Елена Михалёва
Красный кардинал
Глава 2
На следующее утро после любого потрясения существуют те пленительные несколько мгновений, которые наступают сразу за пробуждением и предшествуют осознанию того, что случилось накануне. Подобные мгновения – своего рода клей между блаженным покоем и ледяным отчаянием, что неминуемо наступает, едва рассудку стоит всё вспомнить.
Утром второго сентября Варвара Воронцова пережила это состояние с особенно глубокой досадой.
Случившееся недоразумение никуда не испарилось. Странный подарок юнкера не исчез. Да и сам он так и не объявился. От этого нехорошее предчувствие терзало девушку с самого утра. Вылезать из постели не то что не хотелось, но отчего-то было вовсе жутко.
Однако же встать всё же пришлось. Классная дама по обыкновению разбудила воспитанниц в шесть утра. За годы учёбы в Смольном Варя усвоила урок: какими бы ни были потрясения, а режим так просто отменить нельзя. Институт благородных девиц своими жёсткими порядками напоминал Воронцовой армию. Впрочем, не одними лишь порядками.
В дортуаре их проживало шестнадцать человек. Не так много, как в общих спальнях простых мещанских дочек, которые более напоминали казармы, но всё же не слишком просторно. Кровати с голубыми шерстяными покрывалами теснились в два ряда. Меж ними приткнулись тумбочки. У двери стояли общие шкафы и вешалки, а возле украшенной пожелтевшими изразцами печки протянулся единственный длинный стол со стульями – место для выполнения домашних заданий, чтения, рукоделия и досуга, который девушки чаще проводили в специальных комнатах в обществе наставниц, нежели в одиночестве. Последнее в Смольном считалось непозволительной роскошью. Порядок обязывал даже по коридорам передвигаться парами.
Общая спальня выглядела просто и чисто. Канареечно-жёлтые стены выкрасили минувшим летом, и тонкий шлейф запаха свежей краски до сих пор не до конца выветрился. Синие шторы на окнах и белые тюлевые занавесочки постирали к началу учебного года. Даже паркетный пол начистили до блеска.
Были в Смольном и более красивые комнаты, с мебелью и обоями, для дочерей меценатов, привилегированных княжон и принцесс. Без зависти, разумеется, не обходилось. Случались разные казусы. Но дисциплина в институте оставалась строгой. Свою комнату Варя считала средней и не жаловалась. Несмотря на небольшую тесноту, она находила удовольствие в обществе подруг.
Ближе всех Воронцова сдружилась с Мариной Ивановной Быстровой, дочерью статского советника. Мариночка была натурой весёлой и весьма романтичной, а ещё лёгкой и незлопамятной. Она терпеливо относилась ко всем Вариным увлечениям, разрешая часть заграничных научных журналов прятать в своей тумбочке.
Неплохо Варя ладила и с сёстрами Шагаровыми, дочерями капитана лейб-гвардии. Анна Александровна и Надежда Александровна прекрасно дополняли друг друга по характеру, а ещё часто приглашали Варю в гости во время каникул.
Чуть менее хорошо проходило общение с Евдокией Аркадьевной Малавиной, дочерью генерал-майора, – особой докучливой и ворчливой не по возрасту. Евдокия Аркадьевна, которую девочки ласково прозвали Додо, дружила более с Софией Владимировной Заревич, дочкой тайного советника и члена Консультации при Министерстве юстиций. Их крепкую дружбу Варя объясняла тем, что София Владимировна слишком уж легковерна и простодушна, оттого и способна вытерпеть кого угодно.
Ещё одним неразлучным дуэтом следовало назвать Эмилию Карловну Драйер, рыжую дочь не менее рыжего немца, и княжну Венеру Михайловну Голицыну. Но если Малавина и Заревич могли бы продолжать общение и после выпуска из Смольного, то про Голицыну и Драйер Варя не была столь уверена. Потомственной аристократке, умеющей себя подать уже в юном возрасте, наверняка наскучит подобная дружба с дочкой чиновника. Утончённая Венера Михайловна обладала внешностью красавицы кисти Карла Брюллова. Она отыщет себе подружек под стать, едва удачно выскочит замуж за какого-нибудь состоятельного князя. А Эмилия Карловна, скорее всего, пойдёт в педагоги или в переводчицы с немецкого. Вот и все перспективы.
Чистые, юные и по-своему прелестные – все они научились уживаться компанией ввосьмером. Не без мелких ссор с остальным дортуаром или между собой, разумеется. Но и не без искренних совместных радостей, вроде поедания конфет тайком или чтения романов по очереди. Оттого Воронцовой и стоило большого труда сокрытие от подруг истории с юнкером и брошью.
Ошибка, насмешка или мистификация? Что это было?
Варя размышляла о том всё утро. Нервничала. Не находила покоя, чувствуя, как всё внутри стынет от недоброго предчувствия.
После посещения ванной комнаты девушки направились на утреннюю гимнастику, которую благодаря тёплой сухой погоде для них провели в саду. Затем настал час завтрака, но даже посыпанная сахаром булка, которую дали к чаю после пресной овсянки, не подняла ей настроения.
К первому уроку Воронцова окончательно укрепилась в мысли, что её с кем-то перепутали. Не мог тот юнкер просто дать ей брошь, пусть даже и фальшивую. Да и разговор между ними вышел престранный, если вдуматься.
«На пустые светские темы нам болтать необязательно. Просто танцуйте».
Кажется, так он сказал. Значит, беседа его не интересовала вовсе. Только танец. А быть может, и танец был лишь предлогом. Но для чего? Чтобы передать брошь? Или он не знал про драгоценность в платке вовсе? Это возможно, если платок не его, но маловероятно.
Варя задумчиво пожевала губу. Она заняла место в классе за второй партой у окна, когда Пётр Степанович Ермолаев, учитель химии, предложил девушкам присаживаться после краткого, сухого приветствия. За глаза смолянки прозвали его Ермолайкой, как какого-нибудь извозчика или подавальщика. Прозвище он заслужил в отместку за сварливый характер и беспрестанное ворчание. Пётр Степанович, сам того не замечая, понукал учениц, точно кучер лошадей недовольным «Ну-у!», если девушка слишком долго размышляла над заданием или же делала ошибки одну за другой.
– Mesdames[6], поскольку за время каникул вы наверняка многое успели позабыть, начнём урок с небольшого повторения, – монотонно произнёс учитель, направляясь к графитовой доске.
Он завёл нудную речь о природе химических элементов, но Варя возвратилась к собственным докучливым размышлениям быстрее, чем он успел завершить первое предложение.
Из головы не шли юнкер с брошью. Варвара силилась припомнить каждую деталь встречи. Ей вдруг пришло на ум, что молодой человек мало походил на прочих юнкеров, если придираться. Он не носил усов, ни малейшего намёка, хоть мода на них не проходила средь юношей в военных училищах. Усики, пусть даже едва обрисовавшиеся и глуповато нежные, ценились, поскольку позволяли выглядеть старше и серьёзнее. А уж если случалось юнкеру отрастить усищи, как у настоящего корнета или поручика, они тотчас становились предметов восхищения и зависти в рядах однокашников. Вчерашний же юнкер лицо брил начисто, хоть и по виду и густоте его волос явно мог бы рассчитывать на приличную поросль.
Кстати, о волосах: Варе подумалось, что он был пострижен слишком уж длинно, а напомажен весьма густо для училища. К первому сентября все юноши стриглись одинаково коротко и аккуратно, не мог же вчерашний субъект пропустить стрижку? Его бы попросту наказали…
– Воронцова, я вам не мешаю смотреть в окошко? – раздался на весь класс дребезжащий от раздражения голос Петра Степановича.
Варя вздрогнула. Она не заметила, когда успела отвлечься и отвернуться.
– Pardonnez-moi[7], – тихо произнесла девушка, опуская глаза в раскрытую книгу.
– Слушайте урок, а не витайте в облаках, будьте любезны, – назидательно произнёс Ермолаев, слегка скривившись, и постучал указкой по столу. – Это всех касается.
Его никто не любил именно из-за этого пренебрежительного тона, каким он каждый раз напоминал о том, что юным девицам тайны химии неподвластны, ибо их головы заняты всяческими глупостями. Ужасно досаждающая, даже обидная черта.
А ведь внешне Пётр Степанович производил приятное впечатление. Он хоть и не вышел ростом, но в свои пятьдесят с небольшим выглядел крайне милым с этими его кустистыми бакенбардами, пушистыми седыми волосами и слегка пухлым телосложением. Он облачался в старомодные сюртуки, обожал шейные платки и не расставался с золотыми карманными часами на цепочке, как какой-нибудь добрый сказочный персонаж. Только вот добрым Ермолаев не был. По нахмуренным бровям становилось ясно, сколь сложен его нрав. В способности к наукам у юных воспитанниц он не верил, а к Варе так и вовсе придирался с особым рвением. Но в том была виновата лишь она сама.
Воронцова училась пристойно, но на золотой шифр, который полагался лучшим воспитанницам при выпуске, рассчитывать не могла. Первые три года учёбы в младших классах среди прочих «кофейных» барышень Варя старалась и даже обгоняла программу, уступая разве что Лизе Бельской. Но с переходом в классы «голубых» смолянок она вдруг поняла, что учёба ей скучна. Возможно, сказался бунтарский отроческий возраст, совершенно недопустимый своими проявлениями в строгих рамках Смольного. К счастью, Варя не слишком испортила оценки. Родители настаивали на том, что она обязана получить достойное образование и после не менее достойно выйти замуж. Радели за классические приоритеты, которые казались прогрессивной Варваре отживающими себя.
Да. Варя считала себя девушкой именно прогрессивной, невзирая на давление светского воспитания. Оттого и начала выписывать из-за границы научные журналы, в которых рассказывалось о самых современных достижениях в химии, физике, биологии и даже психологии.
Воронцова читала взахлёб. Порой из-за этого она опережала учебную программу. Её случайные высказывания противоречили привычным убеждениям. Поэтому с учителями Варя была в весьма сложных отношениях. Вступать в открытые споры она не любила, считая их делом бессмысленным и заведомо обречённым на провал. Но и соглашаться с наставниками во всём подряд не умела. От скандалов и наказаний её спасали ум и обаяние, а ещё острое нежелание позорить своих почтенных родителей без повода.
После прилежания в младших «кофейных» классах и нескольких лет откровенного бунтарства в «голубых», к финалу обучения в «белых» классах Варя пришла с устоявшимися выводами о том, как надо вести себя в обществе. Что можно говорить, что нельзя, а какие увлечения и вовсе лучше не озвучивать даже родителям. Небольшие хитрости помогали не выделяться среди одноклассниц, но и не забывать о собственных интересах.
К примеру, связываться с Ермолайкой лишний раз не стоило.
Впрочем, Пётр Степанович и сам не питал интереса к конфликту в первый же день занятий. Он возвратился к объяснениям. Затем вызвал к доске Марину Быстрову, и, пока подруга решала несложное уравнение, Варя выполнила задание в тетради наперёд и незаметно возвратилась к мыслям о юнкере и броши. Точнее, о камнях в украшении.
Ей вспомнилось, что не так давно она читала о крупных синтетических рубинах, искусственно созданных французским химиком Вернейлем. Такие камни имели неплохое качество, но всё же уступали натуральным. Однако подлинность порой определить мог лишь специалист. Варя знала только о том, что с помощью лупы возможно разглядеть вкрапления в камне. У искусственного рубина это будут застывшие пузырьки газа, в то время как в натуральных камнях просматриваются своего рода иголочки. Камни в броши были довольно мелкие, яркие и весьма блестящие для простого стекла. Искрящиеся. Можно было бы попробовать поцарапать их иголкой. На цветном стекле останутся следы. Но зачем портить вещь, если она попала к Варе по ошибке? Пусть даже это простая безделушка.
– Воронцова!
Требовательный окрик Петра Степановича заставил девушку вздрогнуть.
Она вскинула опущенную голову и воззрилась на учителя.
Тот стоял у доски возле Марины, скрестив на груди руки, и сердито постукивал указательным пальцем левой по локтю правой. Его глубоко посаженные серые глаза глядели возмущённо.
– Pardonnez-moi, – с вежливой улыбкой повторила Варя.
– Довольно мечтать, любезная. – Ермолаев указал на доску. – Я просил вас найти и исправить ошибку в уравнении Быстровой. Будьте добры.
Он жестом пригласил Воронцову подойти к ним.
Варя поднялась с места и направилась к расстроенной Мариночке и хмурому Ермолаеву. На ходу она изучала аккуратные записи, сделанные мелом.
– Варвара Николаевна наверняка вспоминает минувший бал, вот и замечталась, – раздался громкий шёпот с последних парт.
Девочки захихикали, переглядываясь. Наверняка каждая этот бал вспоминала сейчас, оттого её и упрекнули тем, что на уме у всех.
К несчастью, замечание расслышал и Ермолаев.
Кустистые брови учителя немедленно взлетели на лоб.
– Вот, значит, почему одна не может справиться с простым заданием, а вторая витает в облаках, – понимающе протянул он и раздражённо поцокал языком. – Напрасно вас отправили развлекаться в самом начале учебного года. Все головы забили не тем, чем надобно, вместо учебных дисциплин. И вы, голубушки, хороши. Как я сразу не понял по вашим пустым взглядам.
Ну всё. Теперь не отстанет.
Досталось всем. Не только Варе с Мариной. Ермолайка разворчался об упадке нравов среди молодёжи, лени нерадивых девиц и тому подобном. Варвара давно помогла Мариночке с уравнением, но они по-прежнему стояли плечом к плечу у доски, как два гвардейца на карауле, пока учитель распекал учениц. Закончилось тем, что он выдал двойное домашнее задание. Сказал, раз есть время на глупости, найдётся и на учёбу.
На прочие уроки они отправились в расстроенных чувствах, непонятые и несправедливо пристыженные. Но самое неожиданное случилось после обеда.
Классные дамы перешёптывались между собой, делясь новостями. Не прошло и часа, как тайная сплетня дошла до воспитанниц и разлетелась по институту стремительнее лесного пожара.
– Вы слышали новости? – взволнованным, громким шёпотом произнесла София Владимировна Заревич, когда она в спешке влетела в их дортуар.
Девушки, собиравшиеся на прогулку, переглянулись. Они немедля обступили подругу тесным кружком.
– Нет. Что произошло?
– Кто-то опять умер?
– Господи помилуй! – Заревич перекрестилась. – Нет. Всё дело во вчерашнем бале у Куракина.
– Ах опять речь об этом! – Додо утомлённо закатила глаза. – Мало вам домашнего задания по химии?
– Выслушайте же! – София Владимировна нервически всплеснула руками. От жажды поскорее поделиться новостями её лицо и шея покрылись розовыми пятнами. Она оглянулась на дверь, чтобы убедиться, что та закрыта, и выпалила: – Князя обокрали! Пропала брошь!
Вопросы немедля посыпались на неё со всех сторон.
– Что?
– Как обокрали?
– Какая брошь?
– Кто посмел?
– Вора уже поймали?
Варя, стоявшая вместе со всеми, ощутила острый испуг, от которого на миг помутнело в голове, а ноги похолодели. Сквозь накатившую дурноту она расслышала торопливые слова Заревич:
– Вчера князь по случаю торжества достал шкатулку с орденами и прочими наградами. У него их много.
– Он служил в Русско-турецкую войну, – сухо подтвердила Евдокия Аркадьевна. – От отца я однажды слышала, что его сиятельство – один из особо отличившихся героев Шипки.
– Да-да, верно, – торопливо закивала София. – Так вот, в числе наград была и брошка, которую после завершения войны государыня императрица Мария Фёдоровна подарила князю. Вроде как был какой-то торжественный бал. И там она всем отличившимся что-то презентовала на память. Куракину досталась золотая птичка, усыпанная рубинами. Дорогая и бесподобная до неприличия. Брошка «Красный кардинал». Так эта птичка называется. И вот она как раз и исчезла вчера! Князь после бала стал убирать награды на место, а брошки в шкатулке нет!
Девушки зашептались громче, наперебой засыпая Заревич вопросами, словно та знала что-то, кроме тех сплетен, что услышала от других институток в коридоре или ванной комнате.
– Кто украл? – громче остальных спросила Марина Быстрова.
– Неизвестно. Ведётся следствие. Но говорят, что князь пребывает в гневе. Это всё-таки памятный подарок императрицы. Фамильная реликвия, можно сказать. Он сегодня лично приезжал к дочери прямо сюда. Спрашивал, не брала ли она случайно брошку, чтобы перед подругами похвастаться, но Верочка так испугалась, что с ней случалась истерика прямо в кабинете у княжны Ливен. Она клянётся, что не взяла бы без спросу ничего у своего дражайшего папеньки. А он бы дал, стоило бы ей попросить, уж она-то знает. Оттого и воровать ей было ни к чему.
– А он что сказал?
– В доме Куракиных сейчас полиция. Ищут улики и допрашивают слуг.
– Да что они найдут-то? Вчера столько народу в доме было! Кто угодно мог украсть и легко эту брошку вынести. Наверняка одних наёмных слуг понабрали в обслугу не счесть!
– Верно. С ног собьются искать.
Девочки с удовольствием смаковали новость, пока не явилась Ирецкая и не поторопила их поскорее выходить на прогулку. Но Варя едва держала себя в руках, переживая потрясение столь невозмутимо, как только могла.
Воронцова понимала: если её имя прозвучит хотя бы косвенно, случится крупный скандал. Она уже представляла газетные сводки: «Варвара Николаевна Воронцова, дочь всеми уважаемого графа Воронцова Николая Михайловича, тайного советника, служащего в Министерстве путей сообщения Российской империи, попалась на краже драгоценности из дома князя Куракина!» О! Сия новость, несомненно, вмиг сделается сенсацией. Никто даже не примет в расчёт, что это полнейшее недоразумение. Или что мотивов у неё нет для подобной кражи. Скажут, девица позарилась на красивую вещь. Немыслимо! Её оправдают, конечно, но этот скандал, несомненно, навредит семье. Подобные слухи сродни эпидемии оспы – после выздоровления остаются уродливые следы, которые ничем не скрасить.
Прежде Варе вопросы о собственной репутации виделись закостенелыми пережитками минувшей эпохи. Но под угрозой оказалась не только она. Все её родные могли ощутить на себе пятно на добром имени Воронцовых. Дочь-воровка. Хуже не придумать.
А что случится, если её не оправдают? Каторга? Насколько сурово нынче наказание за кражу?
Варя не представляла, каким может оказаться ответ на этот вопрос. Но она твёрдо уяснила три вещи.
Первое: репутация важнее, чем ей думалось всего несколько минут назад.
Второе: уходить из дома Куракиных с брошью оказалось наиглупейшим решением.
Третье: её имя ни в коем случае не должно прозвучать.
С этими выводами Воронцова как ни в чём не бывало присоединилась к подругам на прогулке в саду Смольного.
На улице было тепло и свежо. Быстрый крупный дождь умыл берега Невы пару часов назад. Сладковатый запах влажной земли витал в воздухе. Листья уже обагрились первыми осенними красками. Ленивый ветерок перебирал золочёную листву, с тихим шелестом срывая ослабшие листочки. Романтическое пушкинское уныние назревало в Петербурге знакомым «очарованием очей». Но Варе не хотелось ни любования природой, ни досуга в кругу одноклассниц. Одни подруги со смехом играли в «барыня прислала», иные прогуливались неспешным шагом, обсуждая бал реальный, а кто-то осмеливался передавать друг другу шёпотом слухи о краже. Но всё, о чём Варвара могла размышлять, это брошь.
Проклятое украшение, попавшее к ней в руки столь нелепым образом, сводило с ума. Выбросить или оставить?
Чтобы не быть вовлечённой в игры или пустые разговоры, Варя отошла в сторону. Сделала вид, что любуется поздними цветами на клумбах. Неторопливо она двинулась по тропинке, направляясь в сторону той части сада, которая примыкала к монастырю. Возле обители всегда было тихо, а дышалось вольно. Здесь девушкам дозволялось гулять только в компании классных дам и других смолянок, поскольку порой сюда забредали и чужие люди, которым также хотелось тишины и покоя в двух шагах от кипучего города.
Правильнее всего было бы передать брошь полиции и сознаться в недоразумении, но подобное действие повлечёт за собой расследование и неизбежную огласку. С неё спросят, почему она не рассказала про юнкера сразу на балу. Наверняка кто-то не поверит. Пойдут слухи, а следом за ними случится скандал. Последнего необходимо избежать.
Ещё страшнее, если глупую рубиновую пташку обнаружат в её вещах.
Так что выход один – выбросить в Неву и позабыть как можно скорее.
Но что, если тот юнкер на неё укажет? Тогда она может сказать, что попросту испугалась и не знала, как поступить. Что, по совести, правда и есть.
Ещё хуже будет, если по её душу явится зачинщик сего преступления. Тогда беда из скандала перерастёт в настоящую угрозу для жизни.
Нет. Выбрасывать брошь нельзя.
Варя мученически вздохнула и едва слышным, досадливым шёпотом процитировала Екатерину Великую, глядя себе под ноги:
– Лекарство от глупости ещё не найдено.
Разумеется, она глупее любой необразованной девицы из самого глухого медвежьего угла! Умная бы не взяла тот платок. И уж точно не оставила у себя. Не от жадности же ведь поступила, а от растерянности. Сдалась ей эта птичка. Как там сказала София? «Красный кардинал», кажется. Придумали тоже!
Варя когда-то видела таких птиц в зоологическом саду. Премилые, ярко-малиновые и с хохолками. А ещё с чёрным контуром вокруг клюва, из-за которого кажутся невозможно сердитыми. В детстве Варя сказала маме: «Вот бы и мне такого птенчика!» Маменька тогда посмеялась только, пообещав ей канарейку. А глупая Варвара беду накликала, не иначе.
От расстройства захотелось то ли расплакаться, то ли нервно рассмеяться.
Выглянувшее солнце совсем разогнало облака. От травы нехорошо парило. Так, что девушка пожалела об оставленном в комнате веере.
Пожалела, да и запнулась на месте, неловко шаркнув ногой.
Внезапная догадка случилась сродни солнечному удару.
Оторопевшая было Варя заозиралась по сторонам, тщетно ища глазами нужного человека, который вдруг пришёл ей на ум. Она развернулась и пошла обратно. Туда, где беззаботно играли одноклассницы.
– Анечка, душа моя, вы не видели Эмилию? – Варя премило улыбнулась. – Думала спросить у неё перевод с немецкого одной фразы из научного журнала, пока снова не позабыла.
Анна и Надежда, стоявшие в общем полукруге с самого краю, едва удостоили её вниманием. Отвлекаться от игры им не хотелось. Тем более что скоро подходила их очередь.
– Где-то здесь была, – старшая Шагарова лишь отмахнулась. – Отошла, вероятно.
– Да вон же она, – Наденька кивнула в сторону деревьев. – Под яблоней на лавочке сидит. Передайте ей, чтобы встала. Застудится ведь. Лавка сырая совсем.
– Oui. Merci[8], – коротко поблагодарила Варя, направляясь к Драйер нарочито неспешным шагом.
Эмилия Карловна действительно нашлась в тени старой яблони. Девушка сидела на краешке облупившейся серой лавочки с таким видом, будто вот-вот готова вспорхнуть и убежать. Она растерянно вскинула голову, едва заметила приближение Воронцовой. Глаза Эмилии были красны, но она не плакала.
– С вами всё в порядке, моя дорогая? – Варя постаралась улыбнуться ей как можно приветливее, хоть и у самой на сердце скребли кошки.
– Да, – девушка часто закивала. Её голосок звучал тонко и надломлено. – Что-то голова разболелась.
Миниатюрная, кудрявая и рыжеволосая, она во многом походила на отца, эмигрировавшего в Россию немца, который женился здесь на русской, да так и осел на чужбине благодаря капризам жены. Эмилия отлично знала родной язык отца, дома общалась с родителем только на немецком, но по-русски изъяснялась чисто, лишь букву «р» немного выделяла на германский манер, произнося её не с кончика языка, а с корня. Особенно это становилось заметно, когда девушка нервничала. Вот как теперь, например.
Драйер подвинулась, уступая на лавке место для подруги, но та и не думала садиться.
Варя остановилась перед девушкой и спросила так тихо, чтобы никто не мог их услышать:
– Вы ничем не желаете поделиться со мной? Возможно, я бы помогла вам.
Серые глаза Эмилии распахнулись шире. Она побледнела, отчего веснушки, которыми были усыпаны маленький курносый нос и щёки, выделились на светлой коже ярче прежнего.
– О чём вы, Варенька? – Драйер натянуто улыбнулась, стараясь придать себе непринуждённый вид.
Тут взгляд Вари упал на руки девушки, сложенные на коленях. Кожа вокруг аккуратно постриженных ногтей была красной. Кое-где выступила кровь из-за надорванных заусенцев.
Драйер заметила, куда смотрит подруга, и тотчас сжала ладони, пряча истерзанные пальчики в кулаки.
– Полагаю, ни о чём определённом. – Варя решила сменить стратегию и протянула руку. – Давайте немного пройдёмся? Здесь сыро. Вы простудитесь. Признаюсь честно, у меня тоже болит голова, а наши mesdames расшумелись не на шутку. Боюсь, им достанется от классных дам или инспектрисы.
Словно в ответ на её замечание, игравшие на лужайке смолянки разразились неподобающе громким хохотом. Эмилия глянула на них, потом на Варю и всё же встала. Под ручку они двинулись в глубь монастырского сада, выбрав самую тенистую и тихую аллею.
Воронцова решила завести небольшой разговор в подражании тем светским беседам, к которым их приучали в институте. Младшие смолянки давали друг другу забавные прозвища и общались по-дружески на «ты». Например, Воронцову одно время величали Вороной, Бельскую – Белкой, а Заревич – Зорькой. Среди институток подобное было в порядке вещей, особенно внутри дортуара. Однако, чем старше они становились, тем лучших манер от девушек ждали. Безукоризненным должно было оставаться общение даже промеж близкими подругами. На людях теперь они обращались друг к другу по имени и отчеству, а при личном общении слегка насмешливо репетировали светскую манеру говорить, к которой постепенно привыкли. Но никто не мог отменить тёплых дружеских привязанностей и непринуждённых разговоров наедине. Все помнили про Ворону, Додо или Зорьку. Это очень сближало воспитанниц.
– Как вам минувший бал, Эмилия Карловна? – осторожно начала Варя.
Она глядела прямо перед собой, чтобы не смущать девушку, но заметила, как у той напряглась рука.
– Всё вышло прелестно, – Драйер произнесла это так, что у неё от волнения непроизвольно вышло «п`гелесно».
– Согласна с вами, – Воронцова похлопала подругу по локтю. – Наряжены и причёсаны мы были совершенно одинаково, будто сестрёнки. Уверена, даже волосы мои в электрическом свете любой бы принял за столь же рыжие, как и у вас. Разными у нас были разве что… веера?
Драйер вздрогнула, но ничего не сказала.
Варя погладила её по руке, успокаивая. Странное дело, чем больше она говорила, тем увереннее и спокойнее чувствовала себя сама.
– Все такие очаровательные, милые и нежные, все цветочные и пудровые. Голубые веера принесли только мы с вами. На вашем вышиты перья, а на моём – листья пальмы. Но разве же человек несведущий в подобных тонкостях, да ещё и издали в общем мельтешении, станет разбираться, что там у кого вышито? Голубой, и ладно.
Эмилия дёрнулась было, чтобы высвободить руку, но Варя крепко удержала её, увлекая дальше в глубь аллеи, где в этот час не бродило ни души.
– Не нервничайте, mon amie[9]. Прошу вас. Мы с вами обе в чудовищном положении, насколько я могу судить…
Варя умолкла, не закончив мысль, потому что Эмилия вдруг заплакала. Тихо и горько, как ребёнок, долго копивший обиду.
Девушки сошли с тропинки и встали под первым попавшимся деревом так, чтобы спрятаться от посторонних глаз хотя бы на время.
Варя подала подруге носовой платок. Собственный, разумеется, а не тот, что дал ей юнкер.
– Mon Dieu! Не плачьте. Возьмите себя в руки, иначе ваше расстройство будет сложно объяснить остальным, – Воронцова говорила твёрдо, стараясь как можно скорее унять разгорающуюся истерику. – Нас перепутали на балу. Вместо вас кое-что передали мне.
Едва она сказала это, как Эмилия громко всхлипнула и воззрилась на неё, точно на сошедшего с небес Спасителя.
– Оно у вас? – прошептала она с нескрываемой надеждой в голосе. – Умоляю! Скажите, где оно!
С этими словами Драйер вцепилась в руку Вари так, что та едва не вскрикнула от боли. Глаза девушки, всё ещё красные и полные слёз, теперь искрились отчаянной надеждой человека, чья жизнь зависит от одного лишь верного слова.
– Нет.
Воронцова и сама не знала, почему так ответила. Но что-то в реакции Эмилии задело за живое. Это отчаяние утопающего в её взгляде резало хуже ножа.
– Ох, – Драйер судорожно всхлипнула. – Я погибла.
Прежде чем она снова залилась слезами, Варя взяла её ладони в свои и настойчиво промолвила:
– Я в таком же положении. Расскажите мне всё, умоляю. Я обязательно придумаю, как нас обеих спасти. Обещаю.
Неудивительно было бы услышать девичью исповедь о глупостях юной любви, томлениях молодых сердец, невозможности быть вместе в силу непреодолимых обстоятельств и прочей романтической чуши, которая и стала причиной недоразумения. Варя подобное понимала, а порой и разделяла душевное к тому стремление. Однако же рассказ Эмилии поразил и озадачил Воронцову.
– Всё это прискорбно. Постыдно даже, поэтому умоляю, никому ни слова, Варенька, – лепетала Драйер, а сама то и дело оглядывалась, чтобы убедиться, что никто не мог их слышать. – Папенька мой после того, как ушёл в отставку, сделался любителем жить не по средствам, – она прижала ладошку к губам, силясь унять вновь подкатившие, жгучие слёзы. – Оттого у нас проблемы в семье, о которых говорить стыдно. Папенька, чтобы довершить моё образование, взял ссуду, а после проиграл деньги, поставив на скачки. Взял ссуду новую. Маменька узнала о том. Сказала, развод потребует, если он не поправит дела тотчас. А как тотчас поправить? Папенька от расстройства в петлю полез. Хорошо, он у нас тучный. Дело на даче было. Балка треснула, его вес не выдержала. Они с маменькой помирились. Плакали оба. Да только вопрос с долгами не решённый остался.
Эмилия промокнула глаза платком. Всхлипнула влажно и нервно.
– Положение деликатное, – согласилась Варя.
Она не сводила с подруги глаз, но та выглядела разбитой и предельно искренней. Будто давно хотела с кем-то поделиться, но боялась.
– Оттого и не желаю, чтобы в институте узнали. Дайте слово…
– Разумеется. Недостойно обсуждать подобные трагедии чужих семей, – согласилась Воронцова. – Но как это, простите, связано с Куракиными?
– Летом ко мне в церкви подошла женщина и передала записку. – Эмилия сделала паузу, чтобы убедиться, что вокруг по-прежнему никого. – В ней предлагалось вынести некую вещь с бала, который первого сентября состоится у князя и куда нас обязательно пригласят. Не украсть, – пылко заверила девушка, краснея. – Там о краже ни слова не было. Просто передать.
Воронцова медленно кивнула.
– А взамен предлагали поправить дела вашего папеньки? – предположила она.
– Именно.
