Елизавета Дворецкая
Две жены для Святослава
© Дворецкая Е., 2016
© Нартов В., иллюстрация на переплете, 2016
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016
Предисловие автора
«Легенда о княгине Ольге», как она сформировалась в литературе в течение веков, включает два основных момента, два слагаемых исторического сюжета, которые сделали эту женщину знаменитой: месть за Игоря и крещение. Первая часть легенды была мной освещена в книге «Ольга, княгиня русской дружины». Пришла пора приступать ко второй.
Действие романа происходит перед поездкой княгини Ольги в Константинополь, которая по основной версии исследователей относится к лету – осени 957 года. Но к этому времени у героев цикла за плечами уже долгий путь.
Еще пока Святослав, сын Эльги и Ингвара, был отроком, для него нашлись две невесты, одинаково знатного рода и одинаково нужные для благополучия державы. Прияслава, дочь покойного смолянского князя Сверкера, восемь лет ждет, когда же почти незнакомый киевский жених пришлет за ней. В это время Эльга, княгиня киевская, предпочитает женить сына на Горяне, дочери своего племянника Олега Моровлянина, князя древлянского, желая таким образом соединить обе линии потомков Олега Вещего и предотвратить будущие раздоры. Самому же Святославу пока все равно: он не видел ни одной невесты и мысли его совсем о другом.
Но если дочь родителей-христиан Горяна Олеговна полагается на волю божью, то Прияна, внучка колдуньи Рагноры, готова побороться за свое счастье. После неудачной попытки бежать в Киев она, устав ждать, дает согласие другому жениху. И когда Святослав наконец приезжает в Смолянскую землю, оказывается, что его невеста исчезла, а кривичи строят замыслы создания собственной державы – соперницы Русской земли.
Очень много лет я даже не думала о том, чтобы писать про князя Святослава: я его не видела и не чувствовала как человека и как образ, а еще один бронзовый монстр с чубом на голове, серьгой в ухе, хмурым взглядом и тремя словами на суровых устах «Иду на вы!» никому не был нужен, в первую очередь мне самой. Но наконец я его увидела. И по-моему, образ получился. Если, конечно, помнить, что здесь ему всего девятнадцать лет и он не родился с чубом, суровым взором и все той же фразой. И прежде чем стать памятником в бронзе, лет тридцать был живым человеком.
Поскольку Святослав уже вырос, активная роль в действии переходит к нему. Княгиня Эльга за все время ни разу не покидает Киева. Но именно она управляет всем происходящим, указывает цели и сыну, и Руси в целом. Более того: именно она предпринимает шаги, призванные из военной корпорации, живущей то торговлей, то данью с покоренных народов, то грабежом, превратить Русь в державу, часть «европейского мира». А именно здесь мы переходим ко второму слагаемому ее легенды: крещению.
Мотивы, побудившие Ольгу принять христианство, составляют одну из ее загадок, ибо источниками они никак не освещены. «Похвала блаженныя и великия княгини Олги» (XVI век) говорит об этом так:
«Блаженная же великая княгиня Олга по смерти мужа своего Игоря, великаго князя рускаго, освященна бывше божию благодатью и в сердцы приимши божию благодать».
И все. Никакой конкретной причины нет. Не являлась ей во сне Богородица, не излечивалась она по чьей-то молитве от болезни, не впечатлили ее подвиги какого-либо святого или мученика, и никакой святитель не убеждал ее в ложности идольской веры. Никакого чуда из тех, что обращают язычников, с нею не произошло. И даже традиция никакой легендой на этот счет ее не наградила. И тем не менее подобные решения, принципиально меняющие судьбу и личности, и целой державы, не принимаются просто так.
Разгул для фантазии тут самый широкий. Мотивы могли быть самые разные: от личной душевной тяги до холодного политического расчета. А скорее всего того и другого понемножку. Я постаралась осветить ее мотивы, как они мне представляются. Эльга в данном романе, почти не выходя из дома, тем не менее ведет напряженную работу мысли и совершает духовное путешествие, которое уже скоро приведет ее к необходимости на самом деле отправиться в путь за Греческое море – легендарный путь, который выведет на новую дорогу всю огромную землю Русскую. И это будет не только первый случай в русской истории, когда глава государства выезжает за границу с посольством, а не с войском – людей посмотреть и себя показать. В следующий раз нечто подобное было предпринято лишь много веков спустя, когда Петр Первый, тоже осознавший необходимость больших перемен, снарядил в Европу свое Великое посольство.
Пролог
Смолянская земля, 3-й год княжения Станибора
– Янька, вон твой жених.
Сестра, Ведома, взяла Прияну за плечи и немного подвинула, чтобы та могла выглянуть между рукавами стоящих впереди мужчин.
Прияна потянулась на цыпочки и сразу поняла, кого ей показывают. Как она была единственным ребенком среди смолянских бояр, собравшихся перед гридницей в Свинческе, так Святослав, сын Ингвара киевского, оказался единственным подростком в рядах входившей в ворота дружины.
– Он еще маленький, – разочарованно пробормотала Прияна.
Она ожидала большего от нынешнего владыки земли Русской, за которого ее два года назад сосватали Ингвар и его жена Эльга.
– Вовсе не маленький. Старше тебя на три года. Видишь, у него меч?
Да, меч у него имелся, висел на плечевой перевязи. По размеру несколько меньше обычных, но рукоять ярко сверкала на зимнем солнце холодным серебром и жаркой медью.
– Вытянется еще, – добавила Ведома. – Глядишь, нас с тобой перерастет.
– Нас – не перерастет, – буркнула Прияна.
Она гордилась красотой сестры, рослой и стройной, как березка. И муж Ведомы, воевода Равдан Краянович, тоже был высок и хорош собой. Прияна в свои десять лет не сомневалась, что вырастет такой же, как сестра, а значит, и муж ей требуется не хуже, чем Равдан.
И вот, поглядите на это сокровище! Обычный мальчишка, ростом кормильцу по плечо, белобрысый и хмурый. Однако именно он шагал впереди дружины и первым вошел в ворота Свинческа. Путь русов лежал от берегов Ильмень-озера, – говорили, что там у Святослава есть собственный город, – в Киев, где с нетерпением ждала его мать, Эльга.
Княгиня Прибыслава первой выбежала юному гостю навстречу, наклонилась, поцеловала. Они состояли в родстве: Прибыслава Остроглядовна приходилась Святославу двоюродной племянницей, хоть и была старше лет на пять. Он принял ее ласки, но даже не улыбнулся – это заметила пристально наблюдавшая за ним Прияна. Княгиня обняла его кормильца, Асмунда, потом к ним навстречу вышел князь, Станибор. Гостей повели в гридницу, следом направились смолянские бояре. Ведоме тоже приходилось идти: как воеводской жене, ей надлежало быть под рукой у княгини.
– Иди дома посиди. – Она легонько подтолкнула Прияну к их избе здесь же, в Свинческе. – Как будет можно, я пришлю за тобой.
Послали за Прияной, против ожидания, очень скоро. Она лишь немного поиграла с племянницей, годовалой Орчей, и даже не успела как следует обдумать, можно ли надеяться, что Святослав когда-нибудь станет таким же высоким и красивым, как Равдан. Когда она вошла, пир в гриднице уже шумел вовсю: говорили все одновременно, отроки носили блюда, над столами плыли братины, будто лебеди по волнам хмельного питья.
– Иди, поднеси меду жениху! – Станибор махнул ей рукой. – Познакомитесь.
Прияна чинно взяла у кравчего чашу – небольшую, зато из серебра с самоцветами, на ножке, греческой работы, – и направилась к сидевшему на почетном месте Святославу. Он поднял глаза. Она подошла и застыла, ожидая, пока он встанет. Все женщины ее рода – и по отцовской ветви, и по материнской – во многих поколениях числили поднесение чаш среди своих первейших священных обязанностей. В свои десять лет она не просто умела это делать – это умение текло в ее крови. Для своих лет Прияслава, младшая дочь Сверкера, была довольно рослой, и за внешность могла не беспокоиться. Светло-русая коса до пояса опрятно заплетена, на шелковой ленточке, заменяющей очелье, два простых серебряных колечка у висков. Платье голубой шерсти – из того же куска, что у Ведомы, синий поясок своей работы – ровный, красивый. Кафтанчик из тонкого белого сукна, с отделкой золотисто-желтого шелка по краю, с длинным рядом блестящих бронзовых пуговок. Ради такого дня Ведома дала ей одно из своих ожерелий: черные бусины с белой волной и зелеными глазками красиво смотрелись на кафтане, а в середине блестела серебряная подвеска с изгибающимся зверем – свейской работы.
– Будь цел и благополучен под нашим кровом, Святослав Ингоревич, и пусть боги дадут тебе удачи на твоем пути, – отчеканила Прияна, и волнение ее проявилось лишь в том, что лицо ее стало еще более строгим и гордым.
Святослав взял у нее чашу.
– Благо тебе буди, – буркнул он и отпил.
Прияна не уходила, а продолжала его разглядывать. Светлые волосы были бы красивы, если их как следует расчесать; нос немного вздернут – ой, как плохо. Нет, никогда ему не стать таким красивым, как Равдан!
– А почему на тебе одежда вывернута? – спросила она.
– Потому что моего отца убили. – Он коротко взглянул на нее своими голубыми глазами.
Прияна поняла этот взгляд: так смотрят мальчишки, которые считают, будто разговаривать с девчонками ниже их достоинства.
– Разве некому сшить тебе горевую сряду? – Она подумала, что могла бы это сделать, если бы хватило времени.
– Это и есть горевая сряда. – Он дернул плечом.
– Но так ходят только в первые дни. Разве твоего отца убили недавно?
– Его убили осенью. Но я буду ходить так, пока не отомщу. Моя месть не остынет ни через три дня, ни через три месяца… Но я скоро отомщу.
Прияна помолчала. Он больше ничего не сказал и не смотрел на нее.
– Моего отца тоже убили, – произнесла она, не дождавшись, пока он возьмет на себя труд поддержать беседу.
– Да? – Святослав все-таки взглянул на нее, и было видно: это ему любопытно. – Кто?
Прияна еще помолчала. Но он ждал.
– Твой отец, – сказала она, повернулась и ушла из гридницы.
Глава 1
Киев. 6-й год княжения Святослава
В последний день перед Колядой Эльге хватало забот, и никого другого она бы не стала принимать, но Жельке отказать не могла. Эту женщину она знала много лет: ровно столько, сколько сама прожила в Киеве. В далекой юности Желька была одной из жен такого же юного тогда Ингвара – из числа пленниц, добытых им в первых походах. Перед свадьбой Эльга потребовала удалить прочих жен – хотя бы до тех пор, пока сама она не родит сына, – и он роздал их гридням. Желька досталась Гримкелю и прожила с ним без малого пятнадцать лет. До той губительной осени, что, будто удар топора, разделила жизнь Эльги на две части: с Ингваром и после него. Гримкель погиб вместе с князем, в тот же час. И кости их уже шесть лет лежат в общей могиле, под курганом на берегу древлянской реки Тетерев. Отправляясь каждый год, на Весенние Деды, приносить жертвы на могиле, Эльга брала с собой тех десять-двенадцать женщин, что овдовели с ней в один день. Иногда, глядя, как они в рядок причитают над насыпью, поросшей густой травой, все в белых вдовьих платках, она невольно думала: дружина Мары. Ее, Эльги, дружина…
Четверо сыновей Жельки служили в гриднях Святослава, старший уже успел жениться и жил своим домом. Сама она по-прежнему уверенно хозяйничала на своем дворе – постаревшая, располневшая и растерявшая половину зубов, без следа красоты, за какую Святослав когда-то выбрал ее из толпы ревущих пленниц. Впрочем, Эльга никогда не находила ее особенно красивой – да и много ли той красоты надо, чтобы прельстить молодого парня в походе?
В этот пасмурный зимний полдень Жельку привело к княгине важное дело. Мало кто решился бы лезть без зова в княгинин двор на Святой горе, но Желька знала, что ее-то Эльга примет.
– Жалуюсь я на соседа, Горелу-бесомыку![1] – воинственно уперев руки в пышные бока, докладывала она Эльге, сидящей на покрытой шелком укладке. – У нас вся улица его, беспуту, знает, он был кузнец, да спился в дым, уж который год не работает, а только по дворам колобродит! И как мне ключник говорит поутру: мол, куры пропали! – я и говорю: ступай к Гореле, видать, там! И что ты думаешь? Там и нашли сынки моих кур!
– Забрали? – улыбнулась Эльга.
Не стоило сомневаться: четверо Гримкелевичей – княжьих гридней – сами управились с бывшим кузнецом.
– Кости обглоданные забрали! – Желька потрясла раскинутыми руками, будто изображая содрогание неба от такого безобразия. – Одиннадцать кур вынес, лысый шишок, шесть сожрать успел!
– Шесть? – Эльга наклонилась к ней. – Сожрать шесть кур? Это сколько же вы их искали? Неделю?
– Ночью вынес, до свету сожрал! Шесть, матушка! Как только не лопнул!
– И как? – недоверчиво засмеялась княгиня.
– Может, лопнет еще. Лежит, только стонет: берите ваших кур, все берите, только отстаньте…
– Видно, не ел давно, – вздохнула добросердечная Ута. – Вот и накинулся…
– А что с него теперь взять, с пропойцы? – возмущалась Желька. – У него одни порты дырявые!
– Хочешь, чтобы отработал?
– Да куда мне это чучело? Добро бы мог работать – а то ведь не может, только корми его задаром!
– Ну, так чего пришла?
– Как – чего? – Желька вытаращила глаза. – А горе мое вдовье излить? – По пути сюда она кипела возмущением, но теперь, выговорившись, вдруг обнаружила, что больше ничего ей, собственно, и не нужно. – Первый раз в жизни вижу, чтобы человек шесть кур за утро успел слопать! Лежит, а кругом кости, будто Кощей! Чего я теперь жарить буду? Придут ночью люди, а я им что – кости глоданые? Раданка говорит: ты, мамка, его и пожарь. А чего там жарить, было б чего жарить…
Но Эльга замахала рукой:
– Как отлежится, прикажи сыновьям, пусть вздуют его…
– Эту ветошку старую? Да его Икмоша только рукой возьмет, он и переломится!
– А пуще ключника. У него весь курятник вынесли, а он проспал? Ступай, мать, мне дела много…
Желька пошла прочь, по дороге рассказывая гридням и челяди – всем, кто попадется, – об этаком чуде. Теперь она сможет целую ночь повествовать об этом всем, кто придет петь у нее на дворе, и тем будет вполне вознаграждена за убыток.
Княгиня засмеялась, покачала головой. Чего только не бывает в жизни!
«Лежит, а кругом кости, будто Кощей…»
Эльга бросила взгляд на Уту: наверное, они подумали об одном и том же. Еще в детстве, семилетними девочками, они видели избушку в глухом лесу, усыпанную старыми костями. С тех пор прошло без малого тридцать лет – целый век человечий! – и теперь уже Эльге казалось, что тот лесной двор им примерещился… что он застрял в памяти из бабкиных сказаний, что они сами придумали, будто ходили туда, и сами поверили, как это бывает у детей. И то, что случилось потом… двадцать лет назад, в тот день, когда она, Эльга дочь Вальгарда, навсегда покинула родной край на берегах реки Великой, им тоже примерещилось…
Но не стоит сейчас об этом вспоминать. В день солоноворота не надо думать о тех мертвых, кого не зовешь на свое угощение.
* * *
К вечеру на Святой горе было не протолкнуться – а ведь Эльга поставила здесь широкий новый двор, зная, что гостей принимать придется много. Она занялась этой постройкой сразу после смерти Ингвара: той же зимой, еще пока войско ходило в Деревлянь, распорядилась отправить мужиков в княжий бор валить бревна. Не хотела оставаться одна в доме, где они столько лет прожили с Ингваром. Глаза не глядели на эти стены, на эти лавки, столы, полки, где каждая деревяшка помнила прикосновение его рук. Казалось, в ту осень и зиму все здесь пропиталось ее тоской и скрытым ото всех отчаянием. Она и раньше знала, что такое терять близких. В год ее замужества погиб отец, потом мать ушла в избу Буры-бабы – все равно что на тот свет. Со смертью старших миришься, ибо изначально знаешь, что им придет срок идти к дедам, а тебе оставаться. Куда тяжелее терять свою пару – того, с кем собирался весь век тянуть упряжку вдвоем. И вдруг обнаружить, что в ярме жизни остался один.
Эльга надеялась оставить эту тоску на старом месте, где ее быстро разобьют в пыль молодые, бодрые голоса Святослава и его отроков. С собой в новый дом унесла лишь тайную печаль – будто колечко, снятое с руки и спрятанное на память.
Но по велик-дням пиры задавались у нее, а не у Святослава. У княгини на Святой горе и простору больше, и за хозяйством следили лучше. В домашние дела сына Эльга не вмешивалась: своя челядь есть, да Дивуша Дивиславна – Асмундова жена – глядит, чтобы дружина была накормлена и одета. А если что не так, ключникам Эльга в совете не отказывала. Но все не то, когда дом без хозяйки…
День выдался хмурый, как часто в грудень месяц[2]. Едва не с полудня по всему двору расставили и зажгли черные кованые светильники на высоких, мало не в рост человека, железных штырях – в чашах горели льняные фитили, плавающие в масле. Народ толпился между княгиниными воротами и площадкой святилища, где снег убрали, все чисто вымели и приготовили к принесению треб и возжиганию огня. Устроили и «огненные ворота», увитые зеленым лапником, не хватало лишь продольного бревна. Его, тщательно высушенное, до последнего мгновения хранили в тепле, под крышей, чтобы не отсырело. Киевляне и зимующие здесь купцы топтались на снегу, исторгали клубы пара из ртов; из-под кожухов виднелись разноцветные подолы нарядных крашеных рубах и кафтанов. Витали запахи вареного и жареного с княгининого двора. Тянуло печеным тестом пирогов. Но еще не пришло время угощения – придется ждать до ночи. Однако мало кто заправился дома: всех мужей хозяйки гнали прочь от печей, чтобы не путались под ногами и не мешали готовить угощение – живым и мертвым.
Ни Святши, ни Улеба, ни кого-то из их людей на Святой горе не было. Появятся они не скоро, а пока в старой Олеговой гриднице уже накрыт стол, а гридни – юные отроки и старики, ушедшие на покой? – сидят и стоят вокруг длинных столов, выпивают по чарке и вспоминают. Вспоминают всех, кто когда-то пил и ел под этой старой кровлей и сложил голову в каком-то из бесчисленных сражений последних шести-семи десятков лет. Сначала князей – Олега Вещего и Ингвара. Потом воевод и бояр, потом дойдет и до отроков, тех, для кого первый поход стал последним, если их помнит хоть кто-то из прежних, уже поседевших товарищей…
– Я, Иггимар сын Гримкеля, выпью эту чару в память моего деда, Стейнмара Секиры, он погиб в походе на вятичей сорок лет назад. Отроком он пришел в Киев в дружине Вещего и оставался верен ему до самой своей смерти. Вторую чару я подниму за моего отца, Гримкеля сына Секиры – он был гриднем Ингвара и погиб с ним в один день. А эту чару я посвящаю богам и прошу их об одном: чтобы мне всю жизнь служить тебе, Святославе, как мои предки служили твоим предкам, и умереть с тобой в один день и час…
В князеву гридницу в этот день заглядывали все, кто хоть раз выступал под княжьим стягом. Женщине там нечего делать, и Эльга никогда не ходила туда, хотя тоже могла бы многих вспомнить.
Когда стемнело, отроки стали запускать народ в княгинину гридницу. Эльга поставила ее себе, зная, что в отсутствие сына ей придется принимать народ и давать пиры. Но и когда Святослав пребывал в Киеве, она устраивала пиры в череду с ним. К Эльге ходили даже охотнее: и хозяйничала она лучше, и умела показать, что рада гостям. Святослав, слишком еще молодой, не осознавал важность добрых отношений с людьми; он пока ценил лишь верную дружину да ратную доблесть.
Гридницу протопили с утра, и теперь было тепло без огня; на стенах горели факелы из пакли, пропитанной смесью льняного масла, воска и смолы. В промежутках между ними на стенах висели вышитые и тканые ковры, шкуры, дорогие шелковые одежды с золотым шитьем, почти полностью заслоняя бревна. Гости из сельской знати, привыкшие к тому, что по велик-дням стены жилищ украшаются лишь зелеными ветвями да вышитыми рушниками, теперь вертели головами, дивясь на это богатство. А когда переводили взгляд на длинные столы вдоль стен, то и вовсе выкатывали глаза…
Княгиня уже стояла у своего места за столом, посередине, напротив входа. Со времен гибели мужа она отказалась от красных одеяний и носила только белое и синее – цвета вдовства и того света. Сегодня Эльга надела белое платье и синий хенгерок с серебряными застежками тонкой работы на плечах, с шелковой отделкой и тканой тесьмой тех же цветов. Белый шелковый убрус с серебряными заушницами моравской работы красиво окружал лицо. Стоящая меж резных столбов, освещенная факелами, княгиня была прекрасна, как молодая Марена. Огненная полутьма скрывала тонкие морщины у висков, зато сверкали смарагды в ожерелье на ее груди, перекликаясь с искрами глаз. В белых руках, украшенных золотыми греческими браслетами, княгиня держала окованный позолоченным серебром рог.
С внешней стороны стола выстроились приближенные женщины: сестра Ута с двумя старшими дочерьми, Предслава Олеговна – бывшая древлянская княгиня и родственница Эльги, старая боярыня Ростислава и ее дочери, Живляна и Дивуша Дивиславны с их невестками – женами братьев. Потом старшие боярыни из многочисленного рода Избыгневичей – этих всех уже не вместил бы даже княжеский стол. Ута была в зеленом греческом платье с коричневато-золотистым шелком на груди, Предслава – в малиновом, отделанном голубым шелком. Предславу, дочь своего родственника-соперника, бывшую невестку семьи кровных врагов, Эльга жаловала и обращалась с ней так, как того требовали ее знатность и их близкое родство, закрыв глаза на все прочее. И оттого о княгине говорили как об очень доброй женщине.
На столе перед Эльгой возвышалась искусно возведенная в человеческий рост целая гора из наилучшей снеди: хлебы, пироги с рыбой и дичью, жареная птица, на верхушке – запеченная свиная голова с яблоком во рту. Сверкали начищенные блюда – медные и серебряные, блестела цветной росписью греческая посуда.
В гридницу набилось столько народа, что люди стояли за столами тесным строем в два-три ряда. Отроки уняли шум. Эльга шагнула вперед, встала за горой на столе и слегка склонила голову. Чтобы спрятаться за этакой кучей, не приходилось наклоняться.
– Видите ли вы меня, люди добрые? – крикнула она.
– Нет! Нет! – вразнобой, но весело откликнулась сотня голосов. – Не видим, матушка!
– Дайте боги, чтобы и на другой год не видели!
– Слава! Слава! – завопила гридница.
Эльга сделала знак кравчему, Близине, тот кивнул отрокам и гостям. Принялись понемногу закусывать – все так же, стоя, взяли кто по пирожку, кто птичью ножку, кто сушеную рыбку или печеное яичко. Поднялся негромкий, почтительный гул голосов. Часто оглядывались в сторону двери – во избежание духоты та стояла открытой прямо в синюю тьму.
Княгиня бросила взгляд Близине, и тот подошел к небольшой кучке мужчин возле середины стола. Эти шестеро выделялись скованностью и молчаливостью: только они не кричали вместе со всеми. Близина с поклоном подал им расписное блюдо с пирогами, предложил угощаться. Те неохотно взяли по куску – челядин подносит. Но иного им пока не полагалось.
Два последних лета Святослав воевал на Волыни. При Олеге Вещем волыняне платили Киеву дань, потом Ингвару снова пришлось покорять их, а после его смерти они вновь отложились. Эльга и Святослав занялись ими лишь несколько лет спустя, убедившись, что в Деревляни и у дреговичей все мирно и можно не ждать удара в спину. Этим летом волынский князь Жировит был окончательно разбит и пал в сражении; у знатнейших родов бужан и лучан[3] Святослав взял детей в залог, с тем чтобы зимой отцы приехали за ними и принесли киевскому князю клятвы покорности. В нарядной толпе волыняне выделялись своими домоткаными одеждами и мрачными лицами. Ничего. Многие через это прошли, а теперь довольны. Родовая знать богатеет на торговле с хазарами, булгарами и греками, на сборе дани с сородичей, а и к тем попадает серебро, немного шелка, хорошая круговая посуда…
Мирослав, Богдаш, Вратислав, Селигор, Мечусь и Славук – мысленно Эльга перебрала имена, будто проверила скрыню памяти: все ли здесь? Когда принесут жертву, волыняне произнесут над ней клятвы, и тогда уже она, княгиня, предложит им угощение и подарки – цветное платье греческое, чтобы на завтрашних пирах они видели себя не хуже других.
У двери раздался громкий стук. Разговоры враз утихли, руки с недоеденным стыдливо опустились, повисла тревожная тишина. Эльга крепче сжала позолоченный рог. Сердце оборвалось. Уж казалось бы, немолодая женщина, мать взрослого сына, со всех сторон подпертая дружиной и родней, и мало у кого, разве что у кагана хазар и василевса греков, в руках столько земли и власти. Но в такие мгновения у нее холодело в груди.
Через порог шагнул кто-то огромный и мохнатый, будто медведь. Занял весь дверной проем, хотя через высокую дверь в гридницу даже рослый человек легко проходил, не пригибаясь – не то что в избах. По рядам пролетела волна выкриков. Вошедший был покрыт сивым мехом, на голове высилась огромная черная личина с белыми зубами, на посохе звенели бубенцы. Всю грудь занимала борода из пакли, заплетенная в затейливые косички, тоже с бубенцами.
Дочки Уты и другие боярские девы кинулись навстречу и стали еловыми вениками подметать пол между дверью и княжьим столом. Гость из тьмы медленно двинулся вперед. И с каждым его тяжелым шагом у Эльги вновь перехватывало дыхание. Сколько она ни напоминала себе, кто это такой на самом деле, не могла прогнать впечатление, будто к ней идет он… тот самый… Князь-Медведь, уже много лет мертвый, но в эту ночь встречи яви и Нави вновь пришедший за ней…
– Кто ты? – не сдержавшись, чуть раньше положенного крикнула она. – Что за гость к нам пришел?
Сивый Дед сделал еще два шага и остановился прямо перед ней, сложив руки на вершине посоха. Эльга сглотнула: он и так-то был высок, а личина делала его здровенным, будто сосна. Хотелось снова спрятаться за горой из пирогов, и она делала над собой усилие, чтобы с гордо поднятой головой глядеть в личину посланца, олицетворявшего всю торжествующую темную мощь Нави.
Чувствуя трепет княгини, люди за столами затаили дыхание.
– Кто ты еси, гость дорогой? – снова спросила Эльга.
Эти мгновения, повторявшиеся каждую зиму, казались ей самыми тяжелыми за весь год. Именно сейчас, пока она трижды задавала вопрос, а гость из Нави молчал, она едва дышала от давящего ужаса: а что, если в этот раз и правда пришел он… Тот, страх перед кем отравил ее детство и исковеркал юность; тот, из-за кого ей пришлось бежать из дома, навсегда расстаться с родными, не простившись; бросить в лесу сестру, самого близкого человека; отдаться во власть киевских отроков, будучи защищенной только их честью… Сейчас, двадцать лет спустя, Эльга приходила в ужас при мысли о своем тогдашнем безрассудстве.
– Кто ты, гость наш любезный? – в третий раз спросила она, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал. – Откуда пришел к нам, что за весть принес?
– Роду я старого, древнего! – наконец отозвался пришелец.
И при первом звуке этого знакомого голоса тяжесть в груди лопнула и растаяла. Стало легко, Эльга перевела дух и быстро глянула на Уту, будто ждала, что та подтвердит. Да, это не Князь-Медведь из далеких плесковских лесов. Это Мистина, Свенельдов сын, муж Уты и побратим Ингвара. Тот самый, что вырвал ее, Эльгу, из лап Князя-Медведя и привез в Киев к жениху.
– Шел я через поля широкие, через горы высокие, через реки быстрые! Шел чащами дремучими, берегами крутыми, долами чистыми!
Говорить Мистина всегда умел – будто пел. Ему исполнилось сорок лет – этот возраст в иных преданиях называется полным сроком жизни, после чего идет заедание чужого века, но Мистина ни в чем не походил на старика и по всему считался в Киеве одним из первых. Знатностью рода и заслугами почти никто не мог тягаться с единственным сыном покойного Свенельда – разве что Асмунд, родной брат Уты и кормилец Святослава. Но тот предпочитал дружинные дела, не вмешиваясь в дела священные, поэтому никакого соперничества тут между ними не было. Хотя бы тут…
– Выпей с дороги и благослови нас! – сказала Эльга, когда он закончил речь, и с поклоном подала ему рог.
Мистина-Велес принял рог, поднес к прорези в личине и немного отпил. Потом передал Алдану – своему же оружнику, который, будучи мужем Предславы Олеговны, занимал среди мужской родни княгини одно из ближних мест. Рог пошел по кругу – по первому ряду, где стояли киевские бояре, пока не вернулся к Мистине. Остаток он вылил на очаг и высоко поднял перевернутый рог.
– Ну, молодцы честные, мужи киевские! – с молодым задором крикнул Сивый Дед. – Не пора ли нам идти бычка черного искать?
– Пора, пора! – с облегчением завопил народ.
Мистина взмахнул рогом – и все с гомоном повалили наружу.
* * *
Пылал огонь посреди площадки святилища; высокое пламя рвалось в вышину, будто стремясь осветить даже божеские палаты за стеной густых туч. Перед костром мужчины во главе со Святославом свежевали черного бычка. Голова животного, помазанная медом, лежала на камне-жертвеннике. По сторонам его стояли Эльга и Ута с чашами в руках, будто две удельницы. Здесь, на вершине Святой горы, Эльга чувствовала себя вознесенной над землей и приближенной к богам; они хорошо видели ее, освещенную пламенем. Глядя в темное небо, она ждала… сама не зная чего.
Вот уже двадцать лет она в положенные дни обращает к небу одни и те же слова – те, что старше Святой горы. Те, что перед ней произносила с этого же места княгиня Малфрида, а перед ней – княгиня Бранислава, супруга Вещего и дочь Аскольда. До того – ее мать Богумила, жена последнего полянского князя… или дочь… надо у Честонеговой боярыни спросить, та точно помнит. Но ни разу, ни разу за эти двадцать лет боги не ответили Эльге. Может быть, Браниславе и ее матерям-предшественницам они отвечали? А к ней, пришедшей сюда из чужой земли и разорвавшей связи с родом, пролившей кровь родного чура, они не благоволят?
Но если кто и мог так думать, то лишь она одна.
Вратислав, Мирослав и прочие волыняне уже приносили клятвы: возлагали руки на дымящееся мясо черного бычка, обещали быть покорными киевским русам, давать дань и не мыслить зла, призывали на себя кары Перуна и Велеса в случае нарушения слова. Святослав клялся в ответ быть земле волынской истинным отцом. «А иначе да рассекут меня боги, как я кольца золотые рассекаю!» – говорил он по примеру далеких северных предков, награждавших дружину разрубленными обручьями из серебра и золота. Он, девятнадцатилетний парень, годившийся любому из этих людей в сыновья.
Эльга сделала пару шагов в сторону, чтобы пламя костра не мешало видеть сына. В такие мгновения она любовалась и гордилась им. Не всегда и не во всем между ними царило согласие – как и с Ингваром, – но, как и отец, Святослав очень хорошо понимал, кто он и зачем послан Рожаницами на землю. В этом он не обманул родительских надежд, и за это она многое могла ему простить.
