Елизавета Дворецкая
Богатырь сентября
От изумления он едва не выронил кубок.
– Ну что, Салтанушка? – Помолодевшая хозяйка широко улыбнулась, и ее зубы – ровные, белые, без единой щелочки, – засверкали ярче жемчужин в уборе. – Теперь не побоишься меня поцеловать?
Голос ее был разом и звонок, и игриво приглушен; он дразнил, зазывал, но бьющая в глаза красота сковывала.
– Побоюсь… – пробормотал Салтан. – Тебя поцелуешь, вовсе ума лишишься. Кто ты, красавица?
Он уже задавал этот вопрос, но ответа по-прежнему не имел.
– Я – Медоуса-Стражница. – Плавным движением руки, в этом широком рукаве похожей на лебединое крыло, хозяйка показала на широкую лавку. – Садись, побеседуем.
Салтан сел – это было очень кстати, от потрясения его плохо слушались ноги. Гвидон, еще держа что-то из еды во рту, – как ребенок, от изумления забыл дожевать и проглотить, – спешно вытер руки невесть откуда взявшимся полотенцем и тоже сел, с другой стороны от отца.
– Стало быть, хотите знать, куда ваш город с острова подевался? – задушевно начала Медоуса, глядя то на одного, то на другого.
– Еще бы не хотеть! – нетерпеливо воскликнул Гвидон, едва успевший проглотить то, что было во рту. – Это был мой город… Понтарх мне его подарил! И белку-затейницу, и стражу морскую…
– Ох, нет! – Медоуса взмахнула рукой, заставляя его замолчать.
Салтан отметил, какие тонкие и белые у нее пальцы, на каждом – по самоцветному золотому перстню, а в пальцах, как у благовоспитанной боярышни, зажат беленький шелковый платочек. Вид платочка навел его на мысль о Елене, но в воспоминаниях жена показалась тусклой рядом с Медоусой, как светлячок перед звездой.
– Город тебе подарил Понтарх, это верно. И стражу он прислал. А вот белка… Ну да ты разве за белкой пришел?
– Я за женой моей пришел! – Гвидон насупился. – Она мне нужна, Кикнида. Знаешь ты, где она?
– Знаю, как не знать! – Медоуса вздохнула. – Она ведь мне дочь родная.
– Тебе? – Гвидон подскочил от изумления. – Да ведь ты сама…
– Ты не так стар, как выглядишь, милок! – Медоуса засмеялась. – На вид – удалой молодец, а на деле – дитя неразумное! А я, скажу вам, не так молода, как выгляжу.
Салтан кивнул: совсем недавно они видели ее зрелой женщиной, еще до того – дряхлой старухой, а до того и вовсе кошкой. Сколько же ей лет на самом деле? Каков ее истинный облик? Хотелось бы верить, что вот этот, но не верил в это Салтан…
Да и есть ли у такого существа истинный облик, или она надевает любой, как платье по погоде?
– Она тебе дочь? – повторил Салтан. – Стало быть, ты – Гвидону теща, а мне – сватья?
Ну и родней обзавелся!
– Истинно так, сватушка! – Медоуса сладко ему улыбнулась. – Я ведь доченьку мою старшую твоему сыночку дивному и сосватала.
– Ты? – опять не поверил Гвидон. – Никто мне Кику не сватал! Я сам с ней сговорился!
– Ну да! – Медоуса хохотнула. – Ну-ка, вспомни: откуда ты о ней узнал?
– Я ее от коршуна спас! На берегу!
– А жениться ты как надумал?
– Услыхал, что за морем царевна есть…
– От кого услыхал?
– Да вот, – Гвидон посмотрел на отца, – у батюшки во дворце. Была у него там одна баба вредная, Бабариха, вот она и рассказала: мол, днем свет божий затмевает, ночью землю освещает… А я там был, шмелем оборотившись, и слышал…
– Пришлось рассказать, – перебила его Медоуса, – ты, хоть телом созрел, по уму дитя дитем оставался! Сколько раз ты с Кикнидой виделся, а только и знал, что даров да забав просить, а посвататься сам-то не додумался бы, как она тебя ни обхаживай!
– Пришлось – кому? – спросил Салтан. – Я ту бабу знаю, она моей жене какая-то дальняя родня, и она же Гвидона принимала, когда он родился… Только я думал, что там неведома зверюшка… Обманули меня было…
Он замолчал: взгляд блестящих как звезды глаз Медоусы был уж слишком выразителен, давал понять, что говорит он лишнее. То, о чем он говорит, она знает куда лучше его.
Взгляд Медоусы не отпускал, Салтан не мог оторвать глаз от ее лица. И увидел, как это лицо опять начало меняться. Поплыли очертания, потянулись морщины, набрякли веки, удлинился нос, заострился подбородок… что-то знакомое… очень знакомое… обыденное… На носу вдруг вспыхнул и красным пупырышком волдырь, словно от укуса вредной мошки…
– Ба… Бабариха… – лишившись голоса от изумления, прошептал Салтан.
Та крикливая, настырная, ехидная, слегка кривобокая баба, которую привели во дворец его свояченицы, сестры Елены, в первые же дни его женатой жизни. Он не возражал: бабой больше во дворце, бабой меньше, не объест. Когда он воротился с войны и не нашел дома Елены, эти три колотовки правили всем хозяйством и челядью. Они приехали с ним вместе на чудный остров и там пропали. И где он не ожидал найти эту бабу, так здесь…
Видя, что он понял, Бабариха усмехнулась не своей улыбкой, слишком тонкой – и снова превратилась в Медоусу.
– И ты все те дни… была у меня во дворце? – еле выдавил Салтан.
Он явился гостем в это пречудное место, не пойми на каком свете – а его хозяйка уже пару лет была гостьей у него в граде Деметрии!
– Не по все дни! – поправила она. – У меня ведь и других забот довольно.
– И ведь это ты, – Салтан еще кое-что вспомнил, – научила Елену прясть в тот вечер, она мне говорила. Ее и сестер, хоть и было нельзя…
– Нельзя, да надобно! – Медоуса похлопала его по руке. – Надобно было им прясть, а тебе под оконцем слушать. Чтобы вот это чудо родить, – она кивнула на Гвидона, – только те вечера темные, ночи длинные, и годились!
– Но почему? Что он такое? – Впервые решившись задать это вопрос, Салтан перешел на шепот.
Медоуса приопустила веки, будто пряча ответ. Еще не время…
– Так где же Кика? – окликнул Гвидон; его только это и волновало. – Ты обещала, матушка, так отвечай!
– Отвечу. – Медоуса взглянула на него. – Жена твоя ныне в Волотовых горах, что стоят в Подземье Кощеевом, в пещерах глубоких. Унес ее Тарх Мракотович, сын князя волотов, и город весь вместе с нею. Коли хочешь ее вернуть – ступай в Волотовы горы. Одолеешь Тарха – женой и городом снова завладеешь. Не одолеешь… – она развела руками, – сам ему служить останешься.
– Как же его найти? – спросил Гвидон.
– Чем же его одолеть? – одновременно спросил Салтан.
– Как найти – я вам дорогу укажу. А чем одолеть… Дам я вам некую безделку. Предложи ее Тарху – авось согласится поменяться.
– Какую еще безделку? – не понял Гвидон. – Жена моя и город – не безделка. Это что же за сокровище должно быть, чтобы волот на них согласился выменять?
– Что за безделка – тебе знать не надо. Надо до места донести и из рук в руки передать. Поверь мне – и то уж такой будет подвиг, что, может, одному человеку на всем свете белом и на всем свете темном и под силу. Тебе. Ну, довольно. – Медоуса встала на ноги, ее широкое платье зашуршало нежным шелковым шелестом, заблестели соболий мех и жемчуг. – Шли вы долго, молодцы, притомились. Пора вам спать-почивать, сил набираться. Утро вечера удалее.
Глава 6
На ночь Медоуса поместила отца и сына в разные горницы.
– Не бойся, Салтан Салтанович, – снисходительно успокоила она, видя, как тревожно нахмурились его угольно-черные брови. – Не съем я дитятко твое драгоценное, не надобно тебе его сторожить. Хотела бы – съела бы еще в ту ночь, как родился, я ведь его на руки принимала из утробы материнской. Одежду сюда положи, – она указала на резную лавочку возле двери, – за ночь слуги мои верные все вымоют и вычистят. А то поизвозили вы платьюшко свое цветное, царское!
Это была правда: нарядные, для пира надетые кафтаны и сапоги немало пострадали от нескольких ночевок на земле и на палубе корабля.
– Утром вам баню приготовят, – пообещала Медоуса и ушла, лукаво взглянув на Салтана.
Оставшись один, он разделся и сложил одежду куда было сказано – и та исчезла, одна вещь за другой, едва коснувшись лавки. Салтан покрутил головой, но делать нечего: не просить же корыто, чтобы самому стирать кафтаны себе и сыну. Вообразив это зрелище, он чуть не рассмеялся. Потом огляделся. Убранство было не хуже, чем в его собственном дворце: зеленовато-голубые стены расписаны тонкими плетистыми травами и цветами, красными и синими, два стрельчатых окна с цветными мелкими стеклами, сейчас закрытые снаружи ставнями, низкие лавки стоят на львиных лапах вместо ножек и крыты, похоже, львиными же шкурами. Высокая печь в зеленых и белых изразцах, на полу – красный персидский ковер. А кровать – из темного дуба, сверху донизу в искусной резьбе, занавески на столбиках узорного шелка… «Эх, Елену бы сюда сейчас!» – вздохнул Салтан про себя. После того пира он как упал, так и заснул – потом уже подумал, что не простой был тот сон, а наведенный. А потом уж, ночуя на земле среди корабельщиков, и думать о любви не приходилось.
В пышной перине царь едва не утонул, кое-как приспособил слишком высокую подушку и задул свечу. Закрыл глаза, но сон не шел: несмотря на усталость, Салтан чувствовал себя бодрым, и не только телом, но и умом. Внезапная встреча растревожила давние мысли. Вернувшись с войны и не найдя дома ни жены, ни ребенка, он пришел в страшный гнев – приказывал же ничего не делать с той «неведомой зверушкой», которая якобы родилась у Елены, а ждать его возвращения. Но бояре с самим Дарием во главе показали ему грамоту с приказанием забить жену с ребенком в бочку и пустить в море. Под приказом стояла его собственная подпись: Салтан как ни вглядывался, не мог определить подделки. Сам он был уверен, что не подписывал такого ужасного приказа, но как об этом могли знать бояре в Деметрии-граде? Налицо был заговор. Он даже пытался его расследовать, хоть и понимал всю опасность этого дела. Кому помешала Елена – было ясно и без следствия: тем боярским родам, чьи дочери даже не вышли на смотрины, потому что молодой царь раньше назначенного срока оказался женатым. Да на ком – на безродной сироте, с приданым… как там Елена недавно сказала? Два липовых котла, да и те сгорели дотла? Выбери он, как положено, на смотринах дочь воеводы Евсевия, боярина Вифония, Руфина или еще кого – у него хотя бы появился союзник против всех остальных, обиженных. Но он своим выбором оскорбил сразу всех, да еще среди женской челяди воцарились две вредные старые девы, Ироида с Варварой, его новоявленные свояченицы, и повитуха, их родственница, которую они же привели. Салтан не очень хотел знать, кто из бояр погубил его жену с ребенком, и только чувство вины перед Еленой побуждало его искать истину.
Но розыск вышел короткий и бесплодный. Обе грамоты подменили, но где, когда? Гонец исчез бесследно, Салтан не мог даже вспомнить его имени.
Теперь-то Салтан понимал, кто это сделал. Те же невидимые руки, что нынче вечером прислуживали ему за столом. Слуги той госпожи, что может предстать хоть девой, хоть старухой.
Но почему?
Внезапно в спальне посветлело. Повернув голову, Салтан обнаружил, что свечи в высоких серебряных подсвечниках снова горят. И тут же дверь бесшумно растворилась, и внутрь скользнула… гостья? Хозяйка?
Медоуса была по-прежнему в облике молодой девы, но теперь на ней осталось только нижнее платье из тонкого бледно-голубого, с льдистым сияние шелка. Платье было широким, но тонкий шелк нежно льнул к телу, позволяя рассмотреть, что под этим платьем больше ничего нет. Корона с широкими жемчужными лучами тоже исчезла.
Прикрыв за собой дверь, Медоуса пошла к кровати. Салтан приподнялся, глядя на нее в тревожном ожидании. Улыбаясь ему, Медоуса подошла вплотную, села на кровать – и вдруг в руках ее оказался золоченый поднос, а на нем – два небольших золотых кубка с резьбой, красные и желтые яблоки, синий и медово-желтый виноград, заморские красно-рыжие персики, тонко нарезанный пахучий бледно-желтый сыр на серебряном блюдечке, на другом – ломтики красной рыбы… Поставив поднос на тонкое пуховое одеяло, Медоуса забралась на кровать с ногами и показала на кубок:
– Угощайся, Салтан Салтанович! Вижу, что ты не спишь – пришла тебя беседой развлечь.
Салтан сел на перине. Пить с ней его не тянуло, а вот побеседовать очень хотелось. Ее приход был прямым ответом на его мысли – услышала она их, что ли? И это может быть.
– Ну, давай побеседуем…
– Пей, не бойся! – Видя, что он медлит взять кубок, Медоуса взяла другой и отпила. – Не отравлено.
Салтан взял второй – жидкость внутри была темно-красной, как свежая кровь. Принюхался – это было красное вино, диковина заморская, но ему неплохо знакомая.
– Не бойся меня! – Медоуса наклонилась к нему и ласково положила руку на его руку. – Я вам двоим зла не желаю и вреда не причиню. Скажу прямо – нужны вы мне. Живыми, здоровыми и бодрыми. Желаю я того же самого: чтобы сынок твой до Волотовых гор добрался и Кику мою себе воротил, вместе с городом. Буду вам помогать, чем могу.
– Нужны? – Помедлив, Салтан все же отпил от кубка – вино на вкус было хорошим, без подвохов. – Для чего? Я вот сейчас вспоминал… Ты Гвидона при родах принимала. А давеча, на острове, когда я приехал – и вы три со мной, – повинились, мол, вы ту грамоту подменили и Елену с чадом в море спровадили. Девки сказали, мол, по глупой зависти, что младшей сестре повезло царицей стать, а их, старших, работящих да умелых, в прислугу определили. Моя вина, я сам дурак – мне бы не тешиться над ними, а замуж выдать. Они хоть и не красотки, Елене не чета, зато хозяйственные. Иной боярин такой жене был бы рад, особенно который вдовец. Будто у меня во в дворце блины печь и полотно ткать некому!
– Жалеешь, что так с ними обошелся? – Медоуса прищурилась.
– Жалею, да что теперь толку? Сделанного не воротишь. Знать бы еще, где они теперь… Словом, я и поверил им – от зависти и досады и не того еще сотворишь. Но ты!
Поставив кубок назад на поднос, Салтан наклонился и сам взял Медоусу за руку.
– Уж не тебе было завидовать – что тебе в царском троне! Ты захочешь – у тебя их сорок будет, разве нет? Ты девок научила в Святки прясть, хоть и не по обычаю то. Ты сына моего приняла. Зачем же погубить хотела? Без тебя бы его на свете не было, а я бы на боярышне женился и Елены вовек не знал.
Медоуса не сразу ответила; полуприкрыв глаза, она будто в задумчивости рассматривала Салтана, его мускулистые смуглые плечи, грудь с золотым крестом на цепочке. Кроме креста, на нем ничего и не было, только еще одеяло, но об этом он не беспокоился – кого и чем он тут может удивить? Однако пауза затягивалась, и против воли мысли Салтана свернули туда, куда и должны идти мысли молодого мужчины наедине с молодой красивой женщиной.
Наконец Медоуса подняла глаза и взглянула ему в лицо.
– Умен ты, Салтан Салтанович, – вздохнула она, вроде и восхищаясь, и сожалея. – Хоть и молод…
– Я с семи лет один на троне. На войне два года провел, всякое повидал… Измену пережил, молодой жены с чадом лишился. Тут или думать научишься, или курам на корм пойдешь.
– Ну, слушай. – Медоуса взяла с подноса синюю виноградинку, задумчиво положила в рот, и Салтан не мог оторвать глаз от ее ярких губ, пока она жевала. – Есть белый свет, и есть темный свет. В белом свете одни силы правят, в темном – другие, и даже я всех тех сил не знаю. В Подземье Кощеевом стоят горы Волотовы, и живут в них волоты – те, что прежде людей землей владели да после под землю ушли.
Салтан кивнул: сказаний о волотах он знал немало.
– И жизнь их идет своим порядком. Солнце днем над землей на конях ездит, ночью – под землей на лебединых крыльях летает, стало быть, когда у вас день, у них ночь.
– А сейчас-то мы в каком свете: белом или темном?
– Сейчас мы на границе меж тем и другим. Куда я выведу отсюда, туда ты и выйдешь. И у них, у волотов, свои порядки заведены, как у людей, свои обычаи, только все наоборот. А есть и такие там чудища, коим никакие законы не писаны, обычаи неведомы. Вышел раз летом, в самый праздник Купальский, князь волотов Мракота из дома, стал свое хозяйство проверять – а лучшего его быка и нету. А виден только след такой, будто змеи огромные проползли. Взял он свою дубину любимую, самую большую, из цельного дуба кряковитого вытесанную, и пошел по тому следу. Шел, шел, до самых темных пещер добрался, куда и ему-то идти было боязно, ибо живет там тьма предначальная. И нашел Мракота в дальней пещере своего быка, а при нем – чудище: выше пояса оно как женщина, а ниже бедер вместо ног – четыре хвоста змеиных. Во времена незапамятные была она богиней и целые народы порождала, а ныне ушла в глуби земные и никто уже о ней и не помнит. Но лицо и телом женским была она столь прекрасна, что позабыл обо всем Мракота и вступил с ней в супружество…
Вообразив это, Салтан ощутил тягу перекреститься, но не посмел шевельнуться, чтобы не отвлечь Медоусу от рассказа. Но все же бросил оценивающий взор на подол ее платья: тонкий шелк обрисовывал человеческие бедра и голени, и видна была небольшая изящная ступня. На душе несколько полегчало.
– Богиня змееногая плод носила чуть не три года, а потом сына родила. Взял его себе Мракота, назвал Тархом, что значит «сильный, могучий, волнующий». А у них, у волотов, в середине лета, на солнцестоянии, нельзя жениться, как вам, людям, нельзя на солоноворот. Родился Тарх к исходу марта, когда земное солнце на лето поворачивает, силу набирает. И потому в своем подземном царстве был он проклят. И сказала Мракоте змееногая богиня: сын мрака рожден для света, в белом свете ему жить. Но чтобы не нарушилось равновесие мировое, другой царский сын должен здесь, в темном свете, его заменить. И призвал меня Мракота, и передал волю супруги своей ужасающей…
Медоуса замолчала, опустила веки, снова взяла Салтана за руку и не отпустила. По ее лицу проносились тени жутких воспоминаний, и Салтан невольно ощутил сочувствие к ней. Она могущественнее всех земных цариц и королев, но и упаси бог от такого могущества и налагаемых им обязанностей.
– Повелела она найти в белом свете дитя, что было бы рождено в нарушение трех запретов и создано для темного света, – снова заговорила Медоуса, не открывая глаз, и ее черные девичьи ресницы трепетали. – Вышла я в белый свет, повитухой обрядилась, нос подлиннее отрастила да на поиски пустилась. – Она открыла глаза, в голосе ее зазвучала приправленная насмешкой жалоба. – Ходила, бродила, все царства-государства исходила… три пары сапог железных сносила, три посоха железных истерла, три каравая железных сглодала – не нашла такого дитяти. Да и поняла: надобно мне сперва сыскать для него родителей…
Медоуса обратила на Салтана доверительный взор и мягко, словно чуть раскаиваясь, склонила голову к плечу:
– Дальше ты знаешь.
Он невольно усмехнулся: так ловко все объяснила, что и не возразишь.
– Но зачем ты, – Салтан взял ее за обе руки и подтянул к себе, – всю эту интригу затеяла: грамоту подменила, Елену с дитем в море спровадила?
– Для того! – Медоуса подалась к нему и почти прижалась к груди. – Родилось дитя для темного света, надобно было его на темный свет переправить! Таких детей не убивают, крови их не проливают. В бочку да в море – самое лучшее средство. Приплыл бы он куда надо – прямиком в Волотовы горы. Ну а мать с ним заодно – она ведь дитя не дала бы. А бояре были и рады – по виду жалели ее, а про себя всяк думал: вот у нас царь молодой опять холостой, глядишь, через годик и моя Анфиска царицей станет.
Она так убедительно это произнесла, что Салтан засмеялся. Медоуса тоже засмеялась, преданно и доверчиво заглядывая в глаза.
– Да Царь Морской мне всю пряжу спутал! Кто же знал, что он тебе обязан и на помощь поспешит! Дочерей своих пошлет, чтобы бочку на сушу вынесли, на остров дикий, да еще и город дитяте подарит, чтобы жил и княжил там! А вырос Гвидон таким молодцом, что Кика, дочка моя, в него влюбилась, захотела его в мужья себе и слушать ничего не стала!
Теперь Салтан разглядел в Медоусе немалое сходство с Кикнидой – те же большие глаза, черные брови-стрелы. Но Кикнида с ее более тонкими чертами была, пожалуй, красивее, зато Медоуса внушала восхищение одухотворенностью и силой своей красоты.
– И раз уж Гвидон наш, Понтарховой добротой, в белом свете княжить стал, я и согласилась дочку за него выдать. Не хочу, чтобы Кикнида за Тархом жила, клянусь тебе Алатырь-камнем! Хочу, чтобы Гвидон ее воротил. Буду помогать. Верь мне, Салтан Салтанович. Я тебе буду другом верным… У меня-то ноги не змеиные!
Медоуса подмигнула, высвободила руки из рук Салтана и положила ему на плечи. К груди его прильнула ее грудь, отделенная лишь тонким, как цветочный лепесток, слоем нежного шелка. Лицо ее придвинулось близко-близко, глаза-звезды заслонили весь свет. Опуская веки, Салтан ощутил на губах горячий поцелуй и ответил, уже ни о чем не думая.
Поднос с угощением исчез неведомо куда, свечи сами собой погасли…
Проснулся Салтан, будучи в пышной постели один. Ставни с окон исчезли, солнечные лучи лились сквозь цветные стекла, падали на персидский ковер, сияли в позолоте на стенной росписи. Его одежда, вычищенная, как новая, была аккуратно сложена на лавке у двери. Оглядевшись, Салтан помотал головой. Ему приснилась ночная беседа с Медоусой? Лучше бы так… Но то, что она рассказала: о встрече князя волотов со змееногой богиней, о рождении Тарха, о том, как Медоуса в облике старой повитухи по прозвищу Бабариха устроила сперва рождение Гвидона, а потом законопатила его в бочку, он помнил очень хорошо. Теперь многое стало понятнее. Но радовали открытия мало. Чтобы Гвидону вернуть жену, придется спуститься в Кощное Подземье и вступить в схватку с порождением змееногой богини…
Наполовину одевшись, Салтан вышел из спальни. В палате, где вчера ужинали, встретил Медоусу: теперь на ней была вышитая голубым шелком белая сорочка и сарафан, того же бледно-голубого, льдистого цвета атласа, с шитой жемчугом широкой полосой серебряной парчи от груди до низа. Улыбнувшись ему, как ни в чем не бывало, она послала его будить Гвидона, а потом указала им путь в баню – там уже все было готово. Невидимые руки истопили печку, поддавали пару, подавали веники. Салтан только надеялся про себя, что эти невидимые слуги – не те три девки, что встретились им по пути сюда.
Когда вышли, уже был накрыт завтрак: и яичница на сале, и каша на молоке, и блины с медом. Медоуса опять не села с ними, но улыбалась и имела вид заботливой хозяйки. Помня ночные приключения, Салтан посматривал на сына не без смущения, но тот, похоже, ночь провел спокойно, ни о чем не подозревал и был полон жажды поскорее тронуться в путь.
– Вот я вам кое-что в дорогу собрала, – будто обычная баба, сказал Медоуса, когда они поели, показывая два простых дорожных мешка. – Скатерти-самобранки нет, но с голоду в пути не помрете.
– Ты обещала что-то для волота, чтобы поменяться, – нетерпеливо напомнил Гвидон.
– Обещала – дам. Держи, удалец.
Медоуса вынула из-за пазухи маленький мешочек красного шелка на золотом шнурке.
– Как дойдешь до Тарха, отдай ему и скажи: Медоуса-Стражница ему шлет поклон и волей своей материнской приказывает – выкуп, ему назначенный, принять, а Кикниду законному мужу воротить.
– Волей материнской? – Гвидон удивился. – Ты, что ли, ему мать?
Словно пол дубовый растаял у Салтана под ногами: да неужели Медоуса и есть та богиня змееногая, только человеком прикинулась, чтобы его к любви склонить…
– Кикниде я мать! – напомнила Медоуса, не дав ему времени облиться холодным потом.
И бросила на Салтана многозначительный взгляд: сам решай, чем с сыночком поделиться.
– Что-то маловат выкуп-то? – Гвидон взвесил мешочек на руке. – Согласится ли он… Кикнида-то моя побольше будет!
– Здесь, милок, такое сокровище заключено, что ни в сказке сказать! – очень искренне ответила Медоуса, и Салтан подумал, что ей, как видно, на самом деле жаль с этим сокровищем расставаться. – Превыше всех богатств земных. Ты подумай, – она лукаво улыбнулась, – может, оставишь сие сокровище себе, а Кика пусть с Тархом живет?
– Да ну ты что! – Гвидон ожидаемо обиделся. – Мне Кика всего дороже, никакие сокровища мне без нее не надобны!
– Ну так ступайте, не мешкайте! – Медоуса вздохнула и устремила на Салтана печальный, сожалеющий взгляд.
Он понадеялся, что печалит ее разлука, а не их будущая участь.
– Увидимся еще… сватьюшка? – Он приподнял бровь.
– Даст бог!
Первой Медоуса вышла из палаты и через несколько переходов вывела гостей на высокое крыльцо. Да уж, это была не та избушка, в которую они вошли ночью, – настоящий дворец из множества зданий и крытых переходов, шатровых пестрых крыш с блестящими бронзой флюгерами, с пузатыми столбами. В частом переплете окошек под резными наличниками блестели круглые стеклышки: золотисто-желтые, зеленоватые, голубоватые, чуть лиловые. Перед крыльцом расстилался широкий двор, по сторонам двора начинался плодовый сад с цветущими яблонями, а впереди были широко раскрытые резные ворота.
Медоуса спустилась с крыльца, пересекла двор и вышла за ворота. Дворец стоял на горке, и от ворот открывался широченный, не хватит глаз, вид: блестящая лента извилистой реки, обрамленная золотистыми песчаными обрывами, с одной стороны – темно-зеленый лес, с другой – пестрые от цветов луга и березовые перелески. На ближних опушках легко было различить белые как молоко стволы веселых берез и янтарно-желтые сосны, а дальше густые леса сливались и казались мягким покровом густо-зеленого мха, одевающего плавные изгибы холмов. Песчаная дорога убегала от ворот, скользила то вверх, то вниз по пригоркам и терялась за горизонтом. Воздух был упоительно свеж и прохладен, напоен запахом смоченных теплым дождем трав, и радуга от того дождя касалась нижним краем дальнего березняка – казалось, ступай, и скоро сможешь тронуть ее ладонью.
Уж не по радуге ли придется идти, мельком подумал Салтан. Но опомнился: им держать путь не вверх, а вниз…
– Вот вам провожатый.
Медоуса вынула из рукава черно-серое птичье перо и подбросило – перо пролетело чуть вперед и зависло над дорогой.
– Ступайте за ним – куда надо, доведет. Бог вам помочь!
Медоуса обняла Гвидона, потом Салтана, украдкой поцеловала его, помахала рукой. Помахав ей в ответ, отец и сын пустились бодрым шагом по дороге. Спустившись до половины холма, Салтан подумал: не оглянуться ли посмотреть – стоит ли еще Медоуса у ворот, смотрит ли вслед? Но не стал. Некое чутье подсказало: не увидит он на холме ни женщины в жемчужно-голубом сарафане, ни самого дворца. Они давно уже не в своем мире, а темный свет не позволяет оглядываться и возвращаться. Здесь можно идти и смотреть только вперед.
И жалеть не о чем: коли суждено, оставленное позади вновь повстречается, как бы далеко от него ты ни ушел.
