хлопнула от изумления:
– Тебе что, до Сормова не хватает доехать?
Теперь настал черед Михаила хлопать глазами:
– Почему до Сормова?!
– Ну до Автозавода, – усмехнулась Женя. – Почему-то около «Спортмастера» мне вечно какие-то молодые придурки попадаются, которые просят жалкими голосами: «Девушка, дайте десять рублей, не хватает до Сормова доехать!» Или до Автозавода, нужное подчеркнуть.
– Ты, как всегда, в облаках витаешь, – зло ощерился Михаил. – Неужели не знаешь, что такое десять рублей?
– Червонец, – пояснила Женя. – А что еще?
– Дура, – фыркнул Михаил, который никогда не лез в карман за эпитетами такого рода. – Десять рублей – это значит десять тыр. То есть десять тысяч рублей. Теперь все так говорят.
– Не все, – пояснила Женя. – Я не говорю.
– Понял уже, – буркнул Михаил. – Так дашь десять тыр?
– А с какого перепугу? – осведомилась Женя.
– Мне надо костюм приличный купить и ботинки, – сообщил Михаил.
– Понимаю, – окинула его Женя уничижительным взором и повернулась, чтобы уйти, но Михаил схватил ее за руку и заставил повернуться:
– Ты меня послушай! Это важно. Думаешь, я прямо с печки взял да упал – денег у тебя просить?
– С дуба рухнул? – уточнила Женя. – Слетел с катушек? Потерял крышу? Кукушка у тебя улетела? Пиндыкнулся? Вольтанулся? Крезанулся? Мне известны еще некоторые синонимы, однако перечислять не буду: неформальной лексики стараюсь избегать!
– Жень, не вредничай и не сокращай процент, который я тебе начислю, когда в новом костюме схожу куда надо и вернусь миллионером, – высокомерно попросил Михаил.
– Ты? – пренебрежительно фыркнула бывшая жена. – Ты, Миша?! Похоже, и впрямь крышняк отчалил.
Михаил мученически закатил глаза и пробормотал:
– Понимаешь, я, конечно, могу пойти за деньгами к кому-нибудь из знакомых. Но опасаюсь, что, когда все им расскажу, живым от них не выйду. А ты меня, по крайней мере, не зарежешь и не отравишь, хотя не станешь отрицать, что в былые времена об этом мечтала?
– Не стану отрицать, – кивнула Женя. – Но те времена давно прошли. А ты не изменился: все врешь и цену себе набиваешь.
Внезапно Михаил с силой стиснул ее руку и дернул к себе.
– Дурищщщща! – прошипел с ненавистью. – Я золотом разжился, ты понимаешь? Золотищщщщем! И камушками. Да какими! Я ничего подобного и во сне не видел! По самым скромным прикидам, около миллиона, причем не рубликов, а… – Он многозначительно прищелкнул языком. – Сама понимаешь. Если поторговаться, можно и больше взять. И я знаю чела, которому можно золотишко продать. Алик Фрунзевич его зовут. У него антикварный салон на Покровке, в Доме культуры Свердлова. Но сама посуди: приди я в таком виде, он со мной всерьез говорить не станет – он меня пошлет подальше. И правильно сделает. Я бы и сам такого продавца послал в том же направлении. А когда я приоденусь, в порядок себя приведу, портфельчик, ну, там, не знаю, фирмы Монблан, что ли, открою, всё чин чинарем – со мной совершенно в другой тональности говорить будут.
– У меня была недавно клиентка, которая хвасталась, что мужу портфель Монблан покупала на юбилей, – сказала Женя, с силой выдергивая руку и потирая красные пятна, которые на ней оставили пальцы Михаила. – Не бедная дама! Девяносто тыр, как ты выражаешься, выложила как одну копейку. А ты собираешься на десять тысяч и одеться, и обуться, и прочий декорум создать? Тебе в парикмахерской придется не меньше трех тыр оставить, чтобы приличный вид приобрести! Так что десяти тебе мало. Тебе уж самое малое полтинник нужен, чтобы должным образом пыль в глаза пустить понимающим людям.
– Полтинник – это, конечно, лучше! – обрадовался Михаил. – Гораздо лучше! Дашь?
– Не сходи с ума, – холодно посоветовала Женя. – Ничего я тебе не дам. Ни десятку, ни полтинник, ни десять рублей до Сормова доехать. И все, хватит голову мне морочить, сейчас клиентка придет. Чао, бамбино, сорри!
Клиентов на сегодня у нее больше не было, но лясы точить с Михаилом сил тоже больше не осталось.
Бывший муж мгновение таращился на нее безумными глазами, потом в них вспыхнуло бешенство, а потом… потом он вдруг громко всхлипнул и заплакал. Ну да, залился слезами и упал перед Женей на колени.
– Женька, помоги! – возопил чуть не в голос. – Ну никак мне нельзя тут продешевить. Появился шанс в кои-то веки вылезти из той задницы, в которой я уже который год сижу по милости Сама-Знаешь-Кого! Разбогатею, уеду в заграницу – и не оглянусь на наш Мордор. А тебя отблагодарю, обязательно, вот чем хочешь клянусь. Могилой матери клянусь!
– А ты знаешь, где ее могила? – холодно спросила Женя, глядя свысока. – Ты же не видел никогда ту могилу! Ты же там ни разу за все эти годы не побывал! Всё! Хватит трепаться! Некогда мне!
И она повернулась было, чтобы уйти, но Михаил одной рукой вцепился в подол ее форменной блузы, удерживая, а другой принялся шарить за пазухой, пытаясь что-то вытащить оттуда и бормоча при этом:
– Не веришь? Не веришь? Ну так смотри, сейчас покажу!
– Евгения Вячеславовна, у вас все в порядке? – раздался голос, и Женя, полуобернувшись, увидела на крыльце охранника Лешу Петренко, который стоял в картинной позе, демонстрируя свою весьма впечатляющую фигуру футболиста, волейболиста, хоккеиста, культуриста, самбиста, дзюдоиста, каратиста и еще какого-то – иста, но Женя постоянно забывала, какого именно.
– Все в порядке, спасибо, – кивнула она, а Михаил испуганно выпустил полу ее халата и сжался в комок на крыльце, словно опасаясь, что Леша Петренко сейчас применит к нему все известные ему приемы классического боя. Сам же Назаров, похоже, знал только один прием: лежачего не бьют, – вот и решил применить именно его.
И тут Жене стало его жалко – так жалко, как не было никогда в жизни! Все-таки она его очень сильно любила – когда-то давным-давно, – и он ее любил, пока жизнь его не сломала, и свекровь Галина Ивановна была ей поистине родной матерью… вот в память о ней Женя и выхватила из кармана халата две пятитысячных бумажки, которые составляли ее сегодняшний заработок, и сунула Михаилу в руку:
– Вот. Держи. И не морочь мне больше голову!
Она взбежала на крылечко, втолкнула в дверь гору мышц, которая звалась Лешей Петренко, и, буркнув:
– Инцидент исперчен! – пошла в свой кабинет, оставив футболиста-дзюдоиста и прочая, и прочая, и прочая размышлять над смыслом ее слов, поскольку Леша был живым подтверждением расхожей истины о том, что мышцы с мозгом не дружат.
В кабинете Женя быстро выпила воды из-под крана и плюхнулась на массажный стол, чтобы немного расслабиться.
Настроение было препоганое. И не только потому, что жалела денег – а Женя их жалела-таки, конечно, ведь целый день за них горбатилась! – сколько потому, что Леша Петренко появился так не вовремя. Еще немного – и Михаил показал бы ей свои несметные сокровища! Ну, может, и не слишком несметные, но все-таки!
А теперь поди гадай, наврал он с три короба и просто развел Женю на извечную бабью жалость, или…
Или в самом деле нашел клад?
Ну, теперь уж не узнать!
Однако Женя снова ошибалась, потому что через час, выйдя из салона и пройдя буквально несколько метров, она увидела Михаила.
Он стоял у стены, делая вид, что читает листовку, которая появилась тут около недели назад и извещала об исчезновении какой-то Светланы Хазановой. На самом деле никакая Светлана Хазанова и ее исчезновение Михаила, конечно, не интересовали, потому что, лишь только завидев Женю, он бросился к ней.
– Женька, ты погоди! – жарко воскликнул он, заметив, как она запнулась от неожиданности, и решив, что бывшая жена сейчас бросится наутек. – Пойдем поужинаем, я черт знает сколько времени ничего человеческого не ел. А пока будем лопать, я тебе всё расскажу. И покажу! И ты поймешь, что я не вру!
– А зачем тебе надо, чтобы я это поняла? – спросила Женя. – Тебе уже лет десять как наплевать на мое понимание или непонимание.
Михаил что-то забубнил на тему некогда близких людей, сильно любивших друг друга: дескать, Женька у него единственный родной человек, пусть и в прошлом родной, но все-таки, как-никак, не чужой!
Она слушала и с трудом сдерживалась, чтобы не бросить ему в лицо, что это не как, а именно никак, что они совершенно чужие друг другу люди, причем всегда такими были, а не стали вдруг после развода, и вовсе не какая-то выдуманная близость и родственность побуждает Михаила рассказать ей о своих приключениях и показать свое сокровище, а просто до смерти охота ему похвастать нежданно свалившимся богатством, охота, чтобы Женька ахнула, чтобы у нее глаза от жадности заблестели, чтобы она перестала взирать на него со своим этим невыносимым высокомерием, а заюлила бы, замахала ресницами, залебезила, тоже заговорила бы о том, что да, Михаил прав, они близкие люди, а значит… а может быть…
Черта с два!
Очень захотелось высмеять Михаила и уйти, но что-то остановило Женю.
Любопытство? Наверное. Или предчувствие какое-то?..
Она не знала почему, но все-таки вошла вслед за Михаилом в маленький как бы итальянский ресторанчик, который назывался «Траттория», где бывший муж попросил принести свою любимую пиццу «Маргарита» (Женя ее ненавидела!), ну а она – салат «Цезарь», который заказывала во всех ресторациях, в которых бывала, потому что обожала его, ну а Михаил, понятное дело, ненавидел.
«Даже если услышу сплошной художественный свист, хоть удовольствие получу, – утешила себя Женя. – Давненько «Цезаря» не едала!»
– Может, выпьем? – робко спросил Михаил. – Ты будешь? Красненького…
– Я ненавижу красное вино, забыл? – буркнула Женя. – Хочешь пить – пей. Я не буду.
Принесли бутылку вина. Михаил выпил бокал, другой, неаккуратно раскромсал «Маргариту», проглотил половину жадно, почти не жуя, запил остатками вина – и с деловым видом положил руки на стол:
– Ну, слушай!
Женя с удовольствием отложила вилку – «Цезарь» в этой «Траттории» оказался просто никудышным! – и с таким же деловым видом кивнула:
– Ну, слушаю!
– Помнишь, когда мы разводились, я тебе говорил, что мне достался дом в деревне под Арзамасом?
Женя отлично помнила, как Михаил рассказал ей про этот дом и бросил мстительно: «Уж это ты у меня оттяпать не сможешь!» Но из вредности покачала головой и равнодушно ответила:
– Нет, не помню. А ты в этом доме клад нашел, что ли?
– Да ничего я не нашел! – отмахнулся Михаил. – Я его продал одному человеку, и он заплатил мне золотом и камушками.
Сырьжакенже, наши дни
– Мне здесь нравится, – прошептала Валя. – Мне здесь очень нравится!
Она улыбнулась, и Трапезников улыбнулся в ответ, стараясь, чтобы жена не заметила: он изо всех сил растягивает уголки рта. Плохо получается, наверное, но тянет изо всех сил!
Место красивое, слов нет. Тишь да гладь да божья благодать! Все картинно-красивое: от бережка, плавно спускающегося к реке, до деревенской улочки. А уж дом, в котором знахарь Верьгиз вел прием, вообще словно бы сошел с иллюстраций Билибина. А может быть, и Зворыкина, Трапезников не стал бы спорить, чьих именно. Словом, все чрезвычайно красиво, удобно, уютно. Располагающее и доверие внушающее!
Сам знахарь Верьгиз тоже весьма располагал к себе участливой и в то же время несколько отстраненной, даже слегка таинственной манерой общения, которая предполагала некую запредельную компетентность и право на священнодействия. Он выглядел весьма эффектно в своей национальной одежде, которая очень шла и ему, и вообще всей атмосфере этой старинной, тихой деревни. В первые минуты знакомства Трапезников, на пару с женой, радостно поверил, что здесь-то их трехлетние мучения и шатания-мотания по врачам и культовым местам (и в Муромский женский монастырь они ездили, и в церкви Марии Цамбики на Родосе, в деревушке Архангелос, молились, и через Ворота желаний в Алании проходили, ну и, само собой, Валя сидела на Девичьем камне в Голосовом овраге в Коломенском, а Трапезников – на мужском камне, который звался Гусь) кончатся. Тайное эрзянское ведовство даст результат! Но это было сначала…
Иногда Трапезникову казалось, что он сам восстановил против себя Верьгиза, когда, заметив болтающийся на его шее блестящий черный камень, формой напоминающий коготь, не удержался и воскликнул:
– Ух ты! Неужели белемнит? Чертов коготь?
Верьгиз явно оторопел, глаза его неприязненно блеснули:
– С чего вы взяли?
Трапезников удивился: неужели знахарь и сам не знает, что собой представляет этот загадочный камень?!
– С того, что я геолог по образованию, – пояснил он. – Сейчас возглавляю небольшую фирму, которая, по заказу градостроительного управления, исследует пласты почвы в местах, предназначенных для строительства новых районов – чтобы не наткнуться при рытье котлованов на подземные реки, на залежи зыбучих песков и прочие неприятности такого рода. А что касается белемнитов, я когда-то курсовую по ним писал. Оттого и знаю, что белемниты – останки головоногих моллюсков, жителей мезозоя. Раковина-ростра была своеобразным скелетом этих моллюсков, похожих на кальмаров, – и довольно прочным скелетом, богатым кальцием! Строго говоря, «скелет» имел более сложное строение, но не стану обременять вас деталями, поскольку все равно сохранились только ростры. Когда мезозойские моря отступали, их обитатели оставались на суше, вымирали, и окаменелые ростры довольно часто встречаются в горных породах и в земле. Они были известны еще древним эллинам, которые называли их белемнон, то есть метательный снаряд: ведь белемниты по форме и впрямь напоминают наконечник стрелы или копья. А на Руси их называли чертовым пальцем или чертовы когтем: из-за этой пугающей формы, похожей на коготь огромного зверя или чудища. Называли также громовой стрелкой, путая со стекловидным или камнеобразным сплавом, возникшим от удара молнии в песчаную почву. На самом деле белемнит и громовая стрелка – принципиально разные образования, и состав у них разный. Ваш – редкостный образец, во-первых, потому что сплошь черный, а во вторых, потому что так причудливо изогнут. Белемниты обычно прямые. Ваш вполне достоин попасть в экспозицию геологического музея.
