Елена Фили
Старый грех
Из окна со стороны двери на улице послышался шум, будто тащили что-то тяжелое. Наум затаился, прислушиваясь. Нет, ничего. Показалось.
Рано утром, когда бабы выводили коров в деревенское стадо, Наума разбудил визг прямо над ухом. Он вскочил, нашаривая спросонок чуни, и выглянул в открытое окно. Стешка стояла у крыльца, смотрела на то, что там лежало, и молчала, видно сорвала голос насовсем. Наум кинулся к дверям, уже догадываясь, что там увидит, у себя на крыльце. Вернее, не что, а кого.
Ефима. В нарядной косоворотке, плисовых штанах, сапогах, будто собрался на праздник, с дыркой от ножа, напротив сердца, тот лежал у крыльца. С серым мешком из рогожи на голове. А у дверей был пристроен такой же мешок, только аккуратно сложенный.
Для меня, понял Наум. Но он же… Он ее и пальцем не тронул! «Но и не помог,– напомнил голос,– на твоей совести ее смерть».
Что ж… Значит, время пришло. Наум затопил баню, вытащил приготовленное к смерти белье. Вспомнил Ефима, усмехнулся. Тоже готовился к смерти, потому и нарядным таким лежал у крыльца.
Поздно вечером Наум сидел напротив входной двери за столом. Непохожий на себя, обычного. Без бороды, да волосы пострижены коротко. Сапоги, правда, надевать не стал. Ничего, и лаптями обойдутся. Кто обойдется- не уточнял. На столе теплился слабый огонек в керосинке, а еще, прикрытый тряпкой, лежал заряженный обрез. Мало ли. Вдруг это не тот старый грех. Крохотная надежда угольком жгла грудь.
Скрипнула дверь, на пороге выросла невысокая плотная фигура, в темноте особо было не разобрать, но Наум увидел, почувствовал – незнакомый это. Тот самый. Убивец.
– Ну, здравствуй… дядя.
Незнакомец шагнул в круг света, подвинул ногой табурет к столу, сел напротив опешившего Наума и положил перед собой на стол мешок из дерюги.
– А… мамка где? Не утопла, выходит?– шепотом спросил Наум.
– Умерла мамка, месяц назад умерла. А перед смертью рассказала мне все. Вот я и пришел. На отцов своих посмотреть. Да на тебя. Спросить хотел, как же ты жил с этим? Совесть не мучила?
– Сопляк,– ругнулся Наум,– ты мою совесть не тронь. Я всю жизнь свою этой трусостью сломал! Все вспоминал, да до сих пор вспоминаю тот треклятый день! Не спас бы сестру, что я, мне шестнадцать было, а там парни двадцатипятилетние, да с топорами. Не спас бы, но умер достойно, прихватил бы с собой хоть одного! Так нет же! Сидел на чердаке, плакал, как девка, но не вышел! Не вышел!– Наум закрыл лицо руками и зарыдал, впервые за всю жизнь после того дня. Потом утерся рукавом, и спросил, холодея от предчувствия:
