Елизавета Дворецкая
Княгиня Ольга. Пламенеющий миф
«…княгиня руская Олга образом тиха, и кротка, и любима ко всем, такоже и мудра зело…»
«Князь же рускии Игорь поня ю за ся за премногую ея премудрость и добронравие…»
«Царь же Иван Цымисхии восхоте пояти ю, понеже мудра бе и красна зело…»
«…хожаше блаженная княгиня Олга по градом и по местом и учаше люди вере Христове, и уроки легкие и дани полагаше на людех…»
«И поиде въслед Господа нашего Исуса Христа, и всеми добрыми делы осветившеся, и милостынею украшьшися, нагия одевающи, жадныя напояющи и странныа упокоевающи, нищая и вдовица и сироты вся милующи, и потребу даяше им всяку с тихостию и любовию от всего сердца своего…»
«…угоди Богу по премногу добрыми делы своими…»[4]
Тихая, кроткая, любимая всеми, премудрая, добронравная, прекрасная – вот в каких словах описывает героиню житие. Она установила легкие дани, занималась добрыми делами, раздавала милостыню, одевала нагих, кормила голодных, поила жаждущих, давала приют странникам, миловала сирот и вдов, и все это – с любовью от всего сердца своего. А там, в литературных легендах – суровая, холодная, коварная и жестокая.
Ничего общего, как видим, между светским и церковным образом нет. Как будто про двух совершенно разных женщин говорится. Собственно, так оно и было – это две разные женщины, вернее, две разные литературные героини. Уже в раннем средневековье – в XII–XIII веке, когда складывались первые посвященные Ольге памятники, она сделалась героиней мифа, и каждая сторона рассказывала этот миф по-своему. Ольга-язычница в народных преданиях\в летописи и Ольга-христианка в житиях тогда были разными образами, созданными разными авторами, как, скажем, Анна Каренина и Татьяна Ларина. Каждый жанр древнерусской литературы, светской и церковной, решал свои задачи при помощи своих средств и получал нужные ему результаты. Но поскольку исток в реальности у того и другого образа один, то общественное сознание пытается наложить на реальное историческое лицо эти два литературных образа (противоположного содержания) – Ольги-княгини и Ольги-святой. Из попытки их соединить в одно и получился совершенно парадоксальный образ «жестокой святой». И это вызывает изумление: как, такая злая жестокая женщина – и святая? Но они так и не слились, так и остались по отдельности: Ольга-княгиня и Ольга-святая. Они стоят рядом, как близнецы – один черный, другой белый; как отражения в двух зеркалах, светлом и темном. В каждом из этих двух образов есть что-то от реальной женщины – но как глубоко оно запрятано!
Так где же человек, который, собственно, отражается? Увы, «княгиня Ольга в жизни» уже к началу формирования этих памятников безнадежно скрылась в темных глубинах времени. Получился парадокс: в реальности Ольга действительно была одна, а не две. Но образ ее в культуре сплавился из двух совершенно разных, поэтому ее изображают то с крестом, то с мечом, то на фоне пожара, наделяя символами того и другого ее «воплощения». В легенде массового сознания именно ее «языческие» качества победили, а христианские ее добродетели воспеваются только в церковной литературе. Большинство ее «светских» изображений (к ним примыкает и знаменитый портрет работы В. Васнецова) являет суровую особу с неприятным лицом, будто говорящую: тех сожгла и этих тоже сожгу… (Иногда выражение просто маньяческое.) В то время как на многочисленных иконах современной работы святая равноапостольная княгиня Ольга сияет молодостью, кротостью и ангельской красотой. Приятно посмотреть.
Но откуда, собственно, взяты сведения, из которых созданы эти образы, столь различные меж собой?
Источники наших знаний
Собственно аутентичные источники наших знаний о княгине Ольге изучены хорошо. Исследованиям летописи, житий и других немногочисленных документов эпохи, связанных с ней, посвящена поистине необозримая научная литература. Мы не будем затрагивать историю памятников-источников, для нас текстологические исследования важны в одном аспекте: откуда и в какое время возникли те или иные сведения. И оказывается, что от века к веку сведения росли, как на дрожжах: это рос и развивался «Большой миф о княгине Ольге».
Итак, коротко обрисуем источники.
Первая группа: собственно современные Ольге документы.
Таковых всего два (или два с половиной). Первое – описание приема, устроенного для Ольги семьей византийского императора Константина Багрянородного в его книге, которую в русском переводе обычно называют «О церемониях»[5]. Сей трактат представляет собой описание дворцовых церемониалов – Константин создал его как пособие для своего сына и соправителя, Романа, наставление, каким порядком проводить те или иные приемы, торжественные шествия и так далее. Описание приема Ольги туда включено ввиду его уникальности: это единственный случай, когда императорам наносила визит женщина – глава другого государства. В описании подробно перечислены детали: куда когда высокую гостью проводили, где она посидела, где и с кем поговорила, указаны подарки (денежные), которые получила она и ее сопровождающие. К сожалению, ни о каких личных данных там упоминаний нет: мы не узнаем, сколько лет ей было, как она выглядела. Никаких выводов о ее личных качествах по этому описанию сделать нельзя. Это и понятно: Константин описывал порядок приема, а не стремился создавать литературные портреты.
Второй источник: немецкие анналы, описывающие посольство княгини Ольги к королю Оттону Великому по поводу присылки на Русь епископа. К этой истории мы еще вернемся, а пока скажем, что о личности Ольги здесь тоже ничего нет: лишь упомянуто, что она крестилась в Константинополе под именем Елены.
Еще Ольга упоминается в договоре 944 года с Византией (который дошел до нас в составе летописи), но из этого упоминания можно сделать два вывода: что она существовала на самом деле и была особой достаточно высокого ранга, чтобы отправить собственного посла.
И это все! Добра она была или жестока, нежна или холодна, любила только власть или обожала многочисленных племянников – современники, те, кто на самом деле знал ее как личность, не оставили об этом ровно никаких сведений. Выводы о ее характере делают задним числом – очень сильно задним числом, – исходя из сведений о тех или иных событиях ее жизни, главным образом легендарных. Причем выводы эти, из-за незнания всех обстоятельств, делаются очень прямолинейно. Долго правила – значит, любила власть. Обманула и сожгла древлян – значит, была коварна и жестока. И получается, что выводы о характере живой реальной женщины делаются исходя из материала легенды. Литературный персонаж (к тому же неправильно понятый) в нашем массовом сознании полностью заслонил и подменил реального человека. Уж очень тяжело их на таком расстоянии отличить один от другого, уж слишком они слились за эти долгие века…
Но перейдем ко второй группе: источники, созданные после смерти Ольги. Сюда входят летописные произведения и церковная литература. О княгине Ольге упоминали два автора XI века: митрополит Иларион и Иаков Мних, но эти упоминания скорее подтверждают реальность ее существования и ближайшие родственные связи, не давая развернутой информации. Вполне вероятно, что первым возникло устное «сказание об Ольге», причем церковное предание о ее подвиге крещения сформировалось тоже первым. Из устной стихии оно было перенесено в начальные летописные своды. Здесь важно понять: эти своды, хоть и были первыми, от времени жизни героини были отделены немалым, в сравнении с человеческой жизнью, количеством лет. Еще крупнейший исследователь русского летописания А. А. Шахматов выделил Киевский Начальный свод, созданный к 1093 году в Киево-Печерском монастыре, а затем вычленил предшествующий ему Свод 1073 года. Эти своды гипотетичны, а «главная» наша летопись – Повесть Временных Лет – была создана еще позже, в начале XII века. Тем же Шахматовым был выделен и еще более ранний свод – Древнейший, созданный в 1037–1039 годах, но это у ряда исследователей уже вызывает сомнения. Что это был за памятник, впервые зафиксировавший некие сведения о первых русских князьях, у исследователей имеются разные версии. Главное то, что в целом виде он не сохранился и лишь послужил, предположительно, источником для более поздних летописей.
Здесь я хочу заострить ваше внимание на одном важном моменте. У людей, незнакомых с историей летописания, распространено представление, будто летопись доносит до нас непреложную истину. Это же летопись! Ее же прямо там, в древности, написали! А значит, так оно все и было! Нет, не все. Верить летописи – и то с оговорками, в каждом случае разными, – можно начиная с тех пор, как она стала создаваться по горячим следам событий, то есть едва ли ранее второй половины XI века. Все, что было раньше – сказания о Рюрике, Игоре, Ольге, Святославе, Владимире – вносилось в летопись не прямо из жизни, а из народных преданий, уже перенесших около ста лет устного бытования, прошедших через память четырех-пяти поколений. Причем даже этот, уже скорее фольклорный, чем исторический материал, обрабатывался в интересах современной летописцу политической концепции. В первые летописи рассказ об Ольге уже попал в виде сказания, наполненного бродячими эпическими мотивами (мы их рассмотрим позднее). «Большой миф о княгине Ольге» в течение веков постепенно обрастал подробностями, пока не достиг расцвета в «Степенной книге царского родословия» (XVI век), где изложен один из первых в нашей литературе любовных романов – история знакомства Ольги с Игорем на перевозе. Но вполне очевидно, что истинных сведений о жизни женщины, умершей 600 лет назад, составителю этого труда взять было уже негде, если в более ранних источниках они не приведены.
Церковные литературные памятники по близости к времени жизни героини примерно равны летописным: собственно жития Ольги известны с XIII века, хотя некоторые были созданы раньше – в XII веке. Но, опять же, они рассказывали о женщине, умершей двести-триста лет назад, не имея почти никаких твердых источников сведений о ней. История сложения житий – отдельная и большая научная тема, но коротко скажем, что при формировании образа святой акцент делался на церковный канон описания «святой жены», а не на стремление к исторической достоверности. То есть житие как жанр стремится «подтянуть» свою героиню к образам Богоматери и других святых праведниц, а не к реальной княгине Х века.
К жанру житий относятся и два поздних текста, в которых «большой миф об Ольге» достиг наивысшего расцвета: это «Степенная книга царского родословия» (середина XVI века) и «Четьи-Минеи» Дмитрия Ростовского (самое начало XVIII века). А далее вступают в дело светские писатели, основатели российской истории как науки: Василий Татищев (середина XVIII века), Николай Карамзин (начало XIX века), Сергей Соловьев (конец XIX века). Каждый из них написал свою «Историю России», в которой дал, с опорой на письменные источники, уже некоторые свои истолкования материала, хотя в целом они действовали еще в рамках сложившегося предания. Все они понадобятся нам как иллюстрации развития образа княгини Ольги в течение веков. И хотя труды упомянутых ученых не могут считаться источником знаний об Ольге – они сами пользовались древними памятниками и прибавить к ним по существу ничего не могли, – именно они во многом послужили источниками мифа, поэтому мы обязательно должны будем рассмотреть их взгляды на то или иное событие.
Для наглядности перечислим источники «большого мифа» в хронологическом порядке:
– аутентичные документы (середина-вторая половина X века)
– летописание (от конца XI века)
– жития (XII–XIII век)
– позднесредневековые обработки древних источников, включая «Степенную книгу» и «Минеи» Дмитрия Ростовского (XVI – начало XVIII века)
– труды российских историографов (середина XVIII – конец XIX века)
Нужно упомянуть и третью группу источников: народные предания об Ольге, бытующие на месте ее предполагаемого рождения – неподалеку от Пскова, близ деревни (погоста) Выбуты. Там существует многочисленная топонимика, то есть названия различных природных объектов, связанных с ее именем. Это речные протоки под названием «Ольгины слуды» или «Ольгины ворота», Ольгин камень; Ольгина гора; разные развалины зовутся «Ольгин дворец», «Ольгина церковь»; есть «Ольгин ключ». И эти названия не просто живы до сих пор, они продолжают возникать в наши дни! Как пишет современный исследователь А. Александров, когда в тех местах были найдены остатки кургана с кольцевой обкладкой, у местных жителей он получил название «Ольгина башня»[6]. По другому, частному сообщению, через несколько лет после исследования этого кургана в округе уже бытовала легенда, как Ольга стояла на этой башне, высматривая, не едет ли Игорь! Целый сюжет родился прямо на глазах исследователей, в наше время. В основном эти местные легенды совершенно фантастичны, никак не согласуются с историческими сведениями, зато имеют массу аналогов в фольклоре. Главный положительный вывод, который из них можно сделать: большое количество ольгинской топонимики в районе Выбут указывает на глубокую и устойчивую местную традицию. Дух Ольги, которая в реальности могла провести в тех местах лет двенадцать-пятнадцать (от рождения и до замужества) продолжает уже тысячу лет жить там полной жизнью в качестве местного гения и одушевлять собою всю округу. Никакое другое место, насколько мне известно, так настойчиво на роль «малой родины» Ольги не претендует. Ну а, собственно, почему бы и нет?
Это все была присказка. Далее же мы перейдем к конкретике и попробуем рассмотреть миф о княгине Ольге в реальном контексте эпохи. Миф имеет перед контекстом эпохи то преимущество, что он дает положительные, описательные ответы. Миф все знает: откуда наша героиня, кто родители, как с Игорем познакомилась, какие слова говорила древлянским послам или императору в Царьграде… Контекст эпохи же больше ставит вопросов и разоблачает предлагаемые мифом ответы. Но тем не менее, путем привлечения источников, не попавших в поле зрения летописи и житий, контекст эпохи может кое-где даже дополнить Миф.
Часть первая
«О имени же отца и матере писание нигде же не изъяви…»
Происхождение княгини Ольги всегда было предметом интереса. Ну еще бы: хочется же знать, откуда взялась столь выдающаяся женщина, как ее личность и деятельность были обусловлены ее происхождением и воспитанием. Скажем сразу: точного ответа на эти вопросы у науки нет, и я вам тоже их не дам. Об этом ничего не знали уже самые первые авторы «сказания об Ольге», существовало ли оно первоначально устно или сразу сложилось в письменном виде.
В Новгородской I летописи (где, как считается, отразился более ранний, чем в Повести Временных Лет, Начальный свод конца XI века) сказано:
И пакы приведе (Игорь – Е. Д.) себе жену от Плескова, именем Олгу, и бе мудра и смыслена, от нея же родися сын Святослав.
Это, собственно, вся личная информация об Ольге, которой располагала традиция через сто с лишним лет после ее смерти. Ко времени первой письменной фиксации преданий в Киеве, где Ольга жила и умерла, о ее семье ничего известно не было (и никаких дат тоже не сохранилось). Собственно местное, киевское предание запомнило ее обобщенно, уже «мудрой и смысленной» женой Игоря и матерью Святослава. Известен был только город, откуда ее Игорю привезли – Псков.
Проложное житие, созданное в XII веке, говорит так:
«Сия блаженная Олга родом бе плесковытыни, жена же Игоря…»[7]
В XVI веке в этот самый текст добавилась фраза «веси Выбуцкия». Но тоже лишь место рождения, о положении семьи – ничего.
А вот «Житие княгини Ольги» в редакции псковского книжника Василия, в иночестве Варлаама (середина XVI века), осведомлено уже заметно больше:
«…Отца имяше неверна сущи, такоже и матерь некрещену от языка варяжьска, от рода не от княжьска, ни от велмож, но от простых бяше человек».
То есть шестьсот лет спустя откуда-то вдруг всплыли сведения: ее родители были простые люди, варяги, язычники. Это часть развившегося Мифа, но нравится она не всем. Многим казалось, что выдающаяся правительница не может происходить от простых людей, ей пытались найти знатный род. Уже в XVI веке (Типографский летописец) отражено мнение, будто она была дочерью Вещего Олега, но эта версия противоречит родословной легенде ПВЛ: Игорь – племянник Олега, и если бы Ольга была дочерью последнего, то они с Игорем оказались бы двоюродными братом и сестрой, а значит, брак между ними был бы невозможен.
В. Н. Татищев (середина XVIII века) указывает: «более доказательно, что она была рода прежних князей славянских, внучка Гостомысла», и местом рождения ее называет Изборск, потому что «тогда Пскова еще не было», хотя он знал, что в древнейшем житии она названа плесковитянкой. На сто лет раньше, «Псковский Кроник» 1689 года, выводит ее тоже из рода «великого князя Гостомысла» и называет дочерью князя Изборска из города Изборска, из-за чего она там проходит как «великая княжна Олга Изборсковна». Вероятно, в XVII веке сформировалось представление, что если Ольга происходила из Изборска, где по «легенде о призвании варягов» правил Трувор, младший брат Рюрика, то она и была его дочерью или еще какой-то младшей родственницей (что не избавило версию от наличия в ней близкородственного брака).
Мы не станем перечислять все версии происхождения и родственных связей Ольги: они необозримы и очень широко разбросаны по миру. Считали ее и дочерью таких фантастических персонажей, как «Тмутарахан, князь Половецкий», и сестрой полулегендарного датского конунга Ингелла (только потому, что у этого Ингелла была сестра по имени Хельга), и внучкой болгарского царя Симеона Великого. Но все это – домыслы, возникшие спустя века после смерти тех людей, которые действительно могли что-то знать. Эти сведения имеют отношение к формированию «большого мифа об Ольге», но не к ней самой.
Попробуем рассмотреть те немногие факты, которые у нас все же имеются. Их, собственно, два: ее имя и место рождения. На том, что Плесков – это Псков, сходятся все основные источники, и это версия достаточно убедительна, чтобы не имело смысла искать возможности ее опровергнуть. Нет никаких разумных причин считать, что Плесков – не Псков. В Лаврентьевской летописи – «от Пьскова».
Уместно задать вопрос: а почему, собственно, Псков? Почему Игорю, будь он уже киевский князь или только наследник, искали невесту именно здесь – за тысячу километров от Киева, в землях другого племени? Поближе девушек на выданьи не нашли?
Красиво подано описание этого выбора в повести Вадима Каргалова:
Было в людях Псковской земли что-то упрyго-сильное, надежное, несгибаемое, за что их боялись враги и ценили друзья. Побратиму из Пскова верили, как самому себе: не поддастся стыдной слабости, не слукавит по малодушию, не предаст. Взять за себя жену-псковитянку почиталось на Руси за великое счастье: такой женой дом крепок.
Добрая слава шла о псковичах по соседним землям, и они гордились своей славой и ревниво оберегали.
Наверно, именно поэтому мало кто удивился во Пскове, когда послы могучего киевского князя, знатный муж Асмуд и бояре, приехали в город за невестой для своего господина.
То есть выбор города объясняется романтически – его доброй славой на Руси. Выбор же самой девушки несет в себе нечто мистическое:
Щедра Псковская земля на невест-красавиц, дочерей старцев градских, нарочитой чади, старейшин и иных лепших людей, и каждый был бы рад породниться с князем. Но послы, перебрав многих, остановились почему-то на отроковице Ольге, которая даже заневеститься еще не успела: исполнилось Ольге в ту весну лишь десять лет. Кажется, ничего в ней не было примечательного: тоненькая, как ивовый прутик; косы белые, будто солнцем выжженные; на крyглом лице – веснушки, словно кто ржавчиной брызнул. Разве что глаза были у Ольги необыкновенные: большие, глубокие, синие-синие, как небо в августе. Но кто за одни глаза невесту выбирает?
Отец же Ольгин был человеком простым, незаметным, выше десятника в городовом ополчении не поднимался, великих подвигов не совершал, и по имени его знали лишь родичи, друзья-приятели да соседи по Гончарной улице. А вот поди ж ты как поднялся!
Качали головами люди в Пскове, недоумевали. Завистники шептались, что тут, мол, дело нечисто. Не иначе – ворожба. Отвели-де глаза княжескому послу родичи этой Ольги, заговорами опутали. Недаром слухи ходили, будто Ольгина мать с волхвами зналась, да и померла она как-то не по-людски: сгорела от молнии в тот год, когда звезда хвостатая на небе летала, пророча бедствия…
Но все-таки было, наверное, в девочке по имени Ольга что-то такое, что выделило ее из других псковских невест, что уязвило неприступное сердце княжеского мужа Асмуда. Не застыдилась Ольга, подобно другим девушкам, когда посол пришел на ее небогатый двор, не закрыла ладонью пылающие щеки, не потупила глаза. Прямо, твердо встретила оценивающий взгляд Асмуда. И вздрогнул княжеский муж, будто облитый ледяной водой, без колебаний подал Ольге заветное ожерелье, горевшее камнями-самоцветами. Видно, не любвеобильную и мягкую подругу искал посол для князя, но повелительницу, способную встать рядом с ним с великими делами его. Искал и нашел в псковской девочке Ольге, недрогнувшей рукой возложившей на себя ожерелье княгини.
Но видели все это немногие – сам посол, его свита да Ольгины родичи, а потому недоумевали люди во Пскове…
При таком сказочном раскладе всему миру останется вечно недоумевать – мы ведь тоже не видели тот единственный взгляд десятилетней гончаровой дочери, который потряс воеводу и определил его выбор (когда он, заметим, лично обходил все дворы далекого города в поисках именно такой, особо харизматичной девушки). И несмотря на свое незнатное происхождение (хотя мать-ведунья – это не просто так) Ольга с Гончарной улицы буквально родилась княгиней, поэтому сразу узнала свою судьбу, когда та к ней явилась в лице Асмуда, и сразу, единым шагом в нее вошла:
Пышное одеяние лежало на плечах Ольги ловко, привычно, словно она носила его с младенчества; вышитые на аксамите головы львов и хищных птиц угрожающе шевелились. Ольга не шлa, а будто плыла над дорогой, и в облике ее было величие. Лицо окаменело, застывшие синие глаза смотрели поверх толпы: куда-то вдаль, за реку Великую, где висело над лесами багровое солнце. Ольга словно не замечала ни множества людей, шумно приветствовавших избранницу князя, ни расцвеченных праздничными стягами ладей. И не о ворожбе или заговоре шептались теперь псковичи, но о воле богов…
О чем думала сама Ольга в эти торжественные минуты? Да и думала ли вообще о чем-нибудь? Может, она просто отдалась могучему потоку, который поднял ее и понес навстречу багровому солнцу?
…Вечером Ольга встретила Асмуда не своей обычной робкой улыбкой, а гордо, почти надменно. Драгоценные камни на ее широком ожерелье предостерегающе сверкали.
Асмуд удивленно поднял брови и, поняв все, склонился в глубоком поклоне, как перед княгиней… Тогда-то и сказал он боярам, что взяли-де они из Пскова девочку, а привезут в Киев княгиню, перед которой – придет время! – будут трепетать самые знатные мужи…
Теперь спустимся с небес на землю и попробуем рассмотреть рациональные причины выбора Игоревой невесты. Почему же все-таки Псков? Что мы знаем о этом городе в эпоху Ольги? Псков – один из старейших городов России и Древней Руси, один из очень немногих, который при таком возрасте и сейчас остается живым, то есть имеет более тысячи лет развития. Начальная история Пскова (еще не славянского) является предметом дискуссий и до конца не выяснена, однако первые поселения славян на Псковском городище относятся к VI веку нашей эры, то есть Псков не моложе Киева. В VIII–IX веке Псковское городище было крупным поселением в низовьях Великой, между двух густо заселенных регионов: здесь прослежены следы плотной застройки и разнообразного ремесленного производства. В конце IX – начале X века начинает формироваться древнейший посад (одновременно с Подолом в Киеве). В Х веке у него уже имелся детинец – это был полноценный «город» в понятиях тех времен. Территория детинца был занята срубными жилищами с дощатыми полами и печью в углу – укрепление служило местом обитания и работы людей, в отличие от сотен «древних славянских городищ», где укрепления есть, а следов проживания нет, то есть они служили только убежищами для жителей сельской округи. Застройка же укрепления указывает и на иной характер самого населения. Были проведены дендрохронологические анализы некоторых образцов дерева, что дало даты 938 и 944 годы – княгиня Ольга в это время уже находилась в Киеве, но это ее период. Среди находок Х века есть фрагменты керамики, изделия из кости и рога, железа, цветного металла и стекла. Представлены предметы скандинавского происхождения (равноплечные фибулы, бляшка, ланцетовидные наконечники стрел), предметы, поступавшие в земли Северной Руси через Скандинавию, и подражания таким предметам (стеклянные бусы, гребни и заготовки для гребней), гибридные финно-скандинавские вещи. Найдено детское деревянное оружие (меч, скрамасакс?), имитирующее боевое оружие Х века, складные весы и разновесы, игральная кость, глиняные диски от вертикального ткацкого станка, дирхем[8]. Деревянные игрушечные мечи, уменьшенные копии настоящих «каролингов» найдены и в других местах, например, в Старой Ладоге. Видимо, это была вполне обычная принадлежность семейного быта «отроков оружных».
Все это указывает на присутствие в городе не только ремесла и торговли, но и профессиональной воинской дружины, как минимум частично – скандинавского происхождения. В погребениях выделяются, среди славянских, и связанные со скандинавской культурной традицией. В том числе есть такие яркие находки, как железная шейная гривна с молоточком Тора.
В нескольких местах найдены камерные погребения – на Городецкой возвышенности (три камеры) и на Старовознесенском могильнике. Камерное погребение – особый тип, распространенный у высшего дружинного и правящего сословия в Скандинавии, на Руси и в некоторых других зонах скандинавского влияния, от конца IX до начала XI века, то есть главным образом в Х веке. В земле выкапывалась большая прямоугольная яма, стены и пол ее часто обшивались деревом, что придавало ей вид маленькой комнаты; туда помещался покойный, иногда в лежачем положении – на особом погребальном ложе, иногда в сидячем. Бывало, что вместо гроба использовали сундук, короб от повозки или даже лодку. С покойным вместе клали пожитков на целое хозяйство: одежду, утварь, посуду, животных, а то и сопровождающих-людей…
Не будучи связаны между собой, камерные могильники показывают наличие в Пскове Х века нескольких групп скандинавского происхождения и довольно высокого общественного положения. В одной из камер Городецкой возвышенности был погребен мужчина 25–30 лет; он был одет в некую одежду, густо расшитую золотными нитями, вероятно, шелковый плащ. Эта одежда, а также размер камеры (примерно 3,23х3,68) указывают на его принадлежность к псковской знати[9].
Очень ярко представить облик тогдашней псковской верхушки позволило открытие в 2003 году в Пскове камерного могильника Х века. В нем исследовано 8 погребений: женских, мужских и детских. Датируется он серединой – третьей четвертью Х века, это примерно и есть период самостоятельного киевского княжения Ольги, от гибели Игоря до ее смерти. Покойные из псковских камер были снаряжены на тот свет очень богато: со множеством утвари и изделий из серебра с позолотой, с погребальными ложами, парадной пиршественной посудой, с расписной мебелью. Открыты крупные фрагменты женского и мужского костюма, изготовленные с использованием очень дорогого узорчатого шелка. Во всех могилах присутствуют разные предметы быта: бронзовый таз, ножи, ножницы, расчески, сундуки, ведра и так далее, включая хлебную лопату и два небольших весла. В двух женских усыпальницах найдены парные бронзовые скорлупообразные фибулы, скреплявшие специфический скандинавский вид женского платья (отчасти похожего на позднейший сарафан). Есть в этом языческом некрополе и первые следы влияния христианства, постепенно проникающего в высшие полиэтничные слои древнерусской знати – нательные крестики, восковые свечи.
Вот, например, погребение номер 6. Здесь был похоронен мужчина 45–55 лет, обладатель серебряного скандинавского креста с позолотой и чернением, восковых свечей, «пиршественного набора» из чаши с серебряной оковкой и блюда, богатого кафтана с 14-ю серебряными пуговицами, весов и арабских монет, из которых поздняя – 953\54 г. чеканки. Здесь же была обнаружена серебряная подвеска со знаком Рюриковичей: хищная птица с крестом на голове и двузубец с изображением ключа между отрогами. Изображение ключа на подвесках такого типа – уникально. Т. Е. Ершова в разделе «Камерное погребение 6»[10] пишет следующее:
«Наиболее вероятным кажется предположение о значении ключа на подвеске как символа регентских полномочий Ольги, которая должна была распоряжаться родовым двузубцем ранних Рюриковичей по праву замужества и материнства, пока наследник был малолетним (945–964 гг.)».
Есть иное предположение, что именно этот знак символизирует Владимира – сына ключницы, как известно. Однако едва ли он, взяв верховную власть и оставшись сам себе хозяин, стал бы выставлять напоказ свое рабское происхождение, которым его обоснованно попрекали. Да и датировка могилы (953\954 гг. плюс несколько лет) указывает на время, когда Владимира еще не было на свете, а до вокняжения его и вовсе оставалось лет двадцать пять. В скандинавской традиции ключ – символ полноправной хозяйки дома, распорядительницы всех его богатств, знак ее полномочий. Так что вполне убедительно предположение, что ключ был символом Ольги – полномочной хозяйки дома Рюриковичей. И погребенный, носивший этот знак поверх одежды (двузубцем и ключом наружу), был каким-то ее представителем. На момент сооружения усыпальницы Ольга правила без мужа уже почти десять, в любом случае, несколько лет. Наличие в погребении трех драгоценных изделий с чернью (крест, оковка чаши и подвеска) тоже указывают на тесную связь с великокняжеской семьей. Умерший несколько позже 953\954 года (арабские монеты доходили от места чеканки до Руси довольно быстро по тем временам, за несколько лет) в возрасте до 55 лет мужчина принадлежал фактически к предыдущему поколению, чем сама Ольга, то есть был примерно ровесником ее отца. Как пишет С. В. Белецкий, изображение символов, в число которых входит «птица с крестом» «являлись не указанием на должностное положение владельца подвески, а социально престижными изобразительными символами лиц, не принадлежавших к роду Рюриковичей, но обладавших такими властными полномочиями, которые уравнивали их с представителями правящей династии»[11]. Если погребенный был в родстве именно с Ольгой (а не с Рюриковичами), то он как раз в эту категорию и входит, и инвентарь погребения полностью подтверждает версию о его высоком положении.
