Елена Вяхякуопус
Из бездны с любовью
Елена Вяхякуопус
Из бездны с любовью
© Елена Вяхякуопус, текст, 2023
© ООО «Издательство АСТ», 2023
* * *
В ту же ночь покинули они город и при свете звезд пошли к реке. А дозорные на стене глядели на звезды и не заметили их. Взошло солнце, и узнали в городе, и сказали: они вернутся. Но не вернулись ушедшие. Вместо них налетел южный ветер, и засыпал маковые поля песком, и стала долина пустыней.
И тогда послали за ними ловцов…
Глава 1
Ребенок на набережной
Сверкая армадами звезд, Галактика плыла в океане Вселенной среди несметных мерцающих островов, каждый из которых сам был галактикой с необозримыми сонмами пылающих, тлеющих и потухших светил. Безмолвно взрывались и гасли золотые, рубиновые, алмазные звезды, кружились огненные и ледяные планеты, и волны испепеляющего света разносили память о них все дальше и дальше, к невидимым берегам.
В одно из мгновений нескончаемого путешествия Галактики, точнее, во вторник шестого июля в шесть часов пять минут вечера, ослепительный луч одной из ее двухсот миллиардов звезд встретил на своем пути препятствие в виде позолоченного трехметрового ангела и, не в силах его обогнуть, рассыпался искрами в потоке широкой реки, чтобы, отразившись от ее стальных волн, навсегда пропасть в голубом глазу наклонившейся над водой девушки.
Девушка икнула и плюнула в воду. Она была пьяна.
Весь день сегодня Гуле хотелось выпить, как обычно в последние семь лет, начиная с того самого утра, когда она вместо школы отправилась с матерью в больницу, отнести костюм отцу для его последнего путешествия. Лысый дядька в грязном банном халате взял у матери деньги и сказал: добавить надо, несвежий ваш. При прощании отец лежал и незнакомо улыбался, и еще трое покойников в соседних гробах лежали и улыбались такой же искусно нарисованной, спокойной улыбкой. Добрые тетушки налили Гуле стаканчик зелья, и ломота в груди стала меньше, и стало легче дышать.
С утра она обыскала квартиру, но ни копейки денег, ни капли спиртного не нашла. Мать все спрятала или унесла куда-то. Гуля не понимала, почему та все время сердится, почему без конца придирается. Ведь она не какая-нибудь пьяница, нет, она выпивает по настроению. Захочет и пить не будет. Вот когда была беременная Тёмкой, так и не пила совсем. Особенно последние месяцы в рот не брала, кроме разве пива, и то изредка. А мать зудит как заведенная, только и знает свое: «Ты меня доконаешь, ты меня доконаешь, ты дура, ты дура»… А что, всем умными быть? Да, Гуля училась в школе плохо, зато готовить умеет получше многих. Всем парням нравятся ее борщи и жареная картошка. И сама она ничего. Не красавица, да, полновата, но волосы густые, темные, с медным отливом, а глаза голубые. Она давно бы вышла замуж, если б не Тёмка.
Все утро и весь день шел дождь, форточки хлопали, в комнатах стоял полусумрак, как будто не лето, а осень на дворе. Тёмка хулиганил, бросал игрушки, хныкал, ползал за Гулей. Пришлось шлепнуть его пару раз, а потом закрыть в спальне. Гуля включила музыку, чтобы не слышать его воплей, и начала доставать из шкафа летнюю одежду и рассматривать – что починить, что погладить. Одежды было немного. У других девчонок по нескольку джинсов, топики меняют каждый день. У Ксюхи, продавщицы, опять новые босоножки. Желтые, на толстенной платформе. А Гуле уже месяц не отдает за ту шикарную куколку-ключик, говорит, покупателя на нее нет… Обманет снова… Найти бы деньги или в лотерею выиграть, Гуля бы сразу накупила себе брюк в облипку, и разных топиков, и туфли на платформе. А вот выиграть бы миллион… десять миллионов… Переехать от матери в свою квартиру. Завести бар, накупить всяких напитков, белого вина, коньяка… Не надо будет выпрашивать деньги у матери. В последнее время она вообще перестала их давать, приходилось потихоньку таскать у нее из карманов.
Небо за окном посветлело, и Гуля решила прогуляться. Тёмка сразу перестал пищать, как только она усадила его в коляску и завязала зеленую шапочку под толстыми щечками. Рыжие вихры торчали из-под шапки. Надо бы его подстричь, ишь, ноготок на грядке. На улице было прохладно и ветрено. Громада облаков висела низко, закрывая все небо, клубясь пепельными, дымными горами и башнями, будто прилетевшая из космоса и зависшая над землей чужая планета. Люди спешили куда-то, тащили сумки, громко говорили по телефонам. Гуля покатила коляску по лужам, свернула в Демидов переулок, и скоро они оказались на площади. Машины, троллейбусы, мотоциклы неслись со всех сторон, звенели, гудели, грохотали. Вот была бы у нее машина… сразу бы от парней отбоя не стало… она бы тоже открывала окна и включала музыку на полную мощь! Лучше всего – длинная, называется лимузин. Можно лежать и пить коктейли… где бы взять хоть на стаканчик пива… найти бы на дороге деньги… хоть одну бумажку, полташку… или лучше стошку… а иногда туристы оставляют недопитые банки и даже, бывает, бутылки… как так люди живут – пиво оставляют…
Тёмка скулил в коляске, но Гуля не слышала. Она шла и шла вперед, не замечая ни серой летящей глыбы Собора, ни рвущегося в реку Всадника, вокруг которого стояли туристы. Она высматривала, нет ли у кого в руках бутылки с пивом. Народ, однако, толпился скучный, внимательно слушал какую-то лабуду, всю жизнь текущую мимо Гулиных ушей. Вот и зеленый, костлявый от белых колонн Дворец остался позади. Машин стало меньше, и людей на набережной больше не было, не считая старухи с собачкой, вынырнувшей откуда-то снизу, с лестницы от воды. Старуха ковыляла, сгорбившись и почти до земли опустив голову, собачка была гладкая, длинная, похожая на крысу, и Гуля мельком подумала, что это и есть крыса на поводке, но тут собачка визгливо залаяла и стала рваться вверх, подпрыгивать и вдруг взлетела, быстро перебирая лапками, будто плыла по воздуху. Гуля не удивилась, она вообще ничему не удивлялась, давно перестав ожидать от мира чего-то интересного. Ишь, крыса летучая, равнодушно отметила она, проходя мимо. Старушка подняла голову, блеснули темным огнем глаза, сверкнули белые зубы между губ, растянутых в нарисованной мертвой улыбке. Сжало в груди от забытого детского страха. Гуля прибавила шагу, а когда оглянулась, старуху с собакой было уже не видно. В последнее время ей часто чудилось разное, мать говорит, конечно, это от водки. А где ее взять, водку-то? Только когда друзья угостят…
Она поставила коляску у парапета и, облокотившись на него, посмотрела на Неву. Тяжелые волны перекатывались по всей ее поверхности, свинцовые, холодные, река была похожа на беспокойное северное море. На другой стороне длинной баржей темнела Петропавловка, над ее одинокой мачтой кружились две птицы. Тёмка снова расплакался, и Гуля наконец наклонилась над ним: ну, чего тебе, Тёмчик, иди сюда, мама возьмет на ручки… И тут блеснуло у колесика… Оглянулась, схватила – черные иностранные буквы на морковной этикетке, не поймешь, но ясно, что-то шикарное, пробки нет, а темно-янтарной, прозрачной жидкости еще почти полбутылки… Да подожди, надоеда, хватит орать, – бросила Тёмке, и первый глоток пахучего сладковатого зелья опалил горло – ух ты, такого она никогда не пила, кто ж такое бросает, сейчас, небось, вернутся, растеряхи… Скорее вниз, к воде, чтоб не нашли, догадалась она. Достала Тёмку из коляски, и он сразу замолк. Держа одной рукой ребенка, а другой – найденное сокровище, она начала спускаться по ступенькам.
Луч солнца пробился из-за туч, и вспыхнул золотом ангел на мачте каменного корабля, и две большие птицы, описав над ангелом прощальный круг, полетели над рекой к гранитному причалу, на котором, свесив ноги над водой, сидели темноволосая девушка и маленький мальчик в зеленой вязаной шапке.
Глава 2
Балкон малиновой гостиной
Старинные английские часы нежно прозвонили-просвистели шесть раз. Началось очередное собрание совета Дома ученых на Дворцовой набережной. Собрание проходило на верхнем этаже, в бывшей спальне Александра Владимировича, старшего сына великого князя Владимира Александровича, тихо скончавшегося в ней, будучи от роду полутора лет. Как и в детских комнатах великих князей Кирилла, Бориса и Андрея, тут ничего не сохранилось. Стояли простые канцелярские столы и стулья, лепнина на потолке замазана толстым слоем штукатурки. Несмотря на то что бо`льшая часть членов совета опаздывали, председатель объявил заседание открытым – всем хотелось побыстрее уйти домой. Завхоз Антонина Петровна окинула взглядом стол, домашние чашки, электрический чайник, стеклянную вазу с печеньем и вышла, плотно притворив дверь. Вроде ничего не забыла. Память начала подводить, нужно все записывать и много раз проверять себя. Давние события она помнила прекрасно, а что было вчера или даже сегодня утром – могло начисто исчезнуть из головы. Может, потому что все хорошее осталось в прошлом… По крутой лестнице Антонина Петровна спустилась на второй этаж, останавливаясь через каждые несколько ступеней и качая головой, привычно размышляя о том, как великая княгиня Мария Павловна со своими пышными юбками и в узких твердых туфельках могла ходить по этой лестнице и не падать. А уж в парадном платье, с длинной накидкой из баргузинских соболей, или в парчовом, с кружевным хвостом… Да, это была дама. Не то что нынешние подштанницы, бесстыдно выпячивают голые животы, хочешь не хочешь, смотри на них. Антонина Петровна терпеть не могла молодых девиц. Сама она в юности одевалась скромно. Хоть и в ватнике, и в сапогах, да в юбке. А теперь все стыд потеряли, телеса свои повыставляют, пиво прямо из банок на улице пьют…
Продолжая отдуваться, Антонина Петровна вошла в малиновую гостиную, самую красивую комнату дворца. Стены, диваны и кресла в ней были обиты алым штофом и бархатом. Даже в солнечную погоду здесь стоял розовый полумрак, и в темном зеркале над камином лицо Антонины Петровны казалось молодым и чем-то похожим на прекрасное лицо Марии Павловны с портрета, висевшего рядом. Волосы Антонины Петровны все еще темные, почти без седины, вились мелкими локонами, нос красивый, хотя немного длинноват, как и у княгини, лицо в морщинах, но с розовым румянцем… Она проследовала к окну, чтобы задернуть шторы. Из окон открывался вид на реку и Крепость, по набережной неслись машины, и в который раз Антонина Петровна подумала, вот бы хорошо, если бы все эти машины провалились в реку, и она унесла бы их навсегда прочь, и, как сто лет назад, стало бы спокойно и тихо, и только четко и торжественно цокали бы копыта по гранитной мостовой…
Проходя мимо двери на балкон, Антонина Петровна нажала на всякий случай на медную ручку, хотя знала, что дверь эта всегда закрыта на два ключа, и последний раз открывали ее месяц тому назад, по случаю фуршета, устроенного известным театральным деятелем в честь молодой супруги. Ручка скрипнула, и дверь отворилась.
«Выгнать негодяя», – вслух сказала Антонина Петровна, имея в виду Володьку-охранника, и вышла на балкон. Кроме двух бронзовых грифонов с собачьими головами, там никого не было. Грифоны грозно взирали на набережную, лучи вечернего солнца зажгли их глазницы темным огнем.
Через дорогу у причала стояла коляска, и девица в модных узких подштанниках пила прямо из бутылки, вид которой не оставлял сомнений в том, что это не лимонад. Потом девица достала из коляски ребенка и, сильно покачиваясь, стала спускаться к воде. Антонина Петровна повернулась, помедлила, глядя на замок, и поспешила вниз. На лестнице опять пришлось крепко держаться за перила, чтобы не поскользнуться на полированных временем мраморных ступенях. Лестница была длинной, в несколько пролетов, с огромными потемневшими зеркалами на стенах. Эти зеркала никогда не нравились Антонине Петровне, их было слишком много, да еще и друг напротив друга, и в полумраке казалось, что в зеркалах отражается кто-то неизвестный, дробясь в убегающих во тьму бесконечных туннелях. В прихожей, за дубовым прилавком, Володька-охранник развалился перед телевизором, громко отхлебывая из стакана. Антонина Петровна уничтожающе посмотрела на него, но Володька этого не заметил. Она набросила плащ, взяла на всякий случай зонтик и вышла на набережную. Вправо до перехода нужно было пройти всего несколько шагов, но уже на середине дороги Антонина Петровна поняла, что опоздала. Прохожие останавливались, перегибались через парапет, какая-то женщина истерически закричала. Антонина Петровна достала мобильный телефон и двумя уверенными нажатиями набрала номер.
– Могли бы и быстрее отвечать, – выговорила она заквакавшей трубке, – выезжайте. Дворцовая набережная, двадцать шесть. Пьяница утопила ребенка. Да. Конечно. Я видела все своими глазами.
Глава 3
Допрос в гнезде
Павел Лугин с некоторой осторожностью вошел в женское отделение Дома призрения душевнобольных на Огородном шоссе. Дом этот был открыт по милости цесаревича Александра, человека глубоко верующего, отца последнего монарха Российской империи Николая Второго и брата великого князя Владимира Александровича, о чем капитан ничего и никогда не слышал. Дом называли теперь Гнездом, в память о некоем яром атеисте, герое революции Гнездовском, ненавидевшем всех царей вместе взятых и к данной больнице имевшем отношение только потому, что сам там лечился какое-то время, о чем капитан, впрочем, тоже ничего не знал. Но он уже бывал в этом отделении и помнил, чем кидается и как кусается контингент, весьма мало напоминающий страждущих душою фрейлин и дворянских дочерей, для которых когда-то этот дом был основан. Женщины, находившиеся здесь теперь, были не просто больными. Каждая из них совершила преступление, и выздоровление означало немедленный перевод в тюрьму – большинство, как ни странно, об этом пламенно мечтало.
В длинном коридоре пахло хлоркой от мокрого пола. Две пациентки в халатах цвета зеленки стояли у такой же зеленочной стены. Они сразу повернули головы, как вспугнутые ящерицы, и уставились на Лугина немигающими глазами. Он быстро прошел к лестнице, пробормотав: «Добрый день!» Женщины смотрели ему вслед, он услышал, как одна сказала:
– Так бы и съела красавчика!
– Это мент, дура, – прохрипела вторая и закашлялась.
На втором этаже Лугина ждали. Полный пожилой врач, с седыми кудряшками вокруг блестящей лысины, с широким мягким лицом, улыбаясь, протянул ему руку.
– Мир входящему в нашу немирную обитель, Павел Сергеич, хи-хи… Чайку? Кофейку? Коньячку, может быть?
– Я на машине, и времени мало. Как там с Гараевой, готово?
– Все давно готово, уважаемый следователь, вот, взгляните. Пожелаете сами с нею пообщаться?
Лугин брезгливо смахнул крошку со стула и уселся за огромный обшарпанный стол с разложенными на нем документами.
Бумаг было много, анализы, результаты тестов. Длинный текст заключения пестрел непонятными и, на взгляд капитана, бессмысленными терминами.
Подэкспертная неохотно отвечает на вопросы, контакт малопродуктивен, ответы носят случайный, иногда нелепый характер. Отношение к исследованию отрицательное («хватит, устала, надоело уже все»). Во время исследования пассивна, вяла, безразлична к критике и похвале, при указании на ошибки не старается их исправить. Эпизодически отмечаются сильные немотивированные вспышки раздражения. В эти моменты агрессивна. Критичность значительно снижена. Понятливость и сообразительность недостаточны, интеллектуальные возможности умеренно снижены, объем внимания сужен. Ассоциации в рисуночном тесте конкретны, но некоторые обращают на себя внимание необычностью (так, для того чтобы запомнить слово «страх», нарисовала подобие летучей мыши, назвав его «такая ворона с красными глазами, летает в небе и ест детей»).
Личностная сфера характеризуется примитивизмом и незрелостью, нарушением механизмов эмоционального реагирования. Параноидальные идеи локализованы, касаются только двух областей: «ворон-убийц» и «летающих собачек». Признаков психоза нет.
В конце подчеркнуто жирной красной линией: Посттравматическое расстройство, причиной которого, возможно, стало падение ребенка в воду на глазах подэкспертной. Столкнула ли она его сама или имел место неглект, ответить на основании проведенной экспертизы не представляется возможным.
– А поточнее нельзя? – раздражаясь, но стараясь говорить вежливо, спросил капитан. – Кто писал заключение? Почему подписи нет?
– Лиза Островская ее обследовала, Елизавета Юрьевна. Она сегодня приболела, вернется, подпишет…
– Хм… Из этих бумаг не ясно, соображала подследственная, что делает, когда ребенка посадила на край причала? Она повторяет, что ребенка схватили «две птицы, у которых были человеческие глаза». Если это были женщины, которым она передала или продала ребенка, была она вменяема или нет?
– Ну, уважаемый следователь, это от ее соображения не зависит. Промилле-то у нее было не слабенькое, хи-хи, и профессор бы не соображал. Как она вообще дотащилась туда с ребенком, загадка!
– Гараева уже на набережной выпила около двухсот миллилитров шестидесятиградусного рома.
– Ого! Интересно, где такой продают?
– Могу я сейчас поговорить с ней? – сухо спросил капитан, засовывая бумаги в портфель.
– Пожалуйста-пожалуйста, уважаемый Павел Сергеич, пригласим прямо сюда… располагайтесь. Чувствуйте себя как дома!
И еще раз хихикнув, врач выкатился в коридор. Вскоре два дюжих санитара привели подследственную. Темные короткие волосы, полная, лицо кажется нежно-детским, но привычный взгляд капитана сразу отметил опухшие глаза и желтоватую бледность. На лбу длинная тонкая ссадина, будто бритвой провели. Зрачки непроницаемые, гладкие и блестящие, как у куклы.
– Садитесь, Гараева. Опишите еще раз, как выглядели те женщины, которые, как вы утверждаете, схватили вашего ребенка.
В эмалевых зрачках мелькнул слабый голубой отблеск и погас. Она ответила тонким, девчоночьим голосом, с прокуренной хрипотцой:
– У птиц он, Тёмка, у ворон с глазами. Нашли их?
– Ищем, ищем. Но вы должны нам помочь. Расскажите, как они выглядели, большие они были?
– С овчарку. Крылья черные… с перепонками. Глаза… как стоп-сигналы… и ресницы накрашенные.
– По-русски говорили?
– Каркали они… и подвывали.
– Одеты во что были?
– В перья, сказала же!
– А чем они схватили ребенка?
– Лапами своими погаными. С маникюром когти… длинные, красные. Хватит уже. Устала я.
– Вы узнали бы их при встрече?
Подозреваемая молчала, уставив глянцевые зрачки куда-то в окно. Капитан повторил:
– Если увидите, узнаете?
Она медленно повернула голову и вдруг, зашипев, как кошка, вскочила. Реакция у капитана всегда была хорошей, а в этом отделении он и без того бывал настороже. Поэтому он легко удержал ее руки, не дав коснуться своего лица, кивнул санитарам, и они потащили больную прочь.
Глава 4
Телескоп на чердаке
Переулок у Сенной площади, где стоял их дом, мать упорно называла Демидовым, хотя последние шестьдесят лет он носил имя бесстрашного шофера Гривцова, погибшего при освобождении Эстонии в нынешнем возрасте Лугина – двадцати девяти лет. Павел с матерью жили на первом этаже. Дом строили в восемнадцатом веке, и подоконники почти касались земли. Перед окнами отец когда-то сделал палисадник, мать посадила там ландыши, и с тех пор они цвели каждое лето, принося свежесть леса в мрачный колодец двора.
– Павлуша? Все в порядке? – Мать уже стояла у двери, телевизор не помешал ей расслышать, как поворачивается ключ в замке.
– Мама, ну что может быть не в порядке? Почему ты всего боишься! – вздохнул Лугин.
– Вот сейчас показывали, в Пензе гранату бросили в милиционера, – мать говорила, растягивая слоги, как капризная девочка. Брови ее всегда были приподняты в наивном, чуть кокетливом удивлении.
– Брось ты верить этим сериалам. Я бомжами занимаюсь и таджиками.
– Это не сериал, это передача такая, «Дежурная часть». – Она жалобно смотрела на него поверх очков.
– Мам, дай поесть лучше, – улыбнулся Павел, потянувшись обнять ее, но мать отстранилась.
– Руки, руки иди мой! У бомжей туберкулез!
Он покачал головой и отправился в ванную. Лана Васильевна особенно боялась грязи и постоянно ждала, что сын принесет с работы какую-то заразу. Она засовывала ему в карманы спиртовые салфетки, заставляла сразу менять одежду на домашнюю и не позволяла проходить дальше порога, не сняв ботинок. Процесс приготовления еды отнимал у нее уйму времени. Продукты приходилось тщательно мыть, ошпаривать кипятком посуду, протирать спиртом мясорубку, ручки кранов, столы. Она верила, что в каждом яйце гнездится птичий грипп, бифштекс мог быть от бешеной коровы, фрукты обязательно покрыты палочками холеры и чумы. Временами Павлу хотелось бежать прочь, как когда-то это сделал отец. Впрочем, он любил свой дом, привык к чистоте и порядку темноватых комнат, а запах старых вещей – запах прожитой жизни – успокаивал и возвращал в детство. Возвращал в то время, когда отец сидел по вечерам у окна в большом кожаном кресле, а он забирался к отцу на колени и таращил глаза в его книгу, пока не засыпал…
Квартира Лугиных была уютная, с удобной простой мебелью, со светлыми паркетными полами, со множеством фотографий на стенах и двумя мексиканскими елками – араукариями – до потолка. Другие растения не выживали – потолки низковаты, солнце никогда не заглядывает в окна. До прошлого года самое любимое место у Павла было у окна, за араукарией, в черном кожаном кресле, где он, как когда-то отец, читал и дремал после работы. Но несколько лет назад ему достались ключи от чердака. Случилось это так. Проверяя чердачные помещения в районе, сержант Рыбаренко дошел и до дома Лугина. Лестница с последнего этажа вела к заколоченной двери, которая, как оказалось, держалась на одном гвозде. Под деревянными балками расположились в ряд несколько «постелей» – грязных матрасов, рваных одеял и разного тряпья, наваленного с попыткой некоторого порядка, в виде подушек. Стояла керосиновая плитка, на ней закопченная алюминиевая кастрюлька. Факты нарушения пожарной безопасности и незаконного проживания лиц без определенного места жительства были налицо. Предъявив полученный от Рыбаренко протокол подобострастно смотревшей на него молодой мосластой управдомихе, Лугин как бы мимоходом спросил, не возражает ли она против того, чтобы он оставил ключ у себя. Она готовно и согласно закивала, как лошадь, вытягивая жилистую шею, довольная тем, что ее ни в чем не обвиняют. Он привел чердак в порядок, выволок тряпье и мусор, вымыл горячей водой деревянные половицы и старинное круглое окно, поставил возле него свое кресло и даже притащил араукарию. Потом отправился в Гостиный Двор и купил там на всю зарплату большую, настоящую подзорную трубу. Неделю пришлось терпеть, когда кончится дождь. Наконец в плотной облачной овчине показались просветы, и, дождавшись, пока мать уснет, он отправился с трубой наверх. Долго не мог настроить ее, и вдруг, как удар, возникла огромная яркая луна, корявая от кратеров, с пустынями и сухими морями, страшная в своей пустоте. С тех пор каждую ясную ночь он проводил на чердаке. Ясных темных ночей выпадало немного. Летом было слишком светло, осенью, зимой и даже весной небо было часто закрыто облаками. Огни фонарей и свет из окон домов сливались в единое марево, мешающее разглядеть, что там, вверху. Но под утро становилось темнее, и, когда тучи рассеивались, капитан подолгу всматривался в звездный океан, безмолвный, вечный и загадочный. Больше всего его пленял Млечный Путь, в хвосте которого стремительно летел и он сам вместе с чердаком, домом, городом и всей планетой. Ему казалось, что он стоит на носу корабля, а подзорная труба – это штурвал шхуны, несущейся по небесным волнам. Хотелось домчаться туда, в самую сердцевину Галактики, где звезды сияли сплошным ковром вокруг бездонной черной пропасти, и стать на якорь у неведомой планеты, голубой, как родная Земля. Он почти видел ее хрустальные горы и сверкающие ущелья, ему слышался шум водопадов, чудился запах диковинных цветов. Однажды планета приснилась ему, чистая, прекрасная, неслышно текли прозрачные реки меж золотыми берегами и сверкало в небе голубое, алмазное солнце.
После ужина, рассеянно просматривая документы, Павел спросил:
– Мам, а в ваше время крали детей?
– Детей? Не пугай меня, опять кого-то украли? Где? Когда?
Он удивленно посмотрел на мать.
– Что значит «опять»?
– Мы же с отцом твоим познакомились как раз из-за пропажи ребенка. Я сама его и нашла. Его подкинули к нам в роддом. А Максика не нашли. Разве ты не помнишь, как Максик потерялся, у Бургартов с Казначейской? Такой чудесный мальчик, чистенький, в галошах, и всегда платочек в кармане…
– Максик?.. Это тот толстый, который к нам ходил играть во двор? Но ведь они уехали куда-то… в другой город?
– Нет, он потерялся, и Ирма Бургарт сошла с ума. Прекрасная была женщина, тоже всегда носила галоши. Имей в виду, хотя теперь и не модно, но это очень полезная вещь. И ноги сухие, и…
– Мама, потом про галоши. И что?
– Потом они уехали в Германию, к родственникам. Такое несчастье! Когда я узнала про Максика, я просто упала в обморок, все время боялась за тебя! Поэтому до третьего класса в школу провожала…
– Да уж, помню, пацаны меня дразнили. Так и не нашли его?
– Как в воду канул! И в Неве искали, и в заливе. Отец этим случаем сам занимался, он ведь тогда в райотделе работал.
– А как это произошло?
– Ой, Павлуша, страшно вспоминать. Вы во дворе играли, в нашем палисаднике. Ты пришел домой, а он нет.
– И никаких версий? Никого не подозревали?
– Отец-то, конечно, ни минуты не думал, что это Бургарты. Люди добрые, порядочные. Ирма весь район обшивала, до сих пор ее юбку ношу, она шила с подкладкой, швы отделывала, теперь такой нигде не купить…
– То есть все-таки подозревали родителей?
– Они и так были горем убиты, а тут еще допросы. Поэтому и уехали. Ирма плакала, не переставая, даже в больнице лежала. В Гнезде…
Лугин долго не мог заснуть. В шкафу нашел фотографию – он с мальчиком на диване, рассматривают книжку. Он худой, а Максик толстый. Веснушки, хитрые щелочки глаз. Максик умел придумывать интересные игры – полеты на ракете из табуреток, походы на плоту из старого матраса. Но от того последнего дня ничего не осталось в памяти. Ему было пять, Максику шесть лет. Может быть, именно в тот год он начал видеть страшные сны? Первый, самый яркий – о Бабе-яге. Она бежала за ним по лесной дорожке, и он спрятался в беседке, круглой деревянной беседке, как та, что стояла во дворе детского сада. Он сидел и дрожал, глядя на пустую тропинку, и тут на ней показалась мать, и он обрадовался и бросился к ней навстречу. Какая-то женщина, молодая и красивая, шла рядом с матерью, видно было, что они хорошие подруги, она что-то говорила, и мать смеялась ее словам. Он схватил мать за руку и взглянул в лицо ее спутницы. Она улыбнулась ему мертвой улыбкой, обнажив длинные зубы, сверкнули злобой глаза из-под длинных накрашенных ресниц – это была та самая Баба-яга…
– Здравствуй, малыш! Я пришла за тобой…
Тихо прикрыв дверь, капитан поднялся на чердак. Дождь кончился, небо было высокое и чистое, и в окуляре звезды, как всегда, сияли своим вечным светом. Но в этот раз вместо умиротворения он испытал страх и тоску. Он подумал, что не знает, есть ли на самом деле эти звезды. Возможно, они погасли и исчезли тысячи лет назад, а он все еще видит их свет, мимолетный в вечном времени, как жизнь человека. Может быть, давно нет никакого Млечного Пути, и только Солнце и Земля с его домом одиноко летят во Вселенной… Он вглядывался в дрожащие и мигающие огоньки, и ему казалось, что еще секунда, и небо померкнет. Звездные лучи трепетали и пропадали в синих глазах капитана, находя в них свое последнее пристанище…