Елизавета Дворецкая
Последний взгляд Марены
Ее так растрясло, руки, ноги, спина, шея так онемели, что она сама не смогла бы даже с него слезть, но тур вдруг лег наземь. Сообразив, что путешествие окончилось, Младина сползла на дерн. Холод земли, еще не прогревшейся после таяния снегов, отрезвил ее и заставил, собрав себя в кучу, подняться на дрожащие ноги. Тур осторожно встал, снова предоставляя ей свои рога в качестве опоры.
А когда она подняла голову, то вцепилась в них еще крепче. От представшего перед ней зрелища спутанные волосы встали дыбом. В десяти шагах впереди высился тын, где на каждом колу висел череп – лошадиный, коровий, и у каждого в глазницах сияли огни. Прямо перед ней были узкие ворота, и на кольях с двух сторон от них красовались уже человечьи черепа – и тоже с огнем в глазах. Один, два, три… шесть или семь их окружало ворота.
– Мне… сюда? – еле выдавила Младина из пересохшего горла.
Тур кивнул и слегка пристукнул копытом: дескать, иди, не мешкай.
– Спасибо, что довез… брат… – пробормотала Младина, не уверенная, что это была поистине добрая услуга.
Но приходится идти. Одолев дрожь в ногах и немного размяв руки и шею, Младина пригладила волосы, поправила шушку и пояс, по-новому завязала платок, обернулась, готовая к тому, что тур уже исчез. Но нет – он еще был здесь и, вытянув вперед шею, носом осторожно подтолкнул ее в сторону ворот.
– Я иду, иду! – Младина коснулась его лба и перевела дух.
И пошла, чувствуя, как он смотрит ей вслед. В нем и правда ощущалось нечто человеческое, разумное – оборотень, наверное…
Но даже об этом сейчас не хотелось думать. Не чуя земли под ногами, Младина делала шаг за шагом, приближаясь к воротам с горящими черепами и даже не смея подумать, что ее ждет там, за ними… Лесная Баба – костяная нога, нос в потолок врос? Зря она так храбрилась, выходя из дома… Но кто же знал? Вовсе не в эту жуткую избу с человечьими головами на кольях она собиралась.
Горящие глаза черепов следили за ней. Все мысли исчезли, Младина не знала, что делать – поздороваться, попросить позволения войти?
И когда страх ее и неуверенность достигли высшей точки, что-то вдруг изменилось – они отхлынули, и Младина ощутила полное спокойствие. Огни в глазах черепов стали таять, сами черепа и колья тына отступили во мрак, и она уже не видела, а есть ли они впереди. Боясь, что в кромешной тьме потеряет ворота, Младина сделала несколько быстрых шагов, протянула руки… и вместо пустоты воротного проема пальцы уперлись в прохладную шероховатую доску.
Не понимая, что это такое, она стала шарить по доске, пока не наткнулась на изогнутый сук. Положив на него ладонь, она толкнула – доска подалась, это оказалась дверь. Младина шагнула в сени.
– Кто там? – раздался спереди удивленный, но знакомый голос.
Послышался легкий шум, потом скрип. Впереди обозначилась светлая щель, и Младина увидела еще один дверной проем – из сеней в саму избу. На пороге стояла женщина, и гостья узнала Угляну.
– Это… я… – пробормотала Младина, от всех потрясений едва способная сейчас вспомнить свое имя.
– Ты? – Угляна отступила от порога, чтобы свет от лучин внутри избы дал ей лучше рассмотреть гостью. – Младинка? Как же ты так рано?
– Разве рано? Дозволишь ли войти? – спохватилась девушка.
– Я… тебя к рассвету ждала, – обронила волхвита, удивленная, казалось, не менее гостьи. – Ты что, с утра в путь снарядилась?
– Нет. – Младина вошла и опустила узелок на лавку, но сесть без приглашения не смела, хоть и ныли ноги. – Вечером и пошла, как полагается.
– Но как же ты так быстро добралась?
Младина понимала ее удивление: путь неблизкий, от Заломичей до избушки волхвиты – больше чем полдня, не зря же другие девушки тратят на него целую ночь и даже при удачном исходе достигают цели только на рассвете. А она управилась вдвое быстрее.
– Меня… проводили.
– Кто? – Угляна подняла брови. – Нельзя же…
– Я не знаю их! – выкрикнула Младина. – Они сами появились. За оврагом, после Велесова пса… Сперва старик седой, потом женщина, красивая такая, а потом… тур.
– Тур? – Брови Угляны поднялись еще выше.
– Да… И еще та женщина сказала, что он мой брат… – закончила Младина, осознавая, как нелепо все это звучит.
Угляна помолчала, потом села на лавку. Младина боялась, что волхвита посчитает ее слова наглым враньем, но та, похоже, приняла их за правду. И эта правда ее поразила.
– Вот оно что, – чуть погодя произнесла она, найдя наконец объяснение этим чудесам. – Значит, вспомнили про тебя… Я знала… знала, что вспомнят рано или поздно. Таких не бросают…
– Кто – вспомнили? Каких – таких? И кто бросил? Духи?
Здраво рассуждая, это было единственное объяснение.
– Можно и так сказать. – Угляна сдержанно кивнула. – Духи…
– Значит, я должна стать волхвитой? – дрожащим голосом выговорила Младина, будто приговор самой себе.
Сейчас, при виде избы, в которой уже не раз бывала, и знакомого лица Угляны она осознала, что чудесное путешествие через ночь служит подтверждением ее самых тревожных, самых неприятных опасений.
– Стать волхвитой? – Угляна удивилась ее вопросу. – Ты зачем пришла-то?
– Чтобы твоей выученицей стать? – в свою очередь спросила Младина.
– А зачем тебе?
Это настолько неожиданный вопрос, что Младина растерялась. Зачем? Да разве ей это надо? И разве ее надо об этом спрашивать, а не духов, которые с самого начала весны не дают ей покоя?
– Не знаю…
– Не знаешь? – так уверенно уточнила Угляна, словно имела в виду какое-то вполне определенное знание.
Младина лишь помотала головой.
– Ну а раз не знаешь, то и нечего попусту время терять. – Угляна встала с решительным видом. – Коли пришла, покажи, что умеешь, а там видно будет. Раз привели тебя ночью, ночью и за дело принимайся: избу вымети, все вычисти, блины испеки, киселя да каши свари, на стол накрой да меня жди.
Потом взяла с лавки короб и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Шаги ее сразу стихли снаружи, и Младина осталась одна – в старой избушке-развалюшке, где жили поколения волхвов, совершенно одна, почти в темноте, где дрожали два лепестка огня на концах лучин да шептались удивленные чуры…
* * *
Оставшись в одиночестве, Младина некоторое время сидела неподвижно. Внутри и снаружи не раздавалось ни звука, но Младину не оставляло четкое ощущение, что она здесь вовсе не одна! Она вглядывалась в углы, пытаясь рассмотреть, кто же там прячется в тенях, поднимала глаза к темной кровле, будто надеясь увидеть над матицей те глаза, что смотрят на нее.
– Духи вещие, чуры мудрые! – наконец сказала она вслух, рассеянным взором глядя перед собой. – Я не докучать вам пришла – за наукой и помощью. Помогите мне, наставьте, уму-разуму научите. А я вас уважу, кашей и блинами угощу.
Ни один звук не нарушил тишину, но сама тишина изменилась. Теперь она словно ждала чего-то, подталкивала к действию. И Младина принялась за дело. Этой ночью все твердили в один голос, что у нее мало времени, значит, рассиживаться не стоит. Вооружившись найденным у печи веником, она вымела старую золу с очага, нащипала лучины, разожгла огонь и принялась мести пол. Замешала тесто на блины, поставила на печь горшок для каши, а на камни очага – сковороду. В первые мгновения у нее дрожали руки от волнения, хотя все это ей у себя дома приходилось проделывать сотни раз, но дрожь быстро унялась, возникло уверенное чувство, что все получится – и все начало получаться само собой. Младина думала, что же еще ей предстоит – не может быть, чтобы все испытания заключались в печении блинов! Или может – ведь их проходят почти все, самые нерукодельные девки являются из лесу с новым поясом. Если не на первый год, то уж на второй точно. А пока она думала, руки сами исполняли нужную работу.
Вот она поставила горшок с жидким тестом на пол возле очага, поместила сковороду с лужицей льняного масла в пышущие жаром угли, вылила первый черпак. Потом подцепила блин деревянной лопаточкой, перевернула…
– Как вкусно пахнет! – сказал кто-то рядом, и Младина, вздрогнув от неожиданности, быстро повела головой по сторонам.
Голос был женский, и ей подумалось, что это неслышно вернулась Угляна. Но в избушке по-прежнему никого, кроме нее самой, да и голос слишком звонкий, молодой.
– Давненько блинов я не едал! – оживленно поддержал мужской голос. – Ну-ка, дай попробую!
– Я первая!
– Я первый! – перебил третий голос. – Куда вперед батьки полезли?
– Аш пирма! – проскрипел старушечий голос, говоривший по-голядски. – Проляйскит маня!
Языка прежних обитателей этих мест Младина почти не знала, но догадалась, что и голядка хочет первой пробраться к блинам. Точнее, к пару от горячего угощения.
– Не ссорьтесь, на всех хватит! – закричала Младина, стараясь перебить этот хор.
Вот кто незримо наблюдал за ней из тени – духи прежних хозяев этой избушки. Томимые голодом, они наконец перестали прятаться и подали голос.
Сбросив первый блин в деревянную миску, Младина снова налила теста на сковороду. Старуху-голядку, видимо, пропустили вперед: слышалось удовлетворенное бормотание.
– Теперь нам, на-ам! – умолял женский голос помоложе.
Он говорил по-славянски, но и в нем слышалась привычка к голядской речи.
– Сейчас и вам будет, – обнадежила Младина. А потом спросила: – Ты… Рагана? Или та, старшая?
Невольно она оглядывала полутьму избы, надеялась увидеть своих собеседников – может, теперь они покажутся? Но нет, живому мертвых можно только слышать…
– Меня звали Раганой твои родичи, то есть деды, – подтвердил молодой женский голос. – Это значит «ведьма», потому что моего имени они не знали. А на самом деле я – Гинтара. Старуху зовут Вайдота – я ее не застала на свете, между нами тут целых сорок лет жил Биржеля, а потом изба несколько лет стояла пустой. Потом тут пятнадцать лет жила я, потом мои родичи совсем ушли, и еще лет десять в доме не было живых и все мы голодали. Так голодали, что приходилось иной раз заманивать к себе… кого получится. А потом появился Хитрован.
– Появился… я… – сквозь чавканье подтвердил голос пожилого мужчины. – Жаль, молодка, не повстречались мы с тобой, пока у меня все, что надо, имелося!
– Опять ты за свое! – Рагана, то есть Гинтара, засмеялась.
Сердито ворчала старуха, скрипел что-то дедовский голос – должно быть, Биржели.
– Понравились вам мои блины? – спросила Младина.
– Блины знатные! – одобрил Хитрован. – Да что с того толку? Разве это работа для тебя? Блины-то печь всякая дура может.
– Да, – перестав смеяться, с грустью подтвердила Гинтара. – Не для тебя все женские работы – не колосья ты будешь жать, а жизни человеческие подсекать острым серебряным серпом. И не та тебе сестра, что носит воду от реки, а та, что души младенческие достает из облачного колодца и в белый свет выпускает.
У Младины от огорчения опустились руки. Духи все-таки подтвердили: она станет волхвитой, будет и отнимать жизнь чарами, и выискивать души умерших родичей для нового рождения. Для этого и нужны волхвы – чтобы умершие имели возможность вернуться и род не прерывался. И хотя работа эта была необходимой и почетной, Младина остро тосковала по обычному человеческому уделу – мужу, детям, простым бабьим заботам… Но этого не будет. Не прясть ей и не ткать, а носить одежду из того полотна, что девушки и женщины весной вешают на березы для вил.
– Это для тебя не работа! – добавил Хитрован. – А вот настоящая для тебя работа впереди.
– Что же это такое? – упавшим голосом спросила Младина.
– А вот… – начал Хитрован, но вдруг дверь заскрипела, послышались шаги, и в избу вошла Угляна.
– Гото… – начала она, но взглянула на очаг и осеклась. – Добрая ночь вам, отцы и матери! – сказала она, глядя в пространство над очагом. – Лаба вакар!
Если духи и ответили, то Младина этого не услышала. Угляна пошла к очагу, поставила короб, села.
– Они… говорили с тобой? – Поколебавшись, спросила она и устремила на девушку испытующий взгляд.
– Да. Добрые здесь чуры, приветливые.
– К кому как… А к тебе… Что же – и не страшно было?
– Чего же страшного? – осторожно ответила Младина. – Я ведь знала… что они здесь живут. Вот если бы не захотели со мной говорить – тогда худо дело.
Угляна смотрела на нее во все глаза, будто слова Младины имели для нее совершенно особый смысл.
– Ну… – решилась волхвита, – коли сегодня такая ночь, что к тебе твоя судьба навстречу выходит, иди, ищи ее. – Она кивнула на дверь. – Не знаю, где она и в чем. Но ты ступай. Видать, пора настала.
Младина встала, медленно прошла к двери, открыла и шагнула за порог.
Снаружи ее сразу охватил ночной холод, но было не так темно, как раньше: из-за облаков выкатилась полная луна, заливая белесым светом полянку и опушку.
Дверь позади закрылась, Младина осталась одна. Но что толку стоять у порога? Она двинулась вперед, сама не зная куда. Лунный свет так ярко освещал тропу, что казалось, по земле расстелено бесконечное белое полотно: ровное, гладкое, оно бежало вперед и манило за собой. Младина так увлеклась, глядя под ноги и любуясь им, что ей начали мерещиться на лунном полотне какие-то узоры. И чем дальше она шла, тем яснее они проступали; склоняясь ниже, она вглядывалась и различала с изумлением вышитые знаки и линии, образующие родовое дерево. И оно все тянулось, ветвилось, побеги или корни множились, утекая по реке веков не то вперед – к потомкам, не то назад – к предкам, разве разберешь, в какую сторону растет это дерево! Она даже не заметила, когда ступила на его ствол – неужели луна бросила ей это бесконечное, как у всякого из живущих, родовое полотенце прямо под ноги от порога ведовской избушки? Младина все шла, и уже мерещилось, словно она и не перебирает ногами, а полотно само несет ее к своему истоку – чаше Марены, серебром сиявшей над лесом.
Подняв наконец голову, Младина взглянула на луну. И вдруг увидела на ней прекрасное женское лицо с закрытыми очами, а длинные серебряные волосы спускались к земле, падая ей под ноги…
Осознав это, Младина остановилась. И тут же сияние померкло, она увидела прямо перед собой избушку – почти такую же, как жилище Угляны… но другую… или все же ту самую? Белое сияние ночного светила заливало косяки, бревнышки, конек на крыше, так что они сами казались сделанными из чистого серебра. Замирая и боясь хоть на миг остановиться, чтобы не соскочить с лунной тропы, Младина кинулась к двери, постучала, толкнула…
– Заходи, коли пришла, – раздался изнутри женский голос.
Голос был Младине незнаком, и лица женщины, сидевшей на лавке в переднем углу, она тоже никогда прежде не видела. Выглядела хозяйка серебряной избы лет на тридцать пять – возраст матери, вырастившей старших детей, но еще способной дать жизнь новым. Она была не так чтобы красива, но при виде нее перехватывало дух. Скуластое лицо с широким ртом и умными глазами дышало силой, распущенные волосы окутывали ее всю и почти достигали пола. Лунный свет наполнял избушку, вливаясь в оконца и раскрытую дверь, и делал излишним огонь – но все виденное казалось ненастоящим, призрачным, как отражение в воде или игра облаков.
– Доб… рая ночь… – почти неслышно прошептала Младина.
Что-то сказать надо, все же в чужой дом пришла, но как желать доброй ночи той, что сама является источником и ночи, и добра?
– И тебе того же! – Хозяйка улыбнулась. – Вот ты какая выросла! Хороша! Подойди ближе, не бойся! – позвала она, приветливо кивая девушке. – Ни на кого не похожа, ровно тебя в зыбке подменили! – Сказав это, она рассмеялась, Младина не поняла чему. – Да я и знала, что ты не пропадешь! Чтобы наши да пропали где? Коли пришла, то проси, чего хочешь.
– Я хочу… ничего не хочу! – с мольбой воскликнула Младина.
Перед ней было то единственное существо, что имело власть избавить ее от почти неизбежной участи, отогнать прочь духов – оставить в покое и тем дать право на простое человеческое счастье.
– Ничего мне не надо, ни богатства, ни мудрости, ни славы, я не хочу быть волхвитой, хочу быть как все, выйти замуж, детей родить, мужа любить… Пожалуйста, прошу, отпусти меня!
– Хочешь любить? – Хозяйка снова засмеялась с веселым и довольным видом. Казалось, речи гостьи отвечали ее ожиданиям. – Замуж хочешь? Не печалься – пойдешь замуж. Я для тебя и жениха припасла. – Хозяйка снова улыбнулась с лукавым обещанием и вынула из рукава что-то маленькое.
Младина с удивлением проследила за ее руками – мелькнула нелепая мысль, что сейчас та достанет жениха, будто яблочко.
– Возьми! – Хозяйка протянула к ней руку.
Младина подошла; сделала шаг, другой, третий, и лунная женщина вроде бы приблизилась, но одновременно усилилось чувство, будто она далеко-далеко… Недостижимо далеко… как сама луна.
– Ты спрашиваешь зачем? – сказала женщина, задержав руку, уже готовую вручить подарок. – Я скажу тебе. – Голос ее вдруг стал мягким, в нем зазвучала мечтательная нежность. – Ты – мое сердце, отпущенное в белый свет. Ты – мои глаза, способные видеть… его, мои уши, способные слышать его голос. Ты – моя любовь к нему, способная жить в земном мире, ведь сама я не могу к нему приблизиться. Когда я молода и красива, когда силы мои велики – он спит, и даже мои слезы не способны разбудить его. А когда он просыпается и входит в силу – я старею, дряхлею, дурнею и сама скрываюсь во мраке, чтобы не внушать ему отвращения моим старческим безобразием. Мне не дано поймать его веселый взор, в котором блестит огонь жизни и мощь его страсти, не дано прикоснуться к нему, обнять его, ощутить его любовь! Жить в том мире, где есть он, я могу только через тебя. Ты и есть моя любовь к нему, живущая в его светлом летнем мире. Вот потому я пробудилась в тебе. И он уже близок…
Она закрыла глаза, готовая отдаться сладким мечтам, по ее телу пробежала дрожь нетерпеливого ожидания, томительной страсти, и то же томление вдруг ощутила Младина.
– Возьми. – Лунная женщина вложила в ее руку что-то небольшое и легкое; по виду она прикоснулась к ладони Младины, но та не ощутила никакого прикосновения, и по-прежнему у нее было чувство, что рука хозяйки от нее недостижимо далеко. – Ты встретишь его, ты будешь отдавать ему свою любовь и любовь получать в ответ. Ты принесешь мне счастье, которого я лишена, а я… я о тебе позабочусь.
Она помолчала, потом выдохнула:
– Ступай…
Младина хотела поклониться и идти прочь, но не могла двинуться. Что-то вокруг неуловимо изменилось, и она обнаружила, что стоит посреди поляны, где и нет никакой избы. Стоит, сжимая в руке что-то маленькое, легкое, мягкое…
А луна по-старому сияла над лесом, и Младина не могла оторвать от нее глаз; ей мерещилось там уже знакомое лицо с опущенными веками и волнами серебряных волос. С трудом пошевелившись, она подняла руку, разжала пальцы.
На ладони ее лежало птичье перо – скорее всего, сокола. А душу все так же заливало томительное желание любви, ожидание встречи – то, что она уже испытывала, но во много раз сильнее. Теперь она знала, чье это желание на самом деле.
Но как же она теперь отсюда выберется? Младина в недоумении огляделась: она понятия не имела, где находится, сюда ее привело лунное полотно, и она совершенно не замечала дороги. В какой стороне Заломичи или избушка Угляны?
Да что Заломичи – знать бы, в какой стороне выход в Явь, если сейчас она в Нави?
Под березами мелькнуло что-то живое, и в полосу лунного света тихо ступила белая волчица с желтыми глазами.
Волк! От испуга Младина попятилась, прижала руку к груди. Вспомнилось, чему учат: если встретится волк, надо вслух позвать троих из умерших предков, и тогда зверь не тронет. Лебедица говорила, что звать надо только дедов-мужчин, а в роду матери, у Бебряков, считали, что и умерших бабок можно…
У Младины дрогнули губы: она хотела назвать имя кого-то из предков, но вдруг поняла, что ни одного не помнит! В памяти зияла жуткая пустота. Она сделала еще одно внутреннее усилие, и вдруг…
– Ратислав… – само собой слетело с губ.
Младина испугалась: что она несет? Какой Ратислав, она сама слышит это имя в первый раз! А следом пришли еще:
– Богомер… Вершислав…
Младина стиснула зубы, даже прижала ко рту ладонь, будто хотела помешать себе говорить. Какой еще Вершислав! В ее предках нет такого, она его не знает! «Ну же! – мысленно приказала она себе. – Опомнись! Вспомни, какого ты рода!» Забыть имена предков – то же самое, что внезапно разучиться ходить, жевать, дышать…
«Будогость, – снисходительно подсказала память, и Младина поняла, что ей стали называть предков по другой линии, раз уж, дескать, прежняя не нравится. – Поборислав… Державец…»
Не произнося ни звука, Младина в отчаянии смотрела на волчицу. Если бы звери умели смеяться, она бы сказала, что волчица усмехнулась. А потом попятилась, тряхнула головой, приглашая за собой…
* * *
Угляна вышла за порог избушки и встала, придерживая дверь и чутко вслушиваясь в звуки ночного леса. Все было тихо, но волхвита настороженно ждала. Эта ночь много значила для нее: сегодня будет подведен итог многих прошедших лет.
На краю опушки шевельнулась крупная тень, и из тьмы неслышно выдвинулось нечто большое, мохнатое. Лунный свет выхватил из мрака взъерошенную шерсть, оскаленные волчьи зубы…
– Ну, что? – с живым беспокойством и даже удивлением окликнула Угляна. – Где она?
– Потерял я ее, – глухо, почти неразборчиво отозвался человек-волк, подходя ближе.
– Как – потерял? – Едва веря своим ушам, Угляна сделала несколько шагов ему навстречу. – Ты брат, и потерял? Да как такое может быть? Иголка она, что ли?
– Да сам не знаю, – с досадой прорычал тот. – Шел за ней, луна, видно все, а… и вдруг нету! Я туда, сюда – нету!
– Ой, боги мои! – Угляна закрыла лицо ладонями и горестно помотала головой. – Да куда ж она могла деться? Боюсь я за нее! – Она опустила руки и взглянула на волка. – Тут ведь ходит один… похаживает…
– Да знаю я! – сердито рыкнул волк.
– А вдруг наткнется на него? Случись с ней что… мне не простят! Пойдем ее поищем! – взмолилась волхвита. – Пойдем! Иначе мне до утра покоя не знать!
– Пойдем, – со вздохом согласился волк. – Я упустил, моя вина, мой и ответ…
Вдвоем они двинулись по тропе, куда ушла Младина. На ходу волк прислушивался, принюхивался, но не улавливал никаких признаков присутствия кого-либо, кроме них. Однако эта тишина ничего не значила. В здешних краях уже много лет обитало зло, чья сила превосходила силу хранителей сежанских лесов, и наибольшее, что им удавалось – держать это зло подальше от людей.
Луна скрылась, и Угляна замедлила шаг. Однако темнота уже не была такой непроглядной: еще не светало, но все же утро близилось.
– Может, покричать? – неуверенно предложила она.
– Покричать? – Волк обернулся. – А ты, мать, куда ее посылала-то?
– Да разве я знаю? – устало ответила Угляна. – Ее дорога куда дальше моей лежит, не могу я и знать, куда ее позовут. Мое дело – ее в путь снарядить, а придет она, куда ей велено.
– Ну, вот она и ушла… куда ее дорога лежала. – Человек-волк покрутил головой, увенчанной волчьей мордой с оскаленными зубами. – А мы тут ходим, ищем, как дураки.
– Это если у нее все ладно. А если просто заплутала?
– Тогда к жилью выйдет или к реке, а там уж дорогу сыщет.
– А если ее в глушь уведет? Или заманит… этот…
Волк повернулся, хотел ответить… Как вдруг у него на глазах нечто темное навалилось сзади на Угляну, обхватило ее и рывком утянуло в тень за кустами. Женщина не успела даже вскрикнуть.
Но человек-волк отлично понял, кто на нее напал. Сердито рыкнув – как тихо гад подкрался! – он прыгнул вперед и успел вцепиться в мокрую медвежью шкуру. В руке его блеснул длинный нож. С силой он полоснул по шкуре – брызнула холодная влага. Нападавший выпустил добычу, и Угляна упала наземь.
Мрак скрыл отчаянную схватку двух чудовищ – полулюдей-полузверей. Противник волка был закутан в медвежью шкуру и отличался огромной силой. Не имея никакого оружия, он так сильно давил и ломал врага, норовя вцепиться зубами в горло, что человек-волк едва успевал уворачиваться; руки нападавшего были холодны как лед, и хотя из порезов на теле уже текла кровь, он не становился от этого слабее. И кровь эта была холодна, как речная вода, зато глаза его горели, будто болотные гнилушки. Заросшее черной бородой и закрытое длинными темными волосами лицо мало отличалось от звериной морды, только глаза сверкали желтым огнем, сами похожие на зверей в чаще.
Человек-волк хрипел, рычал, подвывал: он хотел крикнуть Угляне, чтобы она бежала прочь, под защиту чуров-волхвов, пока он в силах сдерживать лесного навяка, но не мог выговорить ни слова. А Угляна и не имела сил бежать: полузадушенная, она едва сумела немного отползти, чтобы не попасть под ноги дерущимся, и кашляла, хрипела, судорожно хватая ртом воздух. Если бы ее союзник не подоспел, в следующий миг навяк сломал бы ей шею и выпил кровь досуха. Помогло и то, что она, выходя из дома, опоясалась жгутом из крапивы: почуяв жгучую боронец-траву, навяк отпрянул и не успел сделать свое дело.
Но и сейчас рано было радоваться спасению. Одинец, вожак «молодых волков», единственный в округе имел хотя бы надежду одолеть Паморока – мертвого, но неупокоенного колдуна. Пять лет перед своей смертью тот держал Угляну в плену, украв из дома, от мужа и маленького сына, в дневное время оборачивая в кошку и только ночью возвращая ей человеческий облик. Пока однажды зимой водяные девы не увели его с собой под лед – на глазах у дружины князя Зимобора и половины Заломичей. Но, похоже, колдун-оборотень и на дне речном умер не до конца и сохранил ровно столько силы, чтобы весной, когда Явь и Навь соприкасаются, выходить и искать мести да поживы.
Напрягая все силы, Одинец пытался перерубить Памороку шею, чтобы отделить голову. Он уже полоснул по горлу и груди, и черная холодная кровь непрерывно текла из широкого разреза, залив и самого колдуна, и его противника. Но перерезать горло было мало для того, чтобы его убить.
Изловчившись, Паморок вцепился зубами в плечо Одинца, и тот вскрикнул. А навяк тут же перехватил его руку с ножом и дернул, ломая кость; Одинец вскрикнул снова, уже слабее, теряя сознание от боли. Они вместе рухнули наземь, на мох и палую листву; Паморок навис над противником, прижимая его к земле, и потянулся к горлу.
В это время Угляна повернулась и попыталась встать. На краю поляны еще что-то зашевелилось. Мельком глянув в ту сторону, она увидела, как из-под ветвей выходят двое: девушка и волк, вернее, волчица. Угляна подалась к ним, пытаясь крикнуть, предостеречь, прогнать девушку прочь, но из горла ее вырвался лишь хрип.
В это время и Младина заметила происходящее под кустами. В первый миг она вздрогнула, ахнула, отшатнулась, словно и правда хотела бежать от этого дикого зрелища: двое, не то люди, не то звери, оборотни-чудовища, боролись под влажными от росы ветвями подлеска, катались по палой листве, ударяясь о стволы и выступы корней. Оба в растерзанных шкурах, висящих клочьями, оба залитые черной кровью, издающие визг, вой, рычание, урчание. Но тут же она заметила Угляну на земле и застыла.
А белая волчица мгновенно кинулась вперед – вскочила на спину Паморока и вцепилась зубами в загривок. Он подпрыгнул, обнаружив нового опасного врага, забился, пытаясь сбросить его со спины, но волчица все крепче сжимала челюсти, грозя перекусить ему шейные позвонки. Тогда Паморок покатился по земле, норовя ее раздавить; волчица отпрыгнула и приземлилась между ним и людьми. Грозно ощерясь, она давала понять, что не пропустит навяка к живым, и вновь изготовилась к прыжку.
И тогда Паморок на четвереньках метнулся в сторону, скрылся за кустами и пропал. Только елочки закачались, но быстро успокоились, и лишь череда черных пятен крови отмечала то место, где пробежал навяк.
А Младина тем временем уже оказалась возле лежащего. Угляна подползла туда одновременно с ней; девушка в первый миг вздрогнула, не в силах понять, к человеческому или к звериному миру принадлежит это растерзанное существо, залитое черной кровью навяка и красной – своей собственной. Но Угляна быстро откинула клочки рваной шкуры, и Младина увидела лицо человека – мужчины лет сорока, с загрубелым обветренным лицом, отмеченным несколькими шрамами, с полуседой бородой на впалых щеках. Он тяжело дышал, приоткрыв рот и показывая, что с обеих сторон у него не хватает по несколько зубов. Тем не менее Младина отметила, что в молодости, пока лесная жизнь не оставила на нем свои следы, он был довольно хорош собой. Полубессознательно он вскинул руку, желая не то позвать на помощь, не то защититься, и она увидела, что на этой руке не хватает двух пальцев. И вспомнила, что уже видела эту руку и даже эту шкуру, тогда еще не порванную. Не далее как минувшим вечером, в овраге… да неужели это было вчера? Казалось, с тех пор миновали годы.
– О боги мои! – запричитала Угляна, торопливо освобождая Одинца от шкуры, под которой не было рубахи, а только порты, и осматривая раны. – Да как же… Сейчас я…
Она выхватила нож из кожаных ножен на поясе и торопливо отрезала полосу от подола собственной сорочки, чтобы поскорее перевязать раны. А Одинец, с усилием моргая, смотрел вверх и видел над собой сразу две головы: молодой девушки и белой волчицы. В глазах у него все плыло, от боли и потрясения мутился разум; ему казалось, одно и то же существо предстает перед ним сразу в двух обличиях.
– Мать… волков… – бормотал он еле слышно. – Я… умираю… иду к тебе… прими меня… мать… ма… мар…
– Да что же ты стоишь? – накинулась Угляна на Младину. – Он же кровью истечет, а ты глазами хлопаешь! Давай скорее, оторви от сорочки, перевяжем да понесем в избу – там у меня травы, отвары, а то пока за мужиками побежим, он не дождется!
– Сейчас…
Младина рассеянно смотрела куда-то в пространство. Она знала: нужно не то, чего требует от нее Угляна. Другое…
– Раны… надо промыть… – пробормотала она, будто вслушиваясь в подсказку.
– Да где промыть, до реки далеко, нести не в чем, а в реке хрен этот мохнатый, чтоб его Ящер жрал!
– Нет… Это близко… рядышком… я сейчас…
Все так же глядя куда-то мимо Угляны, Младина медленно протянула руки вперед. Она не видела леса и травы, перед глазами ее клубился туман, а под ним бился родник; струи играли живым блеском, над ними мерцали искры. Вода была серовато-синей, словно в ней размешаны сумерки… Младина увидела, как ее пальцы проходят сквозь туман; вот кончики пальцев коснулись воды, обжигающе-холодной на ощупь, вот погрузились в нее. Младина зачерпнула воды ладонями и осторожно, чтобы не расплескать, вынула их из серого тумана.
Угляна замерла с открытым ртом; она лишь успела ощутить, как рядом растворяются ворота Нави… или как нечто движется прямо сквозь стену, точно человек – сквозь завесу тумана, не встречая осязаемой преграды. И вот уже Младина, не двинувшись с места, держит полные горсти воды; вот она выливает эту воду на раны Одинца, и те на глазах закрываются!
