Елизавета Дворецкая
Княгиня Ольга. Невеста из чащи
Нудогость был уже стариком, и седые волосы вздымались у него над залысым лбом, будто белое пламя. Но его морщинистое, раскрасневшееся от меда лицо выражало решимость и негодование; он был для своих лет еще очень крепок и бодр, как телом, так и духом.
Без раздумий он ринулся вперед и накинулся на Бодди. Оружия ни при ком на пиру не было, но свалка вышла знатная. Товарищи Бодди пытались вступиться за него, кривичи хватали их за руки; опрокинули два стола, посуда полетела на пол, и уже захрустели под ногами черепки. Женщины подняли вопль, взвился крик и брань. Кто-то торопливо топтал на полу лужицу горящего масла из опрокинутого светильника, пока не вышло пожара.
Цепь, которой хвастался Бодди, выпала из его руки и отлетела почти к княжескому сидению. Кто-то поднял ее и вручил Дивиславу – пока не затерялась. Князь глянул, потом показал жене и Держане, тянувшей шею из-за плеча сестры.
Это оказалось ожерелье. Тут Бодди не преувеличил: каким бы путем ни попала к нему эта вещь, ее следовало счесть настоящим сокровищем. Ожерелье составляли восемь крупных бусин, похожих на плоские бочонки; они были вырезаны из полупрозрачного камня насыщенного зеленовато-голубого цвета. Между ними были вставлены девять округлых, гладких белых жемчужин величиной с ягоду брусники. Сквозь каждую бусину или жемчужину был пропущен золотой стерженек, с двух концов загнутый петелькой; эти петельки цеплялись одна к другой, скрепляя ожерелье. Застежкой служили золотой крючок и колечко на двух круглых бляшках из чистого золота. Бляшки, похожие на золотые монетки, покрывал сквозной тонкий узор из побегов и цветов. В середине ожерелья красовалась золотая подвеска в виде креста, тоже с жемчугом. Даже у княгини, повидавшей немало дорогих вещей, захватило дух при виде такой красоты, и она не сразу сумела передать ожерелье обратно в руки мужа.
Драка меж тем прекратилась: противников разняли, развели по углам, умыли, напоили водой.
Нудогость все еще грозил оторвать Бодди все, что болтается, тот отвечал, что никогда в жизни больше не приедет к «этим невежам»…
– Недокунь ты старый! – орал он. – Норка пешая![2]
Князь переслал Бодди ожерелье, и тот удалился, провожаемый напутствием Держаны:
– А к глазу сырого мяса приложи, хорошо помогает, синяк быстрее сойдет!
Словом, пир удался.
О нем еще говорили несколько дней спустя, когда княгиня Всевида с сестрой и челядинками вышла прогуляться по берегу – размяться и подышать.
Все восемь детей возились под заснеженным обрывом: рыли пещеру, чтобы играть в «подземельного мамонта». Над пригорком поднимался дым: горели праздничные костры на валах святилища. Но их оставалось только три: в знак того, что через три дня закончатся двенадцатидневные празднества солоноворота.
У реки выстроились в ряд просторные избы и клети: в избах жили торговые гости, в клетях хранились их товары. Под длинным навесом стояли сани и лошади, вдоль ограды прогуливались сторожа.
Сегодня Всевида чувствовала себя совсем здоровой и надеялась, что теперь уж доносит до срока безбедно. Держана, старше нее лет на пять, вела княгиню под руку, чтобы не споткнулась. Внешне сестры очень походили друг на друга, всякий признал бы в них единую кровь. Среднего роста, не пышные, скорее жилистые женщины, с рыжеватыми бровями, веснушчатыми носами, они были не так чтобы красивы, но миловидны. Держана уже сильно поблекла, лицо ее высохло и утратило румянец, три зуба спереди и сбоку потерялись, но она была бодра и жаловалась гораздо меньше, чем многие вдовы, оставшиеся с малолетними детьми.
– Я во сне сегодня видела, будто тебе двойню принести, – сказала вдруг она, оглядевшись сначала, не слышит ли кто. – Сына и дочку.
– Ох, ты! – Весвида в изумлении глянула на нее. – Вот чего не хватало!
– А я думаю: похоже на правду! Живот у тебя как скоро вырос, а не понять, кто там: то одно думаешь, то другое.
– Да ладно, у нас уже и дочки, и сыночки есть, теперь кто ни прибудет – и слава Суденицам! Обошлось бы… Да у нас и не было в роду двойни ни у кого…
– Была, ты забыла. Гостяна, бабки Солокрасы младшая сестра, дважды приносила по двойне! А ты уже не молодица: это точно, что у баб на возрасте чаще двойни случаются. Правда, я про одну слышала, у той двоен было не то пять, не то шесть…
Держана всегда «слышала про одну» и знала множество случаев, примет и средств для всего на свете. А также помнила всю родню, свою и покойного мужа, не хуже самих Судениц. Здесь, в Зорин-городке, она всякий вечер вела долгие беседы с местными бабами: неустанно расспрашивала, кто кем кому приходится, с искренним любопытством разглядывала свадебные «родовые полотенца», охотно извлекаемые из укладок, и разбирала родовые дерева старейших местных семей. Можно было не сомневаться, что вскоре она будет знать всю родню Дивислава лучше него самого.
Они дошли уже почти до крайних изб гостиного двора. На широком пустыре перед ним зимой и летом нередко шумели торги – всякий раз, как придет очередной обоз. Сейчас снег был истоптан и примят – на недавних праздниках тут устраивали игрища, «медвежью борьбу», с настоящими медведями и ряжеными. Глянув на пустырь, Держана фыркнула – вспомнила, как смешно поддельный «медведь» гонялся за девками, норовя опрокинуть в снег и зарыть: «засолить», как это называется.
Всевида тоже хотела сказать что-то веселое, обернулась… и вдруг резко втянула в себя воздух.
От ограды навеса прямо к ним стрелой несся огромный пес грязно-желто-бурой шерсти – с широченной мордой, черной, будто его окунули в сажу, ростом человеку по пояс. Пышный от густой шерсти, косматый, как медведь. Он летел по примятому снегу, молча, нацелившись на двух женщин.
Всевида только охнула, покачнулась и рухнула без памяти. А Держана, поначалу обомлев, быстро опомнилась и завопила во все горло.
То ли псу не понравился крик, то ли он с самого начала так и собирался поступить, но, не добежав по женщин шагов пяти, зверюга вывернула петлю и помчалась обратно к ограде. Наверное, псу велели охранять сани, вот он и отгонял посторонних.
Всевида замертво лежала на снегу, Держана стояла над ней и вопила:
– Ой, убили, погубили княгиню, да что же это делается, звери лютые…
От ограды бежали трое мужчин – варяги из дружины Бодди; от вала святилища торопился еще кто-то, путаясь в полах длинного овчинного кожуха. Из городца их еще не заметили.
Увидев людей, Держана перестала кричать, опустилась на колени рядом сестрой и попыталась привести ее в чувство, легонько похлопывая по щекам.
– Что же вы делаете-то, чудики вы лихие, юды вы беззаконные! – ругала она подбежавших, но вполголоса, чтобы не пугать еще сильнее княгиню. – Извод вас возьми! Убили, совсем загубили! Да разве ж можно таких псов страшенных без привязи держать! А если бы он нас тут растерзал обеих? Вот князь узнает, он вас в бараний рог скрутит! Давайте, несите в город, что уставились? Так ей и лежать на снегу, пока совсем не помрет?
– Это сторожевая собака! – попытался оправдаться один, по имени Эйлак. – Она товар охраняет…
– Очень княгине нужен ваш товар! Пусть бы за загородкой бегал или на привязи. А как можно такую чудищу среди бела дня на воле держать! А если бы ребенок попал? Да он его в один присест заглотнет! Бережней поднимай, это тебе не репы мешок! Ой, боги мои…
Второй варяг, покрупнее и посильнее, поднял Всевиду и понес к городцу.
К ним подбежал Видимер, прибиравшийся в святилище после праздников; Держана послала его вперед, чтобы приготовили лежанку, а сама шла рядом с Хавгримом, несущим княгиню, и вполголоса причитала.
Почуяв что-то ужасное, все восемь их отпрысков бросили игры; старшие умчались в городец, вопя: «Княгиня умерла!», а младшие облепили Держану и заревели с ней заодно.
В воротах сам Дивислав выскочил навстречу и перенял у варяга жену. Увидев его, Держана тут же перестала причитать, стала успокаивать: напугалась, мол, княгиня, вот и сомлела, это бывает, ничего, обойдется…
На варягов князь только глянул, но так, что они тут же кинулись прочь.
Всевиду уложили, раздели, растерли ей руки и ноги. На сорочке обнаружилось кровавое пятно.
Тут уже Держана, не на шутку перепуганная, кинулась заваривать калиновую кору, полезную в таких случаях. Детей она собрала чуть не в охапку и выставила за дверь, велев пока забрать их другим бабам. Все это время она не переставала причитать почти шепотом, для собственного утешения, но действовала здраво и споро. Рыжеватые пряди от суеты выбились из-под волосника и платка, и она безотчетно засовывала их обратно тонкой бледной рукой.
Князь сначала присел у двери, но быстро понял, что тут от него толку не будет. Немного опомнившись, вскочил. Подойти к жене он не решался: в ней открывалась бездна, с которой если кто и справится, то лишь другая баба, а его присутствие могло только навредить. Словно вспомнив что-то, он схватил шапку и в расстегнутом кожухе выскочил наружу.
У избы толпились чуть ли не все жители Зорин-городка, расспрашивая друг друга, что произошло. Торговые гости маялись перед своими избами. Широким сердитым шагом, в сопровождении целой гурьбы родичей, князь направлялся к ним. Завидев его, варяги частью попрятались, частью на всякий случай схватились за оружие.
Дивислав остановился перед избой, где пристала ватага Бодди.
– Где этот хрен болотный! – рявкнул он. – Иди сюда, шкура варяжская!
Из низкой двери с неохотой вылез хмурый Бодди. Он предпочел бы прикинуться, что его нет, но у князя был такой вид, точно не окажись Бодди на месте – без раздумий прикажет поджечь избу.
– Где твоя проклятая собака? – Дивислав шагнул к Бодди, будто намереваясь схватить за грудки, и тот, хоть и был выше ростом и крупнее, отшатнулся.
Князь опомнился: не к лицу ему лезть в рукопашную с каким-то варяжским бродягой.
– Опять ты за свое! – Дивислав кипел и с трудом держал себя в руках; отраженное в чертах бешенство делало этого в целом приятного человека почти страшным. – На пса твоего уже люди жаловались, я тебе говорил, чтобы больше его в моих землях не было? А ты, мало того, что опять его притащил, так и без привязи пускаешь! Он на княгиню мою напал!
– Да мой пес умнее человека… – по привычке начал Бодди, уже упираясь спиной в стену дома: дальше пятиться было некуда.
– Не твой пес умнее человека, а ты сам дурее всякого пса! Сегодня чтоб прикончил его. И чтобы люди мои видели!
Дивислав обернулся и глянул на толпящихся за ним мужчин: те охотно закивали.
– А не то велю все ваши сани сжечь, лошадей и товары заберу, и скажи спасибо своим богам, если сам живым уйдешь!
Он пошел было прочь, но через три шага обернулся.
– А если княгиня моя… если что дурное с ней случится, я… Дохлым псом ты от меня не отделаешься.
Князь ушел, а Бодди вздохнул и послал за топором.
Даже если не считать последней угрозы, стоимость лошадей, саней и товаров неизмеримо превосходила его привязанность к псу. Этого зверя он пару лет назад выиграл в кости; как пса кликать, никто не спросил, но за размеры и угрожающий вид его прозвали Кабанья Морда. На самом деле он был не так уж и зол, просто ему нравилось из озорства пугать людей.
После случая с княгиней Эйлак догадался привязать его под навесом у саней на крепкую веревку, там он сейчас и сидел.
Наблюдать за казнью остались Видимер и Жила, княжий отрок.
Вскоре они вернулись на княжий двор и рассказали не то со слезами, не то со смехом, как несчастного пса держали втроем, пока Бодди пытался топором проломить ему череп, но прочная кость не поддавалась. Когда наконец тот перестал дергаться, в крови и брызгах мозга были все четверо.
– Досмерти забили? – уточнил хмурый князь.
– Досмерти, княже…
Всевида к тому времени очнулась, выпила отвар калиновой коры и цветков нивяницы и заснула. Была она уже спокойна, кровотечение прекратилось, затворенное зельями и заговорами. Держана уверяла, что-де все обойдется, но Дивислав не спешил радоваться.
– Точно! – заверил Жила. – Потом на санках на реку свезли и там зарыли.
– Кровищи налилось… – морщась, Видимер развел руками, – на полдвора. Будто свиняку резали. Вот бесы – и животину забить не умеют толком. Откуда руки у людей растут…
Дивислав отвернулся.
– Скажите этому шишку лысому, чтобы собирался, – буркнул он. – И пусть больше к нам сюда глаз не кажет – не пущу. Пусть хоть через Хазарское море ездит, мне плевать.
Жила вновь ушел и вернулся с нижайшей просьбой от Бодди: разрешить отложить отъезд до окончания праздников. Ранее, стало быть, со сборами никак не управиться.
До этого срока оставалось всего два дня, и Дивислав махнул рукой.
Эти два дня княгиня провела в постели: Держана настаивала, что нужно лежать, пить сон-траву и нивяницу. Да и Дивислав не хотел, чтобы жена выходила из дома, пока не уехали варяги: что-то может ей напомнить о злосчастном происшествии.
– Я сердечко послушала, – однажды шепнула князю Держана, когда никого не было рядом. – Ну, к череву ее ухом припала да послушала: хорошо ли бьется. И вот что я тебе скажу, родненький…
Она еще раз оглянулась и наклонилась к самому его уху:
– Два сердечка там стучит! Одно справа, другое слева.
– Да что ты! – Дивислав даже привстал.
– Тише! Не сболтни никому. Верно тебе говорю, что два!
Это известие ободрило Дивислава: он не помнил, чтобы в его роду появлялись двойни, но истолковал это как добрый знак.
Поэтому он даже с благодушием встретил известие о том, что в последний вечер перед отъездом Бодди устраивает пир и приглашает окрестных старейшин: Перенега, Буеслава, Кочебуда и даже Нудогостя. Все они присутствовали, когда Бодди хвастал ожерельем и подрался с Нудятой. Как объясняли посланцы, раз уж Бодди здесь больше не бывать, он сожалеет о былых ссорах и хочет со всеми помириться, чтобы оставить о себе добрую память.
Дивислав только хмыкнул: неужели совесть пробудилась? Но вслух ничего не сказал, и старейшины решили, что, пожалуй, не худо будет сходить послушать, что бродяга скажет на прощание. Только Нудята в ответ лишь сплюнул и показал посланцам дулю, но иного, в общем-то, от него и не ожидали.
Пир прошел гладко. Бодди принимал гостей хорошо, лишь по привычке неумеренно хвастал. Угощение было внушительное: полный котел мяса, тушенного с луком и чесноком, с подливкой из брусники, два котла похлебки: рыбной – с пшеном и луком; гороховой – с репой и поджаренным салом. Приглашенные остались довольны, перед очагом вскоре выросла куча обглоданных костей, пивом обносили без задержек, и под конец пира гости и хозяева даже принялись нестройно петь.
– Ну, прощевай! – говорили старейшины, уже в темноте пробираясь к своим саням и поддерживая друг друга. – Только ты того… больше к нам не жалуй. Скучать без тебя будем, да князь наш суров: сказал нет, значит, нет.
– И я буду скучать без вас! – твердил раскрасневшийся от пива Бодди. – Вы еще не раз меня вспомните… Кощей меня возьми.
* * *
Наутро варяги уехали. Убрались они еще в темноте, а ближе к полудню, как совсем рассвело, княжьи челядинки пошли чистить в избе и клетях. После пира тут был свинарник: везде на полу объедки и кости, на столах – треснутые грязные миски, под лавками – стоптанные черевьи и сено, которым их набивают, на полатях – рваные обмотки и протертые чулки, в углах – лужи мочи и блевотины. Даже подстилки из еловых лап и соломы варяги не потрудились сжечь. Бабы мели пол, выгребали грязь из углов, скоблили лавки, столы и полати, чтобы не стыдно было пустить новых постояльцев.
И вдруг одна испустила пронзительный вопль.
Пытаясь вымести под лавкой, она наткнулась на темную кучу… непонятно чего. Было похоже на шкуру, и эта шкура пованивала. Стиснув зубы, баба вытащила «эту дрянь» на свет – дверь стояла нараспашку, чтобы выморозить вшей и блох – и развернула.
Сразу ей померещилось нечто знакомое.
Это была шкура довольно крупного зверя – свалявшаяся, изрезанная, залитая спекшейся кровью, от которой совсем склеился грязно-желтый и бурый мех.
– Да это ж ихний пес! – сказала другая. – Вон там еще что-то в углу, глянь.
– Сама глянь, – морщась от вони, пробормотала первая. – Чего они ее сюда затолкали-то?
– Да это не может быть того пса! – возразила третья. – Того пса они в снег у реки закопали, как бы он сюда опять попал? И кто с него шкуру снимал? Шкура-то дрянь, они его искромсали всего, будто врага кровного.
– А-а! – первая баба заглянула под лавку и обнаружила там… отрубленную песью голову со знакомым черным пятном на морде. – Голова!
На бабий визг прибежали княжьи отроки. Шкуру и голову выволокли из избы и бросили на снег. В это время Жила с глубокомысленным видом изучил сваленные у очага кости, пошевелил их ногой, чтобы получше рассмотреть… и схватился за горло, судорожно глотая.
– Слава Перуну, что меня этот шиш болотный на пир не звал! – прохрипел он, удерживая рвотный позыв. – Он ведь своих гостей дорогих… псиной накормил!
Весть мгновенно облетела городец и округу. Скрыли ее только от княгини, опасаясь, что ее начнет выворачивать, если не хуже. Весь народ сбежался смотреть на шкуру и голову – жуткие доказательства «гостеприимства» Бодди.
– Это он нам отомстил так! – толковали возмущенные жители. – Песье мясо есть заставил!
– А дурням и не в примету, что хозяева их потчуют, а сами не едят?
Когда старейшина Перенег, проблевавшись, снова мог говорить, его спросили об этом, и ответ всех изумил.
– Да как это – «сами не едят»? Тут бы мы уж заметили, чай у нас на плечах не репы печеные сидят! Ели они! И Будиня сам ел, хрен лысый! Так еще наворачивал! Из того же котла куски брал, что нам, то и себе. И люди его ели.
Дивислав, узнав обо всем этом, не то расхохотался, не то разрыдался – по лицу его текли слезы. Налицо было тяжкое оскорбление, нанесенное волости и самому князю.
Поняв, что здесь ему больше не ездить, Бодди лихо отомстил. Как он и обещал, его еще долго будут здесь вспоминать: ему светило войти в местные предания и красоваться в них, пока живо племя Зори. То, что он не пожалел собственного желудка ради удачи обмана, наводило на мысль о тех славных мужах древности, что готовы были погибнуть заодно с врагом. Так сразу и не поймешь, чего достоин такой «подвиг»: уважения или презрения.
Старики, наевшиеся псины, со сраму попрятались от людей.
А через пару дней, пока не утихли еще разговоры, Бодди дал новый повод говорить о себе. Прибежал на лыжах мужик из веси близ Ильменя, где по речке проходил рубеж владений ловатичей и Будогостичей.
– Корова! – закричал он, будучи допущен к князю и забыв даже поклониться. – Корову мою забрали, нечистики проклятые! Лешии, шиши водяные, чтобы им бревном подавиться! Чтоб им каждая кость буренки моей поперек горла встала и весь век мучила! Чтоб им оба рога ее в задницу воткнулись! Чтоб им…
– Ты о чем? – Жила встряхнул его за плечо, боясь, что мужик так и будет браниться до самой весны.
– Забрали корову мою! Варяги, что отселе ехали на Ильмень! Сказали, это взамен того барана, что здешние старики сожрали у него! Так велел и передать.
Оказалось, что сельцо этого хозяина, всего-то из трех дворов, ограбили люди Бодди. В сельце было пять мужиков, но против двух десятков хорошо вооруженных и бывалых варягов они ничего поделать не могли.
Кормились они больше озером, и коров на всех имелось всего две. Обеих и забили варяги, которым предстоял еще долгий путь, а по зимним холодам была надежда сохранить мясо до тех пор, пока все не будет съедено.
Когда Дивислав уразумел суть дела, на лице его вместо ожидаемой ярости отразилось вдруг такое облегчение, что мужик от удивления даже умолк. А князь успокоился, потому что теперь точно знал, что делать.
Грабеж окончательно подтолкнул его к решению, что негодяев нельзя отпускать восвояси. Дружину он мог собрать небольшую, но на два десятка подлецов, растерявших всякий стыд, сил хватит!
* * *
Как всякий, кто приезжал из Киева последним, Бодди мог рассчитывать в Хольмгарде на хороший прием: ведь он привез самые важные для хозяина новости.
– Понятное дело, Олег киевский хочет, чтобы Ингер отправился в поход, – рассуждал Бодди за столом Олава, будто Олег Предславич с ним лично советовался. – Ведь его собственный сын еще слишком мал, ходить на войну ему рановато: он едва-едва научился ходить, ха-ха! А Ингеру ведь уже четырнадцать, да?
Бодди посмотрел на Сванхейд, и хозяйка кивнула: она-то помнила, сколько лет ее старшему сыну.
– Он уже почти совсем взрослый мужчина! Ему уже скоро можно жениться! Я уверен: когда он покроет себя славой в этом походе, пора будет посылать за невестой!
– Если мы правильно поняли Вальгарда из Плескова, его дочь еще слишком юна для брака, – возразил Олав. – Хотя это не значит, что ей не пора переехать в ее будущий дом. Пока что она могла бы пожить у нас… среди наших детей…
– Уж лучше бы Мальфрид наконец прислала нам своего ребенка! – возразила Сванхейд, которой гораздо больше хотелось заполучить собственного внука, чем совсем чужую девочку.
– Еще через год мы сможет этого потребовать, – кивнул Олав. – Но сейчас, наверное, не стоит отрывать его от матери, как ты думаешь?
Сванхейд только вздохнула. Она часто с тревогой думала об обоих своих детях, Мальфрид и Ингваре: ведь они жили так далеко от нее, среди чужих людей и разных опасностей. Говорили, что княгиня Мальфрид стойко переносит вместе с мужем все их поражения и неприятности, и мать гордилась ею; но вот и сын, которого она проводила в путь совсем маленьким, уже стал взрослым мужчиной, носящим меч, и собирается на войну!
Но что Сванхейд могла сделать? Таково предназначение тех, кому суждено было появиться на свет в знатном роду.
Тем временем Бодди, видя, что хозяева от него отвлеклись, заговорил о другом.
– Эти жалкие людишки запомнят меня надолго! – хвастал он перед соседями по столу. – Они теперь знают, как угрожать мне и посягать на мое имущество! Они заставили меня зарубить моего любимого пса, лучшего пса на свете! Он был умнее любого человека. Я не променял бы его на трех коней! А они заставили меня убить его самым беззаконным образом. Но я отомстил им! Им пришлось съесть этого пса! Ха-ха! Вы бы видели, как эти дураки глодали собачьи кости! А чтобы возместить ущерб, я забрал двух коров…
– Я не расслышал, где это было? – Олав наклонился ближе к нему со своего высокого сидения.
– В Зорин-городце, недалеко за устьем Ловати.
И Бодди поведал всю повесть о гибели Кабаньей Морды. Всеобщее внимание было приковано к нему: кто-то смеялся, Сванхейд качала головой, сочувствуя княгине. Олав до самого конца рассказа не проронил ни слова и не сводил с Бодди пристального взгляда.
– Занятное происшествие, – обронил он, когда гость закончил свою похвальбу. – Но ты понимаешь, что больше не сможешь ездить этой дорогой?
– Я не боюсь их жалких угроз! – хорохорился Бодди. – Я буду ездить, где захочу, и никто не помешает мне!
– Если Дивислав потребует, чтобы я больше не допускал тебя в земли кривичей, мне придется прислушаться к его просьбе. Таков уговор: я не должен пропускать через свои владения людей с враждебными намерениями. А твои намерения отныне никто не посчитает дружескими. Я знаю, что кривичи уже на тебя жаловались. Теперь тебе не место на торговом пути.
– Неужели ты станешь слушать этих жалких людей?
– Мне нет дела до этих людей, но меня очень волнует серебро, которое попадает ко мне через Дивиславовы земли.
– Конунг! – В грид вошел дозорный с крепостной стены. – На реке виден какой-то отряд – человек пятьдесят, и все вооружены. Никаких товаров не везут. Похоже, едут с кем-то сражаться.
Повисла тишина. Бодди заметно переменился в лице.
– Сдается мне, Бодди, это к тебе! – Олав взглянул на гостя. – Те самые жалкие людишки, которым ты оставил о себе такую добрую память. И что мне теперь делать? Они потребуют, чтобы я тебя выдал. Желаешь выйти к ним и показать, как мало ты с ними считаешься?
– Нет, Олав конунг, ты ведь не сделаешь этого! – Бодди разом побледнел, что странно было для такого крупного и могучего по виду человека. – Ты не можешь, меня охраняет закон гостеприимства, а еще – ты сам обязан давать приют и защиту всякому честному торговому гостю… Для этого ты здесь поставлен богами…
– Ты сам это произнес – «честному гостю», – Олав движением руки велел своим людям готовиться, и все встали с мест, чтобы идти одеваться и вооружаться. – Но я не уверен, что это слово применимо к тебе. Твое поведение в гостях у Дивислава не назовешь красивым. Я никому не позволю приказывать мне или запугивать меня, но его доводы, сдается мне, будут убедительны. Ты нанес обиду его жене в ее собственном доме. И вместо того чтобы загладить свою вину хорошими подарками, оскорбил еще и его старейшин.
– Я поднесу тебе хорошие подарки! – из всей этой речи Бодди выхватил единственное слово, которое хорошо понял. – Я дам тебе три… пять соболиных шкурок от бьярмов, это очень хорошие шкурки, здесь таких не водится!
Сванхейд презрительно фыркнула, сощурив глаза.
– Ты все равно сюда не вернешься, – Олав поморщился и покачал головой. – И мне, в общем, все равно: уедешь ты живым и здоровым или Дивислав убьет тебя и спустит под лед. Так или иначе, я тебя больше никогда не увижу. А вот мир с Дивиславом мне еще очень пригодится! Если он не станет пропускать через свои земли тех гостей, которых пропустил я, мне придется с ним воевать, а война очень вредит торговле. А виноват во всем будешь ты! И ты думаешь, что эти убытки можно возместить тремя собольими шкурками! Да пусть твои соболя величиной с ледовых медведей – этого явно мало!
– Конунг! – вошел кто-то из хирдманов, уже в шлеме, с копьем и щитом. – Они остановились перед воротами. Говорят, дружина Дивислава ловацкого, и он требует, чтобы ему выдали Бодди.
– Ну? – Олав выразительно уставился на означенного гостя. – Похоже, у меня нет иного выхода…
– Ты не можешь допустить… – начал Бодди, но Олав движением век отмел этот довод.
– Я дам тебе кое-что получше! – в отчаянии Бодди полез за пазуху и вынул ожерелье с золотыми застежками и жемчужным крестом. – Вот что я дам тебе! Это носил один епископ в Грикланде… Этой вещи нет цены!
Олав взял ожерелье в руки. Не требовалось долго рассматривать, чтобы понять высочайшую ценность украшения – драгоценные камни, золото, жемчуг, тонкая работа…
Конунг передал его жене, и та с удовольствием взяла драгоценную низку. Переглянувшись с ней и увидев в ее глазах одобрение, Олав, не глядя, протянул руку к своему оруженичему. За время разговора тот успел принести из спального чулана все оружие и снаряжение хозяина: кольчугу, шлем, щит, копье и меч.
– Я посмотрю, что можно сделать, – неохотно обронил Олав. – Я буду говорить с ними, а ты сиди тихо, как мышь, и не высовывайся.
Бодди с готовностью закивал. Безумного порыва отваги от него явно не следовало ожидать.
* * *
Когда-то, три поколения назад, укрепление Хольмгарда было выстроено так, чтобы оборонять пристань и корабли: оно подковой огибало часть берега с холмом и стояло незащищенной «спиной» к высокому речному обрыву, к воде – стихии, если не родной варягам, то дружественной, а «лицом» к берегу – враждебному чужому миру, откуда следовало ждать нападения. Нижние концы укрепления давно оказались размыты паводками Волхова, верхние, тоже выстроенные из срубов, засыпанных землей, порядком обветшали. В стене имелись ворота, к которым вела дорога через неукрепленное поселение под стенами: там жили ремесленники, торговцы, корабельные мастера всякого языка и рода.
Имея преимущество в числе дружины, Олав приказал открыть ворота и вывел своих людей на пустырь за последними избами, где велел выстроить стену щитов. Однако сам с оруженичим и знаменосцем стоял впереди.
Он немного знал Дивислава и намеревался решить дело переговорами, а мощный строй из восьми десятков хирдманов в шлемах и с круглыми щитами был тем его доводом, который обычно и не приходилось пускать в дело. Кольчуга и шлем с бронзовой позолоченной отделкой сразу придали ему внушительности и даже как будто сделали выше ростом. В руке он держал секиру с красивой серебряной насечкой на обухе. Копье тоже было драгоценностью – украшенное на втулке насечкой из серебра и золота, оно под солнцем сверкало, будто молния. Когда-то у Олава таких было два, но одно он подарил своему человеку, Свенельду, когда отпускал его со своим маленьким сыном в Киев.
Дружина Дивислава выглядела далеко не так представительно. В кольчугу облачился только князь; старейшины и два десятка отроков имели щиты, на некоторых красовались шлемы. Остальные были одеты в кожухи, вооружены топорами и копьями, а вместо щита многие держали дубину, чтобы отводить ею вражеские выпады. Зато много было лучников.
Нелегко им будет одолеть дружину Олава – превосходящую числом, гораздо лучше выученную и вооруженную. И раз уж Дивислав не сумел, как надеялся, догнать Бодди по пути сюда, оставались переговоры.
– Что привело тебя сюда? – спросил Олав, поздоровавшись. – Я был бы рад встрече, если бы не твой воинственный вид и эти вооруженные люди с тобой.
– На тебя, Улеб, я зла не держу. Ищу одну тварь брехливую, двуногую – ее и псом не назовешь, а то псам обидно будет.
Дивислав в шлеме выглядел ничуть не менее внушительно, чем его собеседник. Его серые глаза под серой сталью тоже казались железными – такая твердая решимость в них светилась.
– Не у тебя ли в доме варяг один укрылся – Бодди его зовут. Да с ним людей два десятка. Он мне обиду нанес, по пути жителей ограбил, старейшин моих оскорбил.
Дивислав указал рукой с копьем на строй позади себя, где сбоку от его собственной дружины выстроились Буеслав, Перенег и Кочебуд со своими родичами. Они были вооружены копьями, топорами, переставленными на более длинную рукоять, и сулицами. К троим, отведавшим песьего мяса, присоединился и избежавший срама Нудогость – ухватился за случай посчитаться со своим давним недругом.
– Не может быть! – деланно удивился Олав. – Какое же оскорбление он нанес этим мужам?
– Достаточное, чтобы они искали возмещения за бесчестье. И он напал на жителей моей земли, отнял две коровы. Я вправе мести искать. Если у тебя этот лиходей, ты мне его выдай.
– Не буду требовать доказательства твоих слов, ибо ты человек знатного и старинного рода, – немного помолчав, будто обдумывал эти новости, ответил Олав. – Но Бодди в Хольмгарде нет. Он ждал, что ты за ним придешь, и поспешил уехать дальше в Альдейгью, у меня не задержался.
– Коли так, и я за ним. Хоть до самого моря по следу пойду.
– Прости, но это невозможно, – Олав покачал головой. – Перед людьми и богами я поклялся не пропускать вооруженных людей с враждебными намерениями ни на Волхов, ни в озеро, в любом направлении. Ты не хуже меня знаешь, как важен мир на этих землях.
