Елизавета Дворецкая
Княгиня Ольга. Огненные птицы
Княгиня огляделась и зарыдала. Без удивления и потрясения – у нее уже было время осознать, что случилось. С полным пониманием огромного горя, что обрушилось на землю Деревскую.
Этот звук горького женского плача наконец вернул в тело Берестову душу, что до этого все болталась где-то над затылком, привязанная тонкой серебряной ниточкой. Это не сон и не морок. Эта полусотня изуродованных мертвецов – правда. И ему, Бересту, Коняеву сыну, придется сейчас идти с этой правдой к людям…
* * *
Прибытие царьградского обоза было важным событием осени в Киеве и всегда привлекало много народу. Но сегодня людей на пристани у Почайны было больше обычного, и еще с лодьи Лют заметил кучку белых «печальных» кафтанов. Сам он был одет в обычную дорожную одежду, только вывернутую наизнанку – наряжаться в цветное платье, как обычно делали перед приходом в город, дабы показать успех похода, сейчас было неуместно. У сходней его ждал Альв – сотский оружников Мистины, тоже в белом кафтане. Молча обнял Люта, похлопал по спине, выражая сочувствие.
– Мистина у княгини. Хочешь, ступай к нему, или дома увидитесь. Но это уж ближе к ночи.
– Нам еще разгрузиться надо.
– Все у вас хорошо? Людей не потеряли?
– Один умер летом у Святого Мамы, съел чего-то не то. А так все целы.
– Хорошо. Люди нам теперь понадобятся.
Альв ничего больше не стал рассказывать: после Витичева путники уже знают самое главное.
Вот почему так много людей: сойдя на причал, Лют разглядел, что в городе все четыре вышгородские сотни. Многие знакомые – и оружники, и десятские, и Енарь Шило, Иворов сотский, – подходили к Люту здороваться, тоже обнимали и хлопали по спине. Не все любили Свенельда, но тяжесть этой потери – и для рода, и для державы в целом – все осознавали не хуже Люта.
Иные не приближались, лишь посматривали с любопытством со стороны, и в их глазах Лют видел отражение тех же вопросов и ожиданий, что томили его самого. На такие взгляды он привычно отвечал сосредоточенно-вызывающим взглядом, заставляя отводить глаза.
Очень хотелось поскорее увидеть брата. Теперь Мистина стал вершителем его судьбы, и казалось, один взгляд в это знакомое лицо откроет Люту его грядущую участь. Со дня смерти отца Мистине принадлежало право решать, быть младшему брату человеком или нет. Судя по тому, что он прислал на пристань Альва – свою правую руку, Люту не грозило быть отторгнутым от дома и рода. Но что будет теперь с самим Мистиной? При Ингваре его положение было нерушимо, но того больше нет… И Свенельда нет, а значит, многочисленные враги отца и сына теперь попытаются отыграться за все свои потери.
Десять лет назад Свенельд с младшими домочадцами перебрался из Киева жить в Деревскую землю, и в поприще от Искоростеня у него был свой городец. Возвращаясь из Царьграда, Лют и Свенельдова дружина всегда сначала останавливались в Киеве, чтобы дать отчет Мистине о его доле товаров и денег, а заодно рассказать на княжьем дворе заморские новости. Мистина со своей семьей и дружиной занимал старый отцовский двор, который и сейчас, десять лет спустя, все еще называли Свенельдовым. Сюда Лют попал уже почти в темноте: когда проследил, как перевозят в клети товары из лодий. Киев изменился: на улицах, пристанях и торгах замечалось многолюдство и тревожное оживление. Лица были мрачны, полгорода обрядилось в «горевую» белую сряду, остальные носили обычную одежду, но, как и Лют, швами наружу. Князь был общим отцом всему русскому и полянскому роду, смерть унесла его совсем недавно.
Но он уже был отомщен. Еще в Витичеве Лют услышал о походе княгини Эльги в Деревскую землю: с двумя десятками отроков она отправилась на могилу Ингвара и там приказала перебить с полсотни упившихся деревских старейшин. С самим Маломиром, ее незадачливым женихом, во главе. Рассказывая об этом снова, вышгородские оружники расправляли плечи, на лицах отражалась гордость своей госпожой. Вышгородская половина дружины уже почти десять лет принадлежала Эльге, и теперь отроки, не бывшие в тот день с ней, гордились этим делом, как своим.
Во дворе перед жилыми избами Люта встретила Ута – его невестка, жена Мистины и двоюродная сестра Эльги. Через нее Свенельд стал сватом самого Олега Вещего, и скромную, трудолюбивую, самоотверженную Уту в семье очень почитали. Вид у нее был изможденный; при виде младшего деверя на глаза набежали слезы, но быстро высохли – она уже все выплакала.
Обняв парня, Ута провела его в дом, усадила, пыталась покормить. Но он не мог есть, а только глядел на нее, желая и не смея спросить: как… От Енаря он еще на пристани услышал – Ута и ее дети были при том, когда Ингвар погиб. Все случилось у них на глазах. Но как они попали на берег Тетерева, да еще в такой страшный час?
– Все это из-за нас… – Ута сидела, уронив руки на колени, и от ее одетой в белое худощавой, малорослой фигуры веяло тоской и неутолимой болью. Она исхудала за эти лето и осень, черты лица заострились, сделав ее старше ее неполных тридцати лет. – Из-за меня и детей. Если бы мы не поехали на погребение… но кто же мог знать?
И вот тут Лют узнал самое для него страшное. Понял, почему русы – и в Витичеве, и в Киеве – так странно на него смотрели. Убийство Ингвара не состоялось бы, если бы не измена Свенельдовой дружины. Лет пятнадцать безраздельно пользуясь всей деревской данью, его оружники разбогатели, завели семьи и хозяйство, носили греческие кафтаны и желали, чтобы после смерти господина все осталось по-старому. Для этого им требовался новый, такой же влиятельный вожак, способный отстоять свои и их права перед Киевом. Его они надеялись найти в Мистине, но тот обманул их надежды: отказался ради деревских бобров изменить Ингвару и русской державе. Пытаясь его принудить, старшие Свенельдовы оружники сговорились с древлянами и устроили похищение Мистининой семьи: жены, четверых детей и сестры-девицы. Их спрятали в болотах, в тайном старинном святилище, куда знали дорогу меж топей лишь самые сведущие из местных. И оттуда их сумел вызволить Ингвар с двумя десятками гридей. А на обратной дороге их ждала засада на реке Тетерев: древляне во главе с Маломиром и остатки Свенельдовой дружины, уже к тому времени перебитой Ингваром. Последнюю битву русский князь принял на берегу, на глазах Уты и детей[1]. Гримкель Секира, его сотский, был убит стрелой в тот миг, когда держал на руках Велесика – шестилетнего сына Мистины. Сейчас мальчик, тоже одетый во все белое, жался к коленям матери, и лицо его было не по годам сурово.
– Я все понял, – подняв глаза к молодому стрыю, сказал он, когда Ута умолкла перевести дух. – Гримкель и его люди погибли, чтобы спасти нас. Когда у меня будут свои оружники, я буду им как брат и отец. Потому что вождь и дружина – это отец и дети, братья и… братья.
Ута притянула его к себе и поцеловала в голову. Она сама учила его этому, и он, сын и внук воевод, крепко запомнил страшный урок своего детства.
А вот Лют снова сидел, как дубиной по шлему ударенный. Сейчас он хуже шестилетнего дитяти понимал, что ему думать обо всем об этом. Сигге Сакс… Эллиди с его серебряными бусинами на косичках темной бороды… Четверо братьев Свеновичей, ловких по торговым делам: двое из них обычно летом ездили в Царьград продавать деревскую дань, а двое – зимой на моравский путь с полученными взамен греческими паволоками. При отце оставались Рановид и Туробор – значит, прибывшие с ним из Царьграда Евлад и Бер лишились братьев… А Турило, Ашвид, Берняк… Парни – Ольтур, Лис, Кислый, Болва, Регни, Ловец… Его наставники и приятели, те, с кем он всю жизнь с семилетнего возраста сидел за одним столом в отцовской гриднице – сперва здесь, потом в Свинельдовом городке. И они… предатели? Убийцы? Их руками едва не была погублена Ута с детьми, а потом и сам Ингвар отправлен в Валгаллу… Это не укладывалось в голове.
Зато было понятно, почему на него так все смотрят. Свенельд погиб на охоте, ни в чем не изменив господину. Но дружина его предала русь и тем заставила русов в его сыновьях видеть почти тех же предателей.
– Мы со Свенельдичем хоронили их, – Ута называла мужа по отчеству. – Нас Маломир привез в Искоростень и за Свенельдичем послал. Вот, сказал, Ингвар твоих чад захватил и хотел в Киев увезти, а я отбил и тебе вручаю… Как он не зарубил его на месте… только из-за нас. А вернуться мы не могли. Не знали, что нас в Киеве ждет, а тут весть пришла – Эльга сама едет. Тогда мы поехали к ней навстречу. С древлянами вместе. И потом… вместе с ней в Киев ускакали. А там, на могиле, никого живого не осталось… Предслава только. Как у меня о ней теперь сердце болит… Эльга… с нами опять дружна и от наветов защищает. Но люди косятся на нас. Ты ведь приметил уже?
Лют кивнул. Он думал, что потерял отца и князя… а оказалось еще хуже – под угрозой была родовая честь.
* * *
Мистина приехал домой только ночью. Вместо троих-четверых телохранителей, как обычно, сейчас при нем был полный десяток, и это лучше всяких слов сказало Люту, как нехороши их дела. Он встречал брата у дверей избы, во дворе; сойдя с коня, Мистина обнял его, но как-то отстраненно. Лицо его, обычно бодрое, сейчас выражало смертельную усталость, черты казались огрубевшими, веки опухли, как будто он очень мало спал.
Старшего и младшего Свенельдова сына разделяло семнадцать лет. Старший был заметно выше ростом (Лют горячо надеялся, что еще подрастет в ближайшие годы), но черты лица были почти те же: острые скулы, глубоко посаженные глаза. У Мистины от давнего перелома носа осталась горбинка, а Лют унаследовал от Свенельда глаза цвета ореха, которые при разном освещении меняли оттенок – от серо-зеленого до светло-карего. Красивые светло-русые волосы Мистина зачесывал назад и связывал в длинный, до лопаток, хвост. Люту, как человеку более низкого положения, эта красота не полагалась, и остриженные по греческому обычаю волосы спереди закрывали половину лба, а по сторонам он заправлял их за уши – отросли за время долгой обратной дороги. После лета под жарким солнцем Греческого царства его светлая кожа приобрела буроватый оттенок – обычное следствие первоначальной красноты, и выгоревшие волосы казались еще светлее. Черты младшего брата еще дышали юностью: нечто детское сохранилось в очертании свежих ярких губ, в пушистых прямых бровях, в чисто выбритых щеках с ямочкой справа – он уже брился, но права носить бороду, как парень неженатый, еще не имел. Однако в твердых очертаниях челюсти, в крепкой шее и покатых мускулистых плечах уже сказывалась заложенная в него мощь, которая будет крепнуть с каждым годом. В этих юных чертах заметнее было выражение горестной растерянности, будто чувству еще негде было там скрыться, спрятаться. Правильные черты старшего брата к тридцати четырем годам огрубели, на высоком открытом лбу виднелись тонкие продольные морщины, в очертаниях губ, таких же ярких, появилась жесткость, и напряжение всех бед придавало ему выражение лишь утомления и замкнутости. Братья казались разными и в то же время очень близкими, как один и тот же человек на разных ступенях своей жизни. У старшего уже многое было позади, и место свое в жизни он давно нашел. Он хорошо знал, чего хочет, его понимание своего пути уже прошло через суровые испытания, но зато он был за этот путь спокоен. А судьба младшего еще таилась в темном источнике норн.
До этого дня сводные братья не знали друг друга близко. Старший был уже взрослым мужчиной и воеводой, когда младший еще бегал в рубашонке и рубил бурьян деревянным мечом. Подрастал Лют в земле Деревской, и в последние восемь лет они виделись то здесь то там, по три-четыре раза в год. Теперь, когда не стало Свенельда, главы рода, они вдруг оказались наедине и взглянули друг на друга новыми глазами. Каждый будто задавался вопросом: да что он за человек-то, мой единственный брат?
От этого Лют не знал, что сказать. Оба они понесли большую потерю, но не причитать же, как бабы? Ой, дескать, горе-то какое, ну кто бы подумать мог…
– Ни с кем в городе не поцапался? – почти сразу спросил Мистина.
– Нет.
– Я Альва послал к тебе, чтобы видели: ты мой брат, и кто тебя тронет, со мной переведается.
– Так все плохо? – вырвалось у Люта.
– Пока Эльга за нас – не так чтобы очень плохо. Я сам отомстил за Ингвара, на моем ноже, – Мистина коснулся белой рукояти скрама на поясе, – была Маломирова кровь. Я ее привез – от сорочки кусок отрезал и вытер – и в гриднице боярам и старцам показал. Тебе покажу, но после – Эльга лоскут у себя заперла. Она верит мне… говорит, что верит…
Он закрыл глаза и замолчал, но видно было, как глазные яблоки тревожно перекатываются под опущенными веками. Маломирова кровь – еще не все. Еще до того скрам Мистины окрасился собственной его кровью. Это была цена возвращения доверия Эльги. Он отдал во власть княгини свою жизнь, но об этом знали только они двое. Гибель Ингвара нанесла ужасный удар державе русов, но если бы она разрушила доверие между его женой и его воеводой, это дерево не устояло бы. Вдвоем они дали первый ответ беде, одержали первую победу и тем проложили себе дорогу к дальнейшей борьбе. Но сколько еще всего оставалось впереди…
– Ты же был при погребении отца? – тихо спросил Лют.
– Да. – Мистина кивнул. – И Ингвара тоже. Для него и гридей выложили общую краду. Древляне не хотели делать ему русскую могилу, да и что я мог дать ему с собой? При них были только походные пожитки. Даже меч Ингваров не нашли.
– Как так?
– Его добивали в реке. Она видела, – Мистина прикусил губу и оглянулся на дверь, куда вышла Ута, оставляя братьев наедине. – Он отступал в реку и получил сразу две смертельные раны уже по пояс в воде. Он упал назад, и меч выпал в воду. Эти псы спешили его добить, не догадались поискать меч, а его же сразу унесло. Но оно и к лучшему. Они не отдали нам оружие, то, что потом собрали. Сказали, что это их добыча и они ее богам поднесут. Не знаю, как бы я спал, если бы тот стервец Гвездобор, или Маломир, или Сакс получил Волчий Зуб и ходил хвастался.
Мистина невольно прижал ладонь ко лбу, заслоняясь от такого позора.
– Пусть лучше в реке лежит…
– Так все это затеял Сакс?
Старший отцов оружник, правая рука Свенельда… Опытный толковый человек, сильный воин, Сигге был опорой дружины и своим влиянием на нее уступал лишь самому вождю.
– И его приятели, «старики», – кивнул Мистина. – Эллиди, Ашвид. Они всем заправляли и соблазнили всю дружину. Пойми, – легко угадывая смятение брата, Мистина шагнул ближе и положил руку ему на плечо, – отец никогда бы такого не позволил. Отец был верен Ингвару, как своей чести. Ты был еще мал, в годы между первым и вторым походами на греков… Тогда здесь тоже было все непросто… Ингвар ушел в дань, а зимой Грознята черниговский и Хельги Красный предлагали мне не пускать его назад, взять Эльгу в жены и самому сесть на киевский стол.
– Что-о? – впервые об этом слыша, Лют вскинул голову и вытаращил глаза.
Он знал, что род отца очень хорош и по женской ветви связан родством со Скъёльдунгами. А матерью Мистины к тому же была дочь князя ободритов, так что старший сын Свенельда унаследовал королевскую кровь от обоих родителей. Но представить его на киевском столе, мужем княгини… Почти как если бы ему предложили один из двенадцати престолов в Асгарде.
– И поначалу это могло бы получиться. Но отец показал мне плеть, – Мистина взглянул на ларь у двери, где лежала его плеть, в ту же памятную зиму подаренная ему Свенельдом. – И я понял, что он не советует мне этого делать, – Мистина улыбнулся, думая о том, чего не мог рассказать Люту. – И как день ясен, он был прав. Понимаешь? Отец не хотел даже киевского стола для меня, потому что это была бы измена. Лишнее честолюбие губит. И он вовсе не желал делать Дерева своим наследственным владением и отнимать у киевских князей, после того как сам захватил для них эту землю. Те люди, что пошли против Ингвара, предали и своего покойного вождя тоже.
Лют молчал. Тяжко было думать о предательстве тех, с кем он вырос, но теперь хотя бы становилось ясно, на чьей стороне он сам. На той, где отец.
– Что теперь? – наконец спросил он.
– Мы скоро пойдем туда, – как о вполне обычном деле ответил Мистина. – За моего побратима Ингвара я отомстил. За Ингвара – князя русского – мстить будем мы все. Весь род русский. А что касается нас, тебя и меня… нам придется не быть раззявами в этом походе, чтобы ни одна сорока не смела даже мысленно обвинять нас в предательстве. Понимаешь? – Мистина наклонился ближе к брату и взглянул ему в глаза, карие при свете масляного светильника на столе. – Сейчас, когда мы с Эльгой уже развернули удачу лицом к себе, найдется немало отважных витязей, желающих стяжать себе славу на деревской крови. Но мы с тобой должны быть на острие этого меча. Обязаны – перед собой, перед памятью отца, перед честью наших предков Скъёльдунгов.
И даже в этот тяжкий час Лют воспрянул духом от этих слов. Его знатный брат, сын ободритской княжны, сказал «мы» о нем и о себе, как о равных, признал и его, сына челядинки, таким же потомком старинного рода датских конунгов.
– Мы должны быть впереди всех. Пусть даже умереть – но не отстать и никого не пропустить вперед. Теперь нас лишь двое, мужчин нашего рода, ты и я. И если к тому дню, когда последние уцелевшие древляне будут брошены к ногам Эльги и Святослава, мы оба будем живы – с меня приличный меч.
Лют не сдержал улыбки – в первый раз с того часа, когда шел за Бернишей к Тормару, чтобы узнать все эти новости. Приличным мечом в семье назывался рейнский клинок, так называемый «корляг» с клеймом и золоченым набором – какой был у Свенельда и какой сейчас лежал на скамье, снятый Мистиной вместе с плечевым ремнем. Для Люта получить такой было бы почти то же, что сесть в круг двенадцати богов на небесных престолах.
Но дело-то не в этом. Лют опустил голову, с трудом подбирая слова для того, что переполняло грудь.
– Каково бы ни было мое оружие… – выдохнул он, – пусть оно убьет меня, если я не докажу… что я сын своего отца…
По жестким чертам Мистины вдруг расплылась улыбка, и от нее это усталое лицо стало ясным и красивым, будто солнце. А в глазах его мелькнуло некое чувство, какого Лют не привык там видеть. Добрая усмешка… радость… даже любовь. Но Мистина тут же прикрыл глаза, будто желал спрятать от него их влажный блеск, и опустил голову.
* * *
Это был самый жуткий день за всю Берестову восемнадцатилетнюю жизнь. Сначала он под руку вел – скорее волок – княгиню до веси. Она едва переставляла ноги. У избы он посадил ее на завалинку, ушел в огород и там снял изгаженные порты. Обтерся жухлыми лопухами и в одной рубахе пошел в избу – звать своих. Долго втолковывал заспанному отцу и матери: русы всех убили. Нет, не пьяные лежат. Мертвые. Он хорошо посмотрел. Зарубленные. Да, все – и бояре, и отроки их. Одна княгиня уцелела, вроде ранена, пусть мать ее осмотрит. Русов никого там нет. Ни одного человека. И лошадей их нет.
Надев чистые порты, пошел по соседям. Малина – весь большая, двадцать шесть дворов. Здесь, при Малиной горе, стояло самое старое святилище на Тетереве и притоках, самое сердце племени маличей. В ней жил сперва один род, потом к нему подселились соседи, потом все опять перероднились между собой, и сейчас малинцы, хотя делились на три рода – Сушиновичи, Новаки и Радятичи, – невест друг у друга не брали и девок отдавали только на сторону. Здесь, при святилище, исконно жил глава маличей, старший над всеми родами по Ирше и Тетереву. Раньше он именовался князем, но, когда лет полтораста назад маличи перешли под руку древлянского князя с берегов Ужа, стал боярином.
На Гвездоборов двор Берест отправился первым делом. Застал здесь только боярыню и челядь: оба Гвездоборова сына, Стан и Гостята, пировали с отцом на могиле… Он так и не смог сказать женщине, что она потеряла разом мужа и обоих сыновей.
– Идите на могилу русскую, – только и сказал Берест. – Людей возьми. Худо там…
И ушел, оставив ее думать, что боярин так упился вчера, что теперь от похмелья не в силах поднять головы.
В недолгом времени над Малином поднялся истошный плач. Из своих было зарублено восемь человек – все старшие, главы семей, приняли кровавое питье Маренино. Да еще с два десятка малинских бояр, приехавших из соседних волостей, с их отроками. Старшими над маличами внезапно оказались Коняй – отец Береста, и дядька Мезенец. Им пришлось распоряжаться всем делом: поднять мертвецов, устроить толком… Уложить их пристойно, на спину, сложить руки стоило большого труда – тела крепких мужчин, потерявшие много крови, быстро окоченели. Кое-кому пришлось заправлять в брюхо выпущенные кишки. Для иных пришлось искать отрубленные кисти – видать, люди в последний миг жизни безотчетно пытались защитить голову. Берест сомневался, все ли руки разложили по принадлежности, но молчал. Он свое уже отбоялся: работал молча, стиснув зубы, когда другие отроки и даже мужики вокруг него то и дело отбегали в сторону – кого тошнило, кого слабило от ужаса и вони… Кто-то вдруг принимался судорожно хохотать, до икоты, и таких Коняй успокаивал оплеухой. У иных, когда поднимали родного отца или деда, слезы капали на руки. Женки причитали непрерывно. Детей всех заперли в избах.
Но вот собрали, уложили, прикрыли тела чем нашли – вотолами, шкурами, даже мешками. Парни стояли, разведя в стороны воняющие руки, и ошалело глядели друг на друга.
– Портище теперь сжечь только, – прохрипел Мезенец.
Выпачканные запекшейся кровью и разной гадостью из разрубленных внутренностей трупов, сорочки и порты больше никуда не годились. Пятен этих никакой золой не вывести, а тени ужаса смертного – и подавно.
– Как же мы их всех… на крады класть будем? – спросил Комель, братанич Мезенца, в изумлении разглядывая длинные ряды вытянутых на траве тел. – Дров не напасешься…
– Не сами же мы! – Коняй сбросил наземь испачканную рукавицу и дрожащей рукой вытер лоб. – Люди-то не наши. Надо в Искоростень к князю посылать. И княгиню везти. Пусть свои за ними приезжают.
Лошадей, на которых прибыли старейшины, русы угнали с собой, и оказалось, что ехать можно только на тех трех, что имелись у Гвездобора. Туда, к загородке, где ночевал малинский скот, русы не сунулись. А ведь могли бы и избы подпалить, с запоздалым страхом думал Берест. Дождя давно не было, из-за чего озимые не сеяны, кровли сухие…
– Ты и поезжай, – велел ему отец. – Верхом же умеешь, не зря учился.
– Да куда мне… – Берест опешил, – отроку да к самому князю…
– Мне здесь надо быть. Женки нипочем не хотят при мертвецах без мужиков оставаться.
И так уже две старые бабки сновали вокруг луговины: одна держала совок с горящими углями и пахучими травами, а другая щедро сыпала маковое семя – это средство мешает мертвецам вставать.
После первой растерянности Берест даже обрадовался: убраться бы подальше от этого мертвого воинства. Маренина рать за этот жуткий день ему опостылела так, что хоть падай. Стоило закрыть глаза – и перед глазами вставали эти лица, эти руки, кровь на полотне… Вонь так прочно впуталась в волосы и забилась в нос, что и спешная баня не помогла.
– Как я спать-то буду? – буркнул он сестре, Мотылице, вытирая мокрую голову.
– Я весь год теперь не буду спать! – отчеканила та, тараща глаза, и выразительно застучала зубами.
Мотылице было пятнадцать – в самой поре девка. На той же Мокошиной неделе ее сговорили вести замуж – в Доброгощу, за Зеленцова сына Радко. Но при мысли о свадьбе Берест содрогнулся. Князь Маломир тоже про свадьбу думал… с Ольгой киевской… а теперь лежит с глубокой смертельной раной в груди. Он умер мгновенно, как сказал дядька Мезенец, даже, наверное, не понял, что умирает. Удар был нанесен очень опытной твердой рукой. От подола его сорочки оказался отрезан лоскут – видать, убийца оружие вытирал.
Назавтра отправились втроем: стрый Стеблина, отцов младший брат, Берест и княгиня. Та, к удивлению малинцев, оказалась даже не ранена. Вся ее одежда была испачкана лишь чужой кровью. Мать дала ей во что переодеться, и теперь та ехала в простом повое, в материной нарядной плахте и белой свитке, что осталась от помершей снохи. Предслава по-прежнему была бледна и молчала, иногда прикусывала губы. Только иногда начинала дрожать, но не подавала голоса. Судя по глазам, была не совсем в себе, и Берест старался не смотреть ей в лицо, но был рад, что она хотя бы молчит. Лучше не спрашивать и не знать, что с ней там сотворили и почему она, жена Володислава, осталась жива единственной из полусотни. Почему русы не убили ее, не полонили, не увезли с собой. Пусть Володислав сам спрашивает…
* * *
От Малина до Искоростеня – сорок поприщ. На хороших конях верхом этот путь одолевают за день с небольшим, и на место малинцы прибыли назавтра к полудню. Когда впереди показался городец на вершине буровато-желтой, с красным отливом гранитной кручи близ Ужа, княгиня чуть ли не впервые подала голос.
– Я сама все расскажу мужу моему и людям, – сказала она. – Вы только подтвердите.
Берест вздрогнул, переглянулся со Стеблиной. Тот сделал знак бровями: оно и к лучшему. Оба они не представляли, как сообщать князю такие вести.
Пока они проезжали предградья, мало кто оглядывался на двоих незнакомых отроков и женку: княгиню не признали в простом платье и глядели по большей части на коней. Вот Гвездоборовых коней, судя по окликам, кое-кто признал. Проехали через мост над ручьем и ворота вала с частоколом поверху, между избами городца к княжьему двору. И лишь тут какая-то баба вдруг ахнула:
– Княгиня-матушка! Да что с тобой случилось?
Берест даже улыбнулся невольно: баба заметила, что княгиня потеряла свое платье. Если бы это были все потери земли Деревской!
– Позовите князя сюда, – не сходя с седла, распорядилась Предслава. – Пусть выйдет ко мне. И созывайте всех мужей немедля. Важную весть я принесла вам.
На площадь в середине городца торопливо вышел Володислав. Берест знал в лицо младшего из двух князей-соправителей, но так близко видел его в первый раз. Володислав был старше его лет на пять, не больше; ниже среднего роста, довольно щуплого сложения, тот издали в глаза не бросался. Черты у него были довольно приятные, лишь высокий выпуклый лоб словно нависал над лицом; темные брови с надломом у внешнего конца напоминали плавный и грозный очерк распахнутых в полете крыльев черного коршуна. Взгляд серых глаз, устремленный на княгиню, сразу выдал тревогу.
– Что на тебе за платье? – спросил он жену, сам сняв ее с коня. – Где стрый Малко?
Предслава мягко отстранила его и выпрямилась, сцепив опущенные руки.
– Черную весть я принесла тебе, Володиславе. Тебе и всей земле Деревской.
– Что такое? – Володислав нахмурился. – Не приехала Ольга? Обманула?
– Свенельдич утек, да? – выкрикнул кто-то из мужчин в толпе.
– А я говорил: нечего было отпускать его с женкой и чадами! Сидели бы здесь!
Даже ожидая подвоха, в Искоростене и подумать не могли о том ужасе, какой случился на самом деле.
– Уже успела, видать, Ольга другого мужа сыскать себе! – пошутил кто-то. – Царя греческого!
Предслава даже не глянула на говоривших. Одетая простой женкой, она вдруг обрела величавость, какой Берест в ней прежде не видел. Обвитое льняным убрусом лицо было бледно, черты заострились, а голубые глаза из-под светлых, золотистых бровей смотрели из такой глубины, будто душа ее пребывала в Нави. Она видела только своего мужа, и Берест подумал вдруг: она не то хочет ему сказать, что сказали бы они со Стеблиной. Что-то иное, свое, только им, князьям, понятное.
– Стрый твой Маломир убит. И все старейшины деревские, что были с ним на могиле Ингоревой, убиты. Эльга отомстила за мужа своего и убийц Ингоревых отправила за ним следом. Беда горькая пришла к тебе, земля Деревская, и еще худшие беды идут вслед за нею.
Предслава развязала седельную сумку, достала какое-то белое тряпье, развернула. Это оказалась ее одежда – шелковый убрус, кафтан из тонкой шерсти. Все было забрызгано ржаво-красными пятнами засохшей крови.
– Вот кровь старейшин деревских, на той страве пролитая.
На княжьем дворе стояла тишина: люди со всего Искоростеня слушали княгиню и не верили ушам. А Предслава – бледная, спокойна и ужасная в этом спокойствии – была как сама Карна, посланница Марены, возвещающая смертным их горькую участь.
– Еще есть время, – продолжала она, не сводя глаз с Володислава и будто пригвождая его взглядом к месту. – Сейчас долги уплачены сполна. За Ингореву голову взята русами Маломирова голова, за гридей Ингоревых – деревские нарочитые мужи. Если предложишь Эльге сейчас мир – она примет. Но если промедлишь… это, – она показала на свой кафтан, повешенный на седло, – будет лишь первая кровь деревская…
– Мир? – тихим и страшным голосом повторил Володислав, будто не понял ее. – Мир предложить? Этой суке… стерве… мой стрый… он мертв? Ты сама видела его мертвым?
Предслава молча повела рукой в сторону Стеблины и Береста, предлагая им вступить. Стеблина сглотнул и с чувством обреченности шагнул вперед. Поклонился, будто пытаясь своей почтительностью смягчить страшную весть.
– Истинно, княже. Верно все княгиня сказала… про Маломира и бояр. Все мертвы лежат… Изрублены на страве… на могиле прямо… мы поутру нашли их. Думали, что-то долго не идут… запировались… а пошли – там живого нет. Безоружных, пьяных, иных даже спящих… порубили, покололи…
В толпе закричали бабы. В Искоростене и поблизости жило еще несколько бояр – Обренко, Турогость, Найден, Пятунко. Их семьи осиротели, и за эти мгновения, пока Берест говорил, ужасная правда дошла до сердец.
– И наш тоже? – бабы одна за другой с выпученными глазами проталкивались ближе к нему. – И Любовед мой?
– И Туряга?
– Не может быть!
– Брешут они!
– Послушай меня, земля Деревская! – перекрывая шум, княгиня сделала шаг к толпе, протягивая к людям сжатые руки; Берест видел, что они дрожат. – Еще есть время! Просите у Киева мира! Сейчас! Иначе к весне запустеешь ты, земля Деревская! Эльга исполнила месть свою – она примет мир! Не дайте руси времени поднять на вас меч! Еще не поздно!
Она кричала, понимая, что на вече ей говорить не дадут. Володислав схватил ее за руки и грубо потащил к жилой избе. У навеса стояли, держась за няньку, двое княжеских детей: мальчик лет шести и девочка чуть моложе. Теперь они с плачем потянулись к матери, Предслава пыталась подойти к ним, а муж толкал ее в избу, торопясь скорее убрать от глаз толпы. Над площадкой в окружении дворов взвился шум, крик, бабий вопль и плач.
Назавтра Стеблина и Берест отправились домой, с обратным поручением: Володислав, ныне единственный великий князь древлян, приказал старейшинам всех двенадцати колен деревских собраться к Искоростеню на вече немедленно, не дожидаясь первого снега. Княгини они больше не видели, но ее бледное, полное отчаянного прозрения лицо, ее срывающийся голос преследовали их днем и ночью. Даже мертвецов заслонили.
